© 2025 Ольга Рёснес, текст.

© 2025 Т/О Неформат, макет

1

Ранней весной, вступая в сладкий сон жизни, земля выдыхает выстраданные зимой мысли в прохладные ещё небеса, обретая солнечную ясность своего таинственно скрытого в глубинах существа, и жизнь отвечает земле безудержной силой прорастания, роста, цветения.

Здесь, на исхлестанной апрельскими дождями украинской равнине, задымленной гарью взорванной, брошенной как попало техники и всё ещё полыхающих хат, нет больше никаких обязательств перед жизнью у всё ещё живущего, загнанного судьбой на самый край безответного вопрошания: зачем?

В автомате есть ещё заряд на две-три очереди, тот самый ресурс, что определяет в конце концов смысл прожитого на войне дня. Ресурс смерти для кого-то другого. И пока сам ты ещё здесь, в этом крепком, двадцатипятилетнем теле, достойно упакованном в бронежилет и пятнистую униформу, надо отдать эти две-три очереди ближайшему – хотя враг теперь везде – врагу, попутно послав ему, тут иначе не скажешь, братский привет. Оно ведь на самом деле так: от кровного родства никуда не денешься, разве что вытащить себя из опьяняющей алости крови, из бурлящих в ней животных вожделений, тем самым став легче, прозрачнее, чище. Но разве так побеждают в войнах? Сгущённое до вязкого, липкого патриотизма чувство справедливости, слепая неразборчивость ожесточённой безмыслием воли, отказ от самой мысли в пользу кричащего лозунга – на этих ступенях победы распростёрт ты сам, каким тебя сделало время и твоя подчинённость сиюминутности. Так побеждай же, тем более что ты намного сильнее врага, который тебе к тому же ещё и брат.

Последние пули, а дальше – ползком, как учится передвигаться младенец, на локтях, по-змеиному гибко, всем телом прижимаясь к земле. Земля же, как мать, лишь мягко под ним стелется, загодя пряча свои ухабы и рытвины, камни и обгорелые пни… земля малороссийской русской окраины.

Оставив несколько патронов, Филя прислушивается, рывком оглядывается: там, возле самого леса, там он и завис, проклятый украинский беспилотник… хотя нет, поворачивает сюда. Не убежать, не уползти. И думать ни о чем уже не надо… да вот он, теперь уже рядом! Разъедающий слух скрежет. Высматривающий добычу глаз.

Здесь полно мертвых тел, по ним эта штука не бьёт, и быть живым теперь – своего рода кураж, последнее что-ли удовольствие, да, последнее… Высматривающий малейшее движение, глаз беспилотника ощупывает дуло автомата, шлем, плотно зашнурованный ботинок, и несколько пуль обжигают ребро и что-то внутри, гася вместе с сознанием готовое уже отозваться страхом беспокойство. «Классный дрон…» – успевает подумать Филя, и темнота уносит его прочь.

Разве смерть и сон не состоят в странном родстве? Тело лежит в постели или неподалёку от окопа, а сам ты где-то ещё, вместе с уставшей от дневных невзгод и препятствий душой. В постель ты, конечно, вернешься, неся заждавшемуся телу утреннюю свежесть и бодрость, тогда как к окопу обычно не возвращаются, тем более что никто тебя там не ждёт. И если сон оставляет телу жизнь, то смерть её уносит, вырвав из тела усилием души, растворяет жизнь в необъятности небесных высей. И кто же способен пройти через сон или смерть в полном, трезвом сознании?

Первое, что видит Филя – видит не глазом, но теперь уже выскочившей из тела душой – это его собственное, лежащее ничком на земле тело, в бронежилете и с автоматом, в той самой позе, в которой его обожгли пули беспилотника. Оно теперь внизу, в метрах десяти от него самого, неподвижное, застывшее, и он запоминает эту беспомощную позу, эту незащищённость и уязвимость. Он видит себя, убитого. Но в следующее мгновенье уже ничего нет, есть только он сам… Теперь уже сам по себе, налегке, без боли и беспокойства, он переживает лишь радость внезапной свежести и лёгкости, ощущая себя самого в молниеносном движении мысли, теперь уже способной унести его в любые дали. Он видит золотое свечение вспарывающей темноту кометы, и это звёздное существо ему знакомо, это же он сам! Он смотрит на себя со стороны, он здесь и в то же время там, в отделившейся от него душевности, в которой сам он по-прежнему живёт, со всеми своими мыслями и волей. Он тут не один, в этом пока ещё тёмном для него мире, со всех сторон к нему несутся золотые точки иных жизней, спеша оказаться с ним рядом, словно желая увлечь его душевность в свою сияющую звёздность, и как ему теперь устоять, не броситься им навстречу, не унестись вместе с ними прочь от самого себя… Но в нём самом есть что-то, превышающее яркость несущегося к нему золотого крошева: в нём самом есть солнце! Едва ли заметное там, внизу, где осталось, с автоматом и в бронежилете, его тело, это солнце как раз и устраивает, день за днём, его жизнь, отражаясь в его мыслях, чувствах и воле. И теперь это солнечное «Я» гонит его обратно вниз, где осталось лежать под дождём его тело, гонит обратно в безнадёжность и боль, в холод и неустроенность. Туда, где завис над мертвыми телами украинский дрон, где теплая ещё рука сжимает усталый автомат, где слева под ребром осталась отметина смерти.

Пролежав без сознания трое суток, Филя наконец приходит в себя, пока ещё не зная, жив он или все-таки умер. Безлунная ночь, грохот, вой, скрежет, и он ползёт, сдвинув на спину автомат, то и дело замирая от истощения, слизывая с травы холодную росу. И только добравшись до своего окопа, он поднимается, идёт, пошатываясь, в перевязочную.

2

Первым делом его осматривает фельдшер, смазывает чем-то «царапину» на левом боку, и поскольку Филя пришел своим ходом, отправляет его посидеть в «лазарет», пока идёт отправка в госпиталь тяжелораненых. Один из немногих уцелевших в селе домов, «лазарет» то и дело становится доступной для дронов целью, но всякий раз кто-то из ребят сбивает «птичку» из охотничьей двухстволки, хотя такая охота инструкцией не предписывается. В доме тесно стоят походные койки, на бывшей кухне перевязочная, тут же чёрные мешки для умерших.

Сев на жёсткий, с пятнами крови, матрас, Филя неспеша оглядывается: забинтованные ноги и головы, страх и неуверенность на небритых, серых лицах. Но что-то другое примешивается к этой обычной для «лазарета» картине: над каждой койкой висит, словно паря в воздухе, уродливый призрак страдания и боли. «Должно быть, я спятил», – думает Филя, пытаясь отвести взгляд от тошнотворной, бесстыдной картины разложения, но гадкий призрак никуда не уходит, как ни крути головой, как ни закрывай глаза, он словно впивается в мысли, высасывая из них волю, вгоняя в них страх. Протерев краем простыни глаза, Филя приказывает себе очнуться, шевелит пальцами рук и ног… нет, это ему вовсе не кажется: его зрение стало двойным, схватывающим то, что снаружи, и то, что внутри. И словно его дразня, уродливый призрак тут же хвастливо выдаёт свою тайну: он живёт в каждом, внедряясь в тело незадолго до рождения и покидая его незадолго до смерти. И каждый мается, как может, с этим своим двойником, куда более интеллигентным, чем он сам, подчиняясь воле этого двойника, воле к смерти.

Закрыв глаза, Филя старается отделаться от вида этих мучений, но всё же видит: нелепые существа алчно вгрызаются в измученное болью воображение раненых, добавляя к неуверенности и страху чувство жгучей вины, и никто из них толком не знает, в чём она, эта вина. «Их гложет далёкое прошлое, – неожиданно для себя заключает Филя, – настолько далёкое, что уже не умещается в этой их жизни, указывая на жизнь предыдущую, о которой никто из них не догадывается… на многие, многие прожитые ранее жизни. И это прошлое выплёскивает теперь на каждого своё недовольство, попрекая так и оставшимися без осмысления поступками, становясь жадным, требовательным кредитором». Он пробует лечь, но в левом боку колет, да что там такое… он вслушивается в ровные тоны пульса, и сдаётся ему, что там, возле самой диафрагмы, застряла пуля.

Он долго учился на врача, целых шесть лет, и все эти годы его старательно убеждали в том, что человек всего лишь умное животное, рассудительный скот. Нередко он и сам готов был в это поверить, видя, как просто устроен жизненный распорядок института: плати и тебя будут считать человеком. Этот распорядок действует в каждом с точностью инстинкта, его невозможно объехать или отменить, его можно лишь… понять. Инстинкт вбивается в башку каждого медика учительствующим авторитетом: он так сказал. Сказал так, поскольку сказать было нечего. И не надо задавать лишних вопросов, надо… верить. Верить в то, что врачу вовсе не обязательно иметь желание вылечить больного, достаточно научиться писать истории болезни.

Проходит еще два дня, медбрат приносит курево. А вот и фельдшер, ездил в Белгород, едва не наступил на упавший с неба «лепесток», и прямо к Филе.

– Как ты? Вижу, вполне здоров, хватит тут валяться.

– У меня в сердце пуля, – спокойно, будто ни о чём, сообщает Филя, – в правом желудочке.

– Да ты чё? Во даёшь! – фельдшер толкает Филю в плечо, – Пришёл своим ходом, пятый день прохлаждаешься, жрёшь, как и остальные. Тебя чему в институте учили? Пуля в сердце – мгновенный кирдык, врачу уже делать нечего.

– Однако в сердце у меня пуля, – упрямо повторяет Филя.

– С чего ты взял? – теперь уже осторожно, как и надо говорить со свихнувшимся, интересуется фельдшер.

– Я это вижу, в правом желудочке.

Те, что на койках, с интересом слушают, и наконец тот, что с перебитой ногой, подводит общий итог:

– Фильку шарахнуло по башке, теперь он контуженный и имеет право нести любую ахинею.

На койках одобрительно кивают, но фельдшер всё же распоряжается:

– Завтра поедешь в Белгород, что они там скажут.

Услышав от Фили, что пуля в сердце ему видна не хуже, чем стакан на столе или фикус на подоконнике, дежурный врач пристально смотрит ему в глаза, а там – спокойная уверенность, будто всё так и есть. Черт его знает, как оно на самом деле. Бывает ведь, туберкулёзник в последней стадии является своим ходом на приём…

– На рентген, – сухо распоряжается врач, а сам подмигивает другому врачу, и оба знают: среди молодых солдат полно психов.

Но когда лаборант приносит снимок, оба врача недоумённо друг на друга смотрят: в правом желудочке застряла пуля. А ведь прошло уже пять дней!

– В операционную! – орут оба одновременно, и Филю укладывают на каталку.

3

Общий наркоз уносит сознание к той границе тьмы, за которой начинается полная неизвестность. Тьма, это всего лишь обычное, с упором на рассудок, отношение к миру, простирающемуся гораздо дальше того, что видит глаз. К тому же тьма – это надежная защита слабого, незрелого ума от слишком поспешной разумности, сметающей, как мусор, обжитые привычкой, пригретые ленью мысли. И что же стоит на страже этой тьмы, как не твоё собственное недомыслие?

Здесь, на пороге, нет никаких «до» и «после», здесь заявляет о себе некогда дарованная Творцом часть Его собственной субстанции, искра несотворённости, не подлежащая ни рождению, ни смерти: «Я сам». Солнечная сила этого дара высвечивает на самой границе тьмы твой будущий облик, каким ты однажды станешь, сбросив с себя обузу нечистых устремлений и эгоизма. Но в силах ли ты вынести сияние своего будущего?

Теперь у Фили нет никаких сомнений: он был всегда, был в лоне божественных мыслей, ввергнутый в земные испытания, призванный снова вернуться к Творцу, теперь уже своими силами. И сейчас, пока над ним склонился хирург, пока наркоз удерживает его вдали от всякого интереса к своему телу, он должен осмелиться, решиться… решиться переступить порог.

Он здесь не один, с ним многие другие, и чем пристальнее он всматривается в вереницу окружаюших его сущностей, тем дальше уходит в неизвестность само начало его земного пути, сливаясь в своей солнечной отдаленности с невинно цветущей в гиперборейском саду, райской жизнью. «Так много жизней пришлось мне пройти, прежде чем я добрался сюда, – с изумлением думает Филя, – так много еще впереди…» Среди подступающих к нему сущностей он замечает что-то родственное себе, совсем уже близкое, недавнее: измождённую фигуру странника, увядшее лицо старика, таким он сам когда-то был. В своём прежнем обличии, он бродил по заросшим вереском северным пустырям, собирая лечебные травы, и всё, что незримо таилось в природе – гномы, ундины, эльфы, саламандры – всё было дружелюбно обращено к нему, в стремлении уйти из вязкой зачарованности законов природы. Он научился понимать их язык, вникать в их судьбу, и каждый миг такого понимания высвобождал их из плена жёстких природных законов.