© 2024 Ольга Рёснес, текст.

© 2024 Т/О Неформат, макет

Колдунья Анима

В нехоженых, безымянных местах, куда не заманишь всеядное любопытство, живет, не считая прожитых лет, старая колдунья. Судьба положила ей быть здесь, среди камней и скудной зелени, на выступе отвесной скалы, откуда срывается вниз ветер вперемежку с дождём и снегом, и едва заметная тропинка, ведущая в ущелье, заросла, за ненадобностью, ползучим плющом и колючим терновником. Там, внизу, есть еще какие-то люди, но им вовсе не интересно, что делает у себя на горе старуха, да и жива ли еще, и никто не приносит сюда ни хлеба, ни даже гнилой картошки, поскольку жизнь и так бедна на угощенья и приходится на всём экономить. Однако колдунью это ничуть не беспокоит, ей давно уже всё равно, что могут подумать другие о её одиночестве, и то, чем она питается, вряд ли покажется кому-то привлекательным.

Ее мать тоже была колдуньей, и бабка, и прабабка, и прапрабабка… вся нескончаемая вереница поколений, и у всех у них было одно и то же имя: Анима. Хотя друг на друга они вовсе не похожи: когда-то Анима цвела на лугу вместе с одуванчиками и васильками, бездумно флиртуя с бабочками и стрекозами, потом научилась ткать из лунного света тут же убегающие прочь непослушные мысли, и вот теперь эти серебристые мысли вьют себе гнездо в прозрачной солнечной высоте… или глубине… и мнится Аниме, что это и есть она сама: «Это же я!»

Её дом построила здесь, на горе, сама природа: избушка из бревен, три валуна вместо ступеней, занавешенное плющом оконце. Каждое утро Аниму будит солнечный луч, для начала заглядывающий в круглое зеркало, что напротив окна, и поскольку погода бывает разная, солнечный луч сообщает колдунье, что надо, а что не надо сегодня делать, и ни разу еще не было так, чтобы солнце в чем-то ошиблось. Вот и на этот раз, сунув под подушку прабабушкин чепец и дав седым волосам рассыпаться по плечам и спине, Анима подходит к зеркалу, а там… юная, как раннее майское утро, девушка, белолицая, золотоволосая.

– Вот видишь, мы с тобой заодно, – удовлетворенно сообщает зеркалу старуха, – и нет нам с тобой никакого сносу!

Это зеркало, серебряное, в золотой оправе, передавалось по наследству, так же как и имя Анима, и за тысячи лет ничуть не потускнело и не треснуло, из такого прочного оно материала. Придёт время, и Анима передаст его своей дочери, а та – своей…

Взяв из корзины краюху свежего хлеба, Анима выходит наружу и крошит хлеб на каменных ступенях, и тут же множество птиц, мелких и покрупнее, певчих и хищных, слетаются откуда ни возьмись, норовя опередить друг друга и схватить кусок побольше, и старуха все крошит им и крошит, и не кончается у неё хлеб.

Как раз в ту пору начался внизу, в долине, свирепый голод. Переведя имевшихся в хозяйстве кур, уток, гусей и индеек, а также свиней, овец и коров, люди принимаются за собак и кошек, а те, что поумнее, советуют другим переходить на червей и саранчу, тогда как сами тайком закалывают своих же новорождённых младенцев. Но даже и добывая себе какую-то пищу, никто не становится сытым, и умные догадываются уже, что голод этот вовсе не от пустоты в желудке, но… тут даже самый умный из умных старается не проговориться: это голод ума, голод сердца. И умный советует всем остальным: учитесь, люди, считать, пусть цифры насытят ваши пустые головы, и не забудьте о цене ваших напрасных усилий, её назначаем мы, умные.

Но есть ещё внизу, в долине, доступное каждому и притом совершенно бесплатное счастье: прививка от всего, чем может оказаться недоволен рассудок. Эта прививка счастья досталась и троим братьям, вечно не ладящим друг с другом и потому голодающим больше других, и сколько бы они ни пытались быть счастливыми, голод берёт своё. Старший из них, Настырь, так братьям и говорит:

– Вы как хотите, а мне пора…

Он не говорит, куда ему пора, да и сам вряд ли это знает, но его слова будто огрели младших братьев кнутом, и все трое тут же решают немедленно куда-нибудь двинуться… да все равно куда.

– Главное, не сидеть на месте, – уверенно заявляет Настырь, – а там уж разберёмся, посмотрим…

Он среди них самый крепкий и запросто кладет обоих на лопатки, нет смысла ему перечить. Рассудительный Смышль принимается болтать о взлетевших до неба ценах, но, истощённый бескормицей, исхудавший и почти уже высохший, тут же спотыкается о пустой из-под масла горшок и напрочь забывает, с чего начал. Третьему же, вертлявому, как змейка, Чую, и сказать нечего, и он только принюхивается, принюхивается…

Решили подняться на гору: там, по словам самых умных, встречаются еще птичьи гнёзда, в которых лежат яйца и вполне уже съедобные птенцы. Самих же птиц не сложно заманить в силки и тут же на костре изжарить, и Чуй заранее причмокивает языком, а у Смышля бежит по небритому подбородку слюна. Продравшись на рассвете сквозь колючие заросли терновника и ежевики, братья оказываются на выступе скалы, откуда не видна уже ни их родная долина, ни даже тропинка, указанная им самыми умными. Так тихо здесь, так вольно. Где-то рядом журчит горный ручей, и пестрые бабочки кружатся над кустами цветущего шиповника, и по траве ползет толстая зеленая гусеница…

– Сдаётся мне, – неуверенно начинает Чуй, – тут пахнет свежим хлебом… да, я это чую! Хлебом и булками с маком!

– Заткнись, – обрывает его с трудом забравшийся на гору Смышль, – давай лучше приляжем, нет больше сил…

– Будто ты один устал, – рыкает на него Настырь, – я тащил вас обоих на эту проклятую гору, и между прочим, который уже день голодаю… Хотя постойте!.. постойте!.. Тут в самом деле попахивает чем-то вкусным!

– Голодные галлюцинации, – безнадёжно заключает Смышль и ложится ничком на траву, – надо смотреть на вещи рационально…

– Нет, ты только глянь: там, наверху! – возбужденно вскрикивает Чуй и машет кому-то рукой, – Не зря мы сюда забрались!

Задрав голову, все трое, не сговариваясь, ахают: прямо над ними, на каменных ступенях, валяются горбушки и ломти хлеба, и бедно одетая старуха крошит целую буханку слетевшимся отовсюду птицам.

– Скорее наверх, – торопит братьев Настырь, – соберём все куски, горбушки и крошки! А у старухи попросим еще, ведь не последнее же бросает птицам!

Едва вскарабкавшись на каменные ступени, братья принимаются хватать всё подряд, распугивая птиц, но куски и горбушки тут же выпадают у них из рук, и ни одна обронённая птицами крошка не попадает к ним в рот. Старуха же, как ни в чем не бывало, продолжает разламывать буханку только что испечённого хлеба.

– Эй, бабка, – вскарабкавшись на нижнюю ступень, сердито кричит Чуй, – откуда у тебя столько хлеба? Тут нет ни поля, ни огорода, ни захудалого хлева, а ты пируешь со своими птицами, словно какая-то королева!

– Приворовываешь у государства, – сухо уточняет Смышль, – обходишь закон!

– Говори, или я сдёрну тебя с этих крутых ступеней! – на всякий случай предупреждает её Настырь, по опыту зная, что никто просто так от своего добра не отказывается.

Старуха, однако, ничуть не испугалась, и словно не слыша угроз, терпеливо принимается объяснять:

– Есть у меня тут двенадцать печей, семь из них пекут ночью, а пять днём, и муки у меня столько, сколько звёзл на небе.

– А ну-ка, показывай нам свои печи! – нетерпеливо перебивает её Настырь, – Ну, живо!

Старуха и тут не оробела, сходит со ступеней на траву, и со всем, какое только бывает, смирением говорит:

– Идите, смотрите.

Рванулись братья, толкая друг друга, вверх по ступеням, а перед ними вместо избушки скала, нет никакой двери, лишь дикий плющ, сплетённый с колючим терновником. Куда подевалась дверь?.. где окошко? И видят они: старуха пляшет на траве вместе с зелеными стрекозами, и пёстрые бабочки садятся на ее седые, закрывающие спину волосы.

– Поймаем-ка её да свяжем верёвкой, – угрюмо предлагает Настырь, – привяжем к дереву, она же просто дурачит нас!

– Не лучше ли эту старую ведьму вздёрнуть на той, что над обрывом, березе? – охотно подсказывает Смышль, – Согласно закону!

– Закон подождёт, – хитро усмехается Чуй, – тем более, что мы-то знаем, кто все эти законы выдумывает. Пусть постоит, связанная по рукам и ногам, до утра, оно ведь и ведьма так в конце концов устанет, а утром все по порядку нам и расскажет.

Так и сделали: замотали старуху верёвкой, привязали к выросшей среди камней сосне, а сами устроились на ночлег, кто лёжа на траве, кто привалившись к муравьиной куче. А ночь выдалась ясной, звёздной, и уже всходит над горой полная луна.

Время идёт к полуночи, и в мире так тихо, что можно заметить полет совы над моховыми подушками, и даже ручей, и тот ненадолго уснул, вместе с мелкой рыбёшкой и прячущимися под камнями ящерицами, и разве что вздох привязанной к дереву Анимы еще и может напомнить миру о людях. От туго завязанной верёвки на руках у старухи вздулись вены, а ноги так затекли, что хоть стой, хоть падай. И ей остается только смотреть на звёзды, узнавая в каждой из них продуманную когда-то мысль, пережитое когда-то чувство… ах, сколько всего в её жизни было! И звёзды любовно мерцают в ответ, словно поглаживая старуху по щеке, они-то понимают, каково ей теперь. Их становится на небе все больше и больше, и над самой макушкой сосны зажигается нежно-голубая вечерняя звезда, неизменно приносящая утешение покинутым и одиноким. Так близок теперь Аниме этот звёздный мир, так велика её к нему любовь. И в который уже раз она слышит в себе тихий, чарующий голос: «Семь милых сестёр-неразлучниц, я с вами вожу хоровод: Луна улыбается в мыслях, и в сердце сияет Солнце, играет в дыханьи Меркурий, и радует печень Юпитер, и желчью владеет Марс, и почками правит Венера, а старый Сатурн – селезёнкой…» И верёвка, оставившая уже на теле рубцы, понемногу растягивается, узлы слабеют, распутываются, и верёвка соскальзывает на траву.

– Похоже, я что-то слышу… – бормочет во сне Чуй, – слышу, как убегает прочь время, и сразу не разберешь, куда…

Толкнув храпящего на муравьиной куче Смышля, он готов уже и сам проснуться, но тут ему привиделась вдруг большая сдобная булка, и сон тащит его дальше.

На рассвете первый просыпается Настырь и тут же решает проверить, как там старуха, жива ли еще. И увидев валяющуюся под сосной верёвку, тут же принимается будить остальных.

– Чего, олухи, спите! Ведьме удалось уйти, или кто-то из вас ей помог!

Не успели ему братья ответить, как солнце осветило поляну и множество птиц слетаются уже на каменные ступени, где снова раскрошен свежий хлеб.

– О, как я голоден, – с вожделением вдыхая чудесный хлебный запах, жалуется Чуй.

– А мне бы погреться возле печки, – тоскливо вторит ему Смышль, – совсем окоченел от утренней росы.

– Хватит ныть, – сердито обрывает их Настырь, – я сам пойду к старухе и всё выведаю, а весь, который она у себя прячет, хлеб конфискую.

– Да как же ты, хе-хе, к ней пройдешь, – ехидно вставляет Смышль, – там же стена! Скала!

– Надо будет, пробью лбом эту стену, – рыкает в ответ Настырь.

Только теперь братья замечают, что дикий плющ за ночь разросся, покрывая сплошной зеленью скалы и избушку, колючая плетущаяся роза раскрыла на солнце алые бутоны, а цветущий терновник стоит будто осыпанный снегом.

– Красотища-то какая, – невольно вырывается у Чуя, – так бы смотреть и смотреть…

– Дурак, – презрительно осаживает его Смышль, – красота бывает только в формулах и цифрах, и не надо распускать по пустякам слюни!

И пока они так препираются, Настырь нащупывает под колючими плетьми роз и плюща наглухо закрытую дверь и пинает её что есть силы ногой. Дверь тут же открывается, и первое, что он видит, это висящее на стене небольшое круглое зеркало. Оно словно само пялится на него своим серебряным глазом, и золотая оправа придает глазу сходство с моноклем строгого учителя. И прямо из зеркала в него метит кривыми рогами разъярённый бык, с раздувающимися от ярости ноздрями и налитыми кровью, выпученными глазами. Такому зверю ничего не стоит насмерть затоптать даже волка, и нет никакого смысла испытывать судьбу, тем более, что и бежать-то некуда, и Настырь, не успев переступить порога, пятится назад, а бык в это время так грозно ревёт, что трясутся стены избушки. Едва оказавшись снаружи, Настырь жалеет уже о своем внезапном испуге, и придав себе бравый вид, спускается по ступеням к братьям. Он может, пожалуй, сказать им, что там у старухи хлев, но руки у него трясутся, колени дрожат: он увидел за порогом то, с чем обычно избегал встречи, увидел худшее, что было в нём самом.

– Ну и что из того, что какой-то там бык, – непринужденно рассуждает Смышль, – рогатый скот, корова! Вот я сейчас пойду и огрею его палкой прямо по носу, быки этого не выносят.

Ни минуты не мешкая, Смышль махом одолевает крутые ступени, рвет на себя дверь. Он-то, самый из братьев смышленый, найдет, чем отпугнуть быка, да вот, кстати, и палка… И тут он замечает зеркало, темное, словно пустое, с торчащей из него рукой. Обтянутая серой, местами треснувшей кожей, с длинными, загнутыми в разные стороны ногтями, эта рука тянется к нему, вожделенно шевеля костлявыми пальцами. «Мысли мои, чужие мысли, трупы забытых кем-то мыслей, привидения, призраки, тени, пустое остроумие, мертвая рациональность… – с ужасом думает он, отступая назад, – смрад, трупный запах, рутина самоубийства…» Всем нравятся его рассуждения, и даже самые среди людей умные порой прислушиваются к нему, надеясь узнать что-то новое, тогда как все, что он говорит, сводится к повторению одной и той же, вещающей от имени правды лжи. И здесь, на пороге, он впервые додумывает мысль – теперь уже свою мысль – до конца: пустой, пустой, пустой. И мертвая рука тянется к его горлу, хватает за кое-как пришитую пуговицу…

Оказавшись на каменных ступенях, Смышль не знает еще, жив ли он, и братья стаскивают его на траву, обливают ледяной, из ручья, водой. И все, что он может сказать им, сводится к невнятному бормотанью:

– Туда не ходи…

Настырь понимающе кивает, тогда как Чуй не принимает слова брата всерьёз, он и раньше считал Смышля недалёким болтуном. И сейчас выдался подходящий момент, чтобы утвердить превосходство наивного чутья над иссохшим в абстракциях, теневым рассудком.

– Вот я пойду, и ничто меня не остановит, – с вызовом сообщает Чуй братьям, – и вы увидите, что значит не омрачённое домогательствами рассудка, простое, как коровий навоз, чутьё!

– Вытри сначала сопли, – мрачно осаживает его Настырь, – твоё чутьё годится разве что для королевских парадов и партийных аплодисментов, возьми, вот, носовой платок.

Не слушая брата, Чуй лезет на ступени на четвереньках, задом наперед, чего никто еще не делал, и это так свежо, так ново, и вламывается в открытую дверь. И видит он, в золотой оправе, большую мусорную кучу, в которой роется с ног до головы перепачканный хряк, и мусора становится все больше и больше. О, этот мусор одноразовых, уценённых жизнью утех!.. эти разлагающиеся отходы неряшливых чувств и всеядных страстей! Ими питается неразборчивая молодость, от них лопается самодовольная зрелость, ими утешается бессильная старость. И этот на мусорной куче хряк норовит сцапать пробегающую мимо крысу, такую же мусорную, как и он сам, и кто-то ведь съест потом этого хряка… Присев возле самого порога, Чуй принюхивается, и этот запах разложения ему так знаком, так мил, и пока его еще не стошнило, надо поскорее отсюда выбираться…

Так же задом сползая вниз по ступеням, Чуй готов уже рассказать братьям о той истинно свинской радости, что правит там, за дверью, но если бы его кто-то слушал: Смышль храпит на траве, Настырь – на муравьиной куче.

Разбуженный на рассвете хлопотливыми муравьями, Настырь смотрит по сторонам – не случилось ли чего – и замечает, что плющ еще сильнее за ночь разросся и подползает уже к лужайке, не видно ни ступеней, ни двери, ни бревенчатых стен. Словно природа желает поскорее скрыть свои тайны, выставляя напоказ как раз то, что нравится всем: цветущие розы. Их столько, что и не сосчитать, ярко-красных, солнечно-оранжевых, снежно-белых, и все они цветут только для того, чтобы кому-то было приятно на них глазеть… вот ведь, цветы. И хотя час ранний, Настырь решает раздобыть немного хлеба, себе и братьям, и так его мучит голод, что он отнимает у суетливых муравьев толстую мохнатую гусеницу и тут же, поморщившись, ее съедает. И как только солнце вползает на гору, он видит на самой вершине… ее. Бросая в воздух куски хлеба, она приманивает птиц, и те возбужденно кружат над ее седой головой.

– Пока я ем тут гусениц, – с досадой произносит Настырь и будит братьев, – она там, на горе, разбрасывает куда попало хлеб! Возьму-ка верёвку и крючья, достану проклятую ведьму, бежать ей теперь некуда!

Никто из братьев его от этой затеи не отговаривает, обоим охота еще поспать, и Настырь лезет вверх по отвесной скале, больше уже не оглядываясь назад, и в ушах у него стоит неотвязный звон: «Я должен это сделать, я должен!» Но каково лезть на скалу на голодный желудок! Вбивая один за другим крючья, он набрасывает на них веревку, и почти уже у самой вершины из-под ног у него выкатывается камень, и ему приходится повиснуть на одном лишь мизинце… И тут он видит склонившееся к нему лицо Анимы.