© Татарское книжное издательство, 2019

© Иванова О. Е., 2019

Часть I

Глава 1

Невольничий базар Кафы^[1] с раннего утра гудел как улей. Лошади, отвыкнув в многодневных переходах от сутолоки и суеты, не слушались седоков; верблюды, почуяв воду, оглушительно ревели. Разноязыкий людской говор перекрывал горестные стоны женщин и плач детей. Надсмотрщики криками и плетьми подгоняли усталых пленников. В возках, напоминавших клети для певчих птиц, везли юных невольниц, укрытых покрывалами. Лиц красавиц до самого торжища не должен был коснуться ни любопытный взор, ни луч обжигающего солнца. Огромные колёса со скрипом тащили драгоценную ношу, а местные жители собирались по обочинам и гадали: окажется ли среди дев та, чья цена взбудоражит весь город? Долго потом в разговорах станут упоминать удачливого купца, который выгодно сбыл одалиску, и не будет сходить с уст имя счастливого обладателя прекрасной пери.

Вслед за арбами с женщинами брели невольники с галер. Их вереницы, пропахшие запахами трюмов и человеческих испражнений, тянулись от самой гавани. Невольничий рынок Кафы как магнитом притягивал живой товар, и он ручейками и целыми потоками тёк от главных ворот города и из караван-сараев, которые привольно раскинулись вблизи сердцевины работорговли. Надсмотрщики покручивали в руках тяжёлые плети, щёлкали ими, торопили, подгоняли, и их гортанная речь, подобно хлёсткому бичу, взвивалась над толпой невольников, заставляла убыстрять шаг. Несчастные наступали друг другу на ноги, скованными руками подталкивали такого же обессиленного товарища по несчастью. Люди, лишённые дома, родных, свободы, шли туда, где их неволя преподносилась как товар, – дорогой и выгодный. Они проходили мимо важного базарного зазывалы, который рано поутру открывал ворота торгов, и оказывались в ином мире, отгороженном от другого, – человеческого мира со своими жёсткими правилами и жестокими нравами. У этого мира было только три лица: невольники, хозяева и покупатели. Здесь пленённые в набегах люди становились предметом торга, лёгким в добыче и выгодным при продаже.

Временные хозяева невольников, властелины сотен судеб восседали на высоких помостах под плетёными зонтами и полотняными навесами. Мальчики, наряженные с варварской роскошью и имевшие прав меньше, чем собака господина, размеренно обмахивали работорговцев опахалами из перьев. На мальчиков, которые в этот закипавший зноем день дарили желанную прохладу, купцы обращали внимания не больше, чем на лёгкий бриз, царивший над их головами. Они сидели, развалившись в широких креслах и на оттоманках, подогнув ноги или выпустив их на свободу, и пили из фарфоровых чашек прохладный шербет или кислый, освежающий кумыс. С деланным равнодушием торговцы взирали на суматоху утреннего базара, но не забывали приветствовать соперников по ремеслу. Они рассыпались в цветистых пожеланиях благополучия и вечных удач и зорким взором окидывали товар соседа, в уме прикидывали и подсчитывали, не удачнее ли будет его торг. Весь этот цвет Кафы, разноязыкий и разноплемённый, был связан одной общей целью, имя которой – нажива. Она как соединяла, так и разъединяла их, делала порой непримиримыми врагами и безжалостными соперниками. Среди торговцев невольниками преобладали турки, хотя много было и татар, евреев, греков. Меньше встречалось прежних владетелей Кафы – генуэзских купцов, но немало их было ныне среди покупателей^[2].

В этой шумной, бурлящей атмосфере возле каждого помоста с выставленными на продажу рабами собирались толпы праздного люда. Горожане и гости Кафы приходили поглазеть на мальчиков-кастратов с печальными глазами, которых ожидала участь стать евнухами в гаремах, и на трепетных красавиц. С девушек в пылу торгов порой безжалостно срывались не только покрывала, но и одежды, дабы доказать придирчивому покупателю, что у невольницы нет никаких изъянов. Разве пропустишь такое зрелище? Тут же толкались старухи отвратительного вида, славящиеся в Кафе своим особым умением. Покупатель мог обратиться к их услугам, чтобы убедиться в девственности невольницы. За красивую девственницу платились немалые деньги, на них торговцы делали большие барыши.

Хыяли ходил по базару, расталкивал широкими плечами попадавшихся на его пути прохожих. Никто и не думал толкнуть его в ответ. Достаточно было взглянуть на хмурого, коренастого мангыта с чёрным прищуром глаз, за которым неизвестно что крылось: то ли тоска, то ли желание перерезать глотку любому, чтобы торопливо отвести взгляд и поспешить дальше. Несмотря на жаркий день, на кочевнике был лисий малахай и плотный чапан^[3], а поверх неприглядной одежды красовался серебряный пояс дорогой чеканки и дамасская сабля в ножнах с горевшим на рукоятке рубином.

Хыяли остановился напротив одного из помостов, сдвинул малахай на затылок и почесал вспотевшую голову. Под навесом из неплотно пригнанных досок сидели женщины – молодые, старые, и совсем ещё девочки, прижимавшиеся к своим матерям. Надсмотрщик, кривоногий кипчак, лениво прохаживался по краю помоста, постукивал длинной плетью по сапогу. По его обнажённому торсу стекал пот, оставляющий тёмные разводы на ярко-зелёных шароварах.

– Эй, друг, откуда товар? – Хыяли призывно поднял руку, чтобы привлечь внимание надсмотрщика.

Тот неторопливо повёл глазами, но, разглядев воина, с готовностью подошёл к краю помоста.

– Из Малороссии^[4], с литовской границы. Если присмотрел, кого купить, то многоуважаемого купца Хусейна, да ниспошлёт ему Аллах Всемогущий процветания и благополучия, найдёшь там, под красным навесом.

Надсмотрщик указал кнутовищем в сторону, где находился его хозяин, но Хыяли уже пробирался через толпу обратно, недовольно крутя головой и расталкивая гомонящий сброд. До караван-сарая, где остановились его земляки, кочевник добрался быстро. Мангыты сидели в глубокой каменной нише под одним из навесов. Они привычно подогнули под себя ноги и неторопливо, с наслаждением подносили к губам деревянные чаши, до краёв наполненные кислым кумысом. Бурдюк с этим напитком был подвешен здесь же, на большой перекладине. Молодой мангыт при виде спешившего по двору Хыяли поднялся с места, нацедил в чашу терпкого кумыса и с почтительным поклоном поднёс воину:

– Испейте, уважаемый юзбаши^[5], день выдался жаркий.

– Печёт, – проворчал Хыяли и стащил с головы малахай. – И неудачи преследуют нас.

Сидевшие в кружке подняли головы, вопросительно взглянули на Хыяли. Всем не терпелось узнать, что имел в виду сотник, но они дождались, когда заговорит старый юзбаши. От шрама, который рассекал щёку почтенного Ахмада-баши, лицо старика перекосилось, рот кривился, но воины смотрели на него, как на самого бога войны, на предводителя. Вот и сейчас он говорил за них всех, а они были согласны с каждым словом.

– Не гневи Всемогущего Аллаха, юзбаши. Мы вернулись из трудного набега без потерь, это ли неудача? Седельные сумы наших джигитов полны добычи, мы привели с собой сотню пленников, за них выручим хороший куш. О каких неудачах ты говоришь?

Хыяли жадно глотнул кумыс, смочив пересохшее горло. Бодрящая влага, подобно бальзаму, полилась по раскалённому нутру. Хыяли прикрыл глаза, он наслаждался тенистой прохладой ниши и вкусом кумыса, который каждый кочевник с детства считал божественным напитком.

– Пленников нам здесь не продать, – наконец произнёс он.

Мангыты отставили чаши, один Хыяли продолжал утолять жажду. Никто не торопил его и не заставлял объяснять причин столь неожиданной для всех новости, сама степь воспитала в кочевниках эту несуетность и умение философски наслаждаться каждым куском самой незатейливой пищи. И никто не смел прерывать это действо. Даже годы, проведённые на землях Крымского ханства, не изменили самой сущности степных жителей. Они, как и прежде, были кочевниками со своим сложным мировоззрением, с запутанной в душах религией, где наряду с суннитским исламом в памяти прочно сидел вечный Бог – Тенгри. Ему поклонялись тайно, отгородившись от чужих взглядов прокопчёнными стенами юрт, и его поминали в смертный час. А гнева Тенгри боялись не меньше адовых мук, описываемых красноречивыми муллами.

Хыяли осушил чашу до дна, обтёр бритую голову рукавом и заговорил:

– Хан Менгли и его наследник калга-солтан Мухаммад вернулись из похода. Невольничий рынок Кафы переполнен пленниками с литовского Пограничья.

– Но у нас другая добыча, – возразил старый сотник, – черкесы! Мужчины этого племени всегда пользовались спросом у мамлюкских султанов. А женщины! Черкешенки – лакомый кусочек для любого гарема.

– Всё это так, – задумчиво произнёс Хыяли, – но каирские купцы уже набрали рабов и отбыли с ними в Египет. Я слышал эту новость на базаре. А черкешенок мы продадим здесь за бесценок. Женщины из Малороссии не менее красивы, и все невольничьи помосты забиты ими.

– О Повелитель наш Небесный! – раздражённо вскрикнул Ахмад-баши, вскидывая голову. – Ты так нечасто радуешь нас богатой добычей, а теперь мы не можем её сбыть!

Привычно пробормотав слова молитвы, почтенный сотник провёл по лицу корявыми ладонями и открыл глаза. Некоторое время он с недоумением разглядывал старый потолок ниши с выщербленным кое-где камнем, не понимая, почему вместо благословенной синевы неба, к которой он обращался, перед ним предстало это убожество. Сотник недовольно крякнул и вновь взглянул на Хыяли.

– Что будем делать? Воины ждут нас с деньгами под Солхатом^[6].

– Будем искать, кому сбыть мужчин и женщин с детьми. А девушек повезём в Солхат, и если понадобится, то и дальше. Крымские эмиры не останутся равнодушными к такому товару, глядишь, и сам главный поставщик ханского гарема выберет райскую гурию для своего господина. Где расположили черкешенок?

Хыяли обратился к молодому десятнику, который уже закончил трапезу и засовывал свою деревянную чашу за пояс.

– Мы разместили их в комнатах второго этажа, уважаемый юзбаши, – отозвался тот. – Пойдёмте, я вас провожу.

Хыяли поднялся по деревянной лестнице вслед за воином. В караван-сарае стоял такой же гул оживления, что и на невольничьем базаре. Сотник недовольно морщился, спешил преодолеть лестницу: постояльцы, заселявшие огромное строение, жующие, пьющие, смеющиеся и громко торгующиеся, раздражали его. В конце узкого, полутёмного коридора он разглядел присевших на корточки мангытов. Воины охраняли комнату, где был заперт наиболее ценный товар – пленённые черкешенки. Остальных невольников разместили в подземельях нижнего этажа за надёжными решётками и замками. Мужчина, первым заметивший военачальника, проворно подскочил и принялся открывать массивный замок. Дощатая дверь распахнулась, и Хыяли оказался в небольшой комнатке. Двенадцать девушек, сидевших на полу, подскочили и сгрудились в дальнем углу. Они спрятались за спину самой смелой и мужественной из них.