© 2024 Ольга Рёснес, текст.

© 2024 Т/О Неформат, макет

1

Ближе к рассвету начался дождь, суетливо застучал по подоконнику, забарабанил по стеклу, и первая молния врезается в рыхлую сумятицу сна, на миг осветив брошенные на пол брюки и скомканную рубашку, словно уличая ночь в безнадежности и скуке. И тут же верхушка старого тополя, что под окном, с треском отламывается от ствола и падает на асфальт, задев чей-то балкон… «Или это мне снится? – едва открыв в темноте глаза, в страхе думает Никита, и липкий, пробирающий насквозь холод ползёт по спине, забирается подмышки, доходит до самых пяток, – Я украл у матери деньги!»

Он не в силах признаться себе, что сделал это уже не в первый раз, и если раньше мать вроде бы не замечала пропажи, то теперь… какое у неё усталое, усталое от всего на свете лицо! Ей будто бы и не нужно уже никаких ни от кого подачек, и эти сунутые в конверт рубли словно и не избавляют её от изнурительной предзарплатной суеты: чем накормить взрослого сына. Едва глянув на него вечером, она рассеянно кому-то кивает, словно в квартире есть кто-то еще, и садится за свои конспекты, хотя давно уже знает наизусть свои лекции. Она ведь, его мать, не просто так, как все нормальные бабы, она… ну что ли учёная. Который уже год она носится со своей, никому в мире не нужной книгой об азовско-черноморской истории, будто недостаточно просто смотаться дикарём на Чёрное море, погреться на коктебельском песочке… Вспомнив о Крыме, куда его не раз возили в детстве, Никита укутывается с головой, но духота тут же выманивает его обратно, и валяющаяся на полу одежда напоминает ему о неизбежности раннего вставания, о толкотне в маршрутке, о полусонной лекции едва проснувшегося аспиранта, о так и не заученных, скучнейших в мире правилах игры с капризно ускользающими из-под контроля фактами втиснутой в учебник истории. Кто-то ведь должен был всю эту историю писать, сглаживая бугры и впадины, вырывая с корнем колючий сорняк, втыкая в разжиженную красноречием почву столбовые указатели… Такую её, празднично приодетую, тайно стерилизованную, оскалившую зуб на каждого, кто смеет сомневаться в её правдивости, и вминают в податливо раскисшие от лени мозги, попутно ставя на них ничем не смываемую пробу: не хочу ничего знать. Но вовсе не лишённая кокетства, история сама же себя и бранит: сегодня у нас такая правдивость, завтра совсем другая. Так что не стоит за этой правдивостью гнаться, её всё равно не догнать, тогда как с вяло плетущейся полуправдой можно уйти далеко, оставив позади чуждый истории вопрос: есть ли во мне хоть что-то вечное?

Мать получает эти конверты несколько раз в год, набитые чистой почтовой бумагой, с припрятанными среди листков рублями, без единого слова, без обратного адреса. Деньги совсем небольшие, но без них матери пришлось бы подогревать свою учёность чашкой кипятка без сахара и без заварки, а Никите, в его двадцать один с половиной, пришлось бы проводить выходные на стройке, таская кирпич и цемент. Но хорошо, когда у тебя есть хоть какой-то отец, а у отца есть какие-то деньги.

Отца Никита видел только на фотографии: полковник в военной форме, сытый, с тяжёлым, недоверчивым взглядом. Он женат на другой, а с матерью у него… так, случай. Не появись на свет Никита, ровно в срок и, как назло, посреди аспирантского безденежья и неустроенности, полковник Ярошенко едва ли помнил бы теперь какую-то там белобрысую девчонку, мало ли на свете белобрысых. Да и сама Вера Вернигора вовсе не искала с ним повторных встреч. Живя с сыном в Белгороде, она ни разу не была даже проездом в Харькове, где у полковника Ярошенко дела идут как нельзя лучше, о чём он сам изредка ей сообщает.

Никакого мнения об отце у Никиты так и не сложилось, но в одном он уверен: у полковника с Верой всё нормально, всё как у людей. И пока мать возится со своей черноморской историей, теряясь среди таврических, киммерийских, азовских и прочих давно минувших времён, Никита присматривается: нет ли в институте, куда он каждый день ходит, хоть какого-то для него пропитания. Но кормят на лекциях всегда одним и тем же: учись делать деньги. И кто же не хочет этому научиться! Ради этого мучаются целых пять лет, мучают своих же учёных мучителей, и все вместе уверенно подползают к счастливому завтрашнему дню, откуда пялится на них пашущий за жратву вол… хотя кому-то даже и на жратву не хватает. И поскольку весь мир занят именно этой перманентной само продажей, сегодняшний день можно уже считать завтрашним, отодвигая на послезавтра некорректный вопрос: что дальше? Дальше, само собой, то же самое: учись делать деньги.

Слоняясь от одной кафедры к другой в поисках хотя бы сухой, обглоданной корки, Никита набрёл на торчащего посреди суетливого мелководья профессора Рыбку. Набрёл и тут же попятился обратно, с прилепившимся сбоку ценником: способный, перспективный. То есть такой, кто мог бы безвозмездно отдать свои лучшие годы сидению на кафедре, обрастая послушанием и скукой, делаясь, как и остальные, живым для профессора Рыбки кормом. Что стало бы с расчёсанной до крови учёной докторской степенью, не окажись под рукой сговорчивого аспиранта, с гордостью берущего в соавторы пока ещё живого профессора. И только узкому кругу известен сенсационный кафедральный секрет: профессор Рыбка – милая бездетная дама. Никто не посмеет сравнить её пожизненную преданность стулу и должности с ребяческой увлечённостью Веры Вернигоры ею же выдуманными черноморскими мифами, сбивающими с толку комфортно угнездившуюся в книгах историю. Но пусть себе выдумывает, пусть копит годами мелочь на дешёвое издание никому не нужных книг, пусть остаётся незаметным преподавателем в тени профессора Рыбки.

Ещё летом, когда целую неделю шёл дождь, Никита написал дипломную работу, скорее для себя, чем для какой-то там защиты, и теперь кладёт туго набитую папку Рыбке на стол. Папку эту Рыбка так и не вернула, зато согласилась стать руководителем этой, лишённой всякого руководства писанины. Она вовремя это заметила: тут пахнет большой игрой. Почти такой же большой, как и затеваемая в Киеве оранжевая возня с переработкой хохла на американское удобрение. Этот будущий дипломник, этот смышлёный сын Веры Вернигоры, докатился в своих фантазиях до того, что ставит под вопрос саму суть наблюдаемого повсюду прогресса: можно ли обойтись без конкуренции? Как может прийти в голову такая глупость? И это в дипломной работе! Может, это Вера его и надоумила: смысл работы не в том, сколько ты за это получишь, но в том, сколько сможешь отдать другим. Каждый работает не ради себя самого, но ради всех остальных, и только так получает удовлетворение, и стоимость труда не в проданном, но в отданном бескорыстно. Нет больше никакого смысла в конкуренции, в соперничестве, в перехвате чего-то у других, и единственным смыслом труда становится братская взаимопомощь. Но прежде чем прийти к такому истинно мирному производству, надо дотянуться до иного уровня сознания, превозмочь эгоизм, найти покой и равновесие в готовности действовать из любви.

И это в государственной дипломной работе? Немедленно всё переделать!