Отзывы на книгу «Сумасшедший корабль»

Господи боже мой! Неужели всё так и было? Я просто не могу поверить в это, что в то сурово-смутное время всё могло быть именно так!! Что это? А это смех сквозь слёзы. Ольга Форш спешит посмеяться, а иначе ей пришлось бы заплакать.
Да, жаль, жаль, что мало я знаю тех, кто описан. Когда читала Аксёнова «Таинственная страсть.Роман о шестидесятниках», было намного проще – тех поэтов и писателей я знала. А эти так далеки, но так же причудливы и неподражаемы. Ольга Форш так же зашифровала их особыми именами, и если бы не вступительная статья Дмитрия Быкова, мне было бы много не понятно.
Произведение оправдывает своё название. Образ жизни оправдывает это название. Но, боже мой, как хочется хоть одну недельку поплавать на этом корабле! Окунуться в это сумасшествие! А, может, больше никогда не возвращаться в этот обычный мир.

Дальше...

Как сказал Быков в своей статье, творческая интеллигенция создала свою реальность революции, и жила этими иллюзиями. Наверное, дальше, всё это медленно перешло в ту самую таинственную страсть, о которой писал Аксёнов. Абсурдно, непонятно, но интересно! А что вы хотели, это же не обыкновенный корабль, он сумасшедший!
И книга построена так- на волнах. Вместо глав- волны. Ольга Форш так и пишет «Волна первая» и т.д. Очень интересно, что задумывалось всё вроде бы степенно и нормально. Дом искусств, где литераторы и творческие люди должны были учить, творить..Но на то они и творческие люди, чтобы любую идею превратить во что-то необыкновенное, дать ей своё, неповторимо лицо. Но всё таки- неужели именно так это было? Но, зная любовь Ольги Форш к истории, думаю, что да, именно так. Оттого на душе ещё радостней, всё таки были у нас люди! И будут!
Самое интересное, мне по-новому открылся рассказ А.Грина «Крысолов». Я-то, читая его, не просекла главной темы, и так до конца не поняла, какие там крысы. Всё в литературе взаимосвязано. Одно произведение может раскрыть другое совсем с другой стороны, в этом большая ценность литературы, когда автор ненавязчиво, а главное неожиданно говорит тебе – а вот посмотри, как это было на самом деле. И тогда ещё один пазл большого жизненного опыта встаёт на своё место. А сколько их ещё надо собрать этих пазлов!!!
Да, произведение в некотором плане сложное, но если бы всё было так просто, это был бы уже не тот корабль, это было бы уже другое произведение. Безумие, полное безумие..Безумие от того, что ты делаешь то, что хочешь, или не делаешь, все – большая дружная семья, нет зависти и конкуренции, каждый- талант и все друг за друга рады. Нам не хватает сейчас именно такого безумия. Слишком много гламура, конкуренции, зависти. Можно сойти с ума, но не отправиться в плаванье. А ведь хочется именно так- свободной душой, с попутным ветром, разбивать волны и что бы рядом были такие же сумасшедшие, талантливые, яркие и каждый был друг другу товарищ и брат в одной большой семье старого помещичьего дома….И хочется присоединиться к

Здесь я жил и писал свой том первый..

Что-то типа того…

Впервые в своей читательской практике сталкиваюсь с таким явлением, как «роман с ключом», хотя немало о нем слышала. О. Форш описывает жизнь обитателей Дома искусств, ДИСКа, созданного в Петрограде в огромном доме Елисеева на Мойке, 29 по инициативе М. Горького. Здесь в 1920-е годы жили многие известнейшие деятели культуры, литераторы, художники, музыканты. Автор выводит их под вымышленными именами, из которых одни распознаются достаточно легко (Геня Чорн – драматург Евгений Шварц (его фамилия с немецкого переводится как «чёрный»); Китов – тогдашний заведующий Госиздатом Ионов (помните библейский сюжет об Ионе во чреве кита?)), другие же потребовали расшифровки. В комментариях к роману в качестве «ключа» приводится фрагмент из мемуаров художника В. А. Милашевского, жившего и работавшего в ДИСКе. По его свидетельству, под фамилией Копильский скрывается писатель М. Слонимский, Гоголенко – это М. Зощенко, тугая на ухо Ариоста – Мариэтта Шагинян, Жуканец– В. Шкловский, Микула – Н. Клюев, Гаэтан – А. Блок, Инопланетный гастролер – Андрей Белый, Еруслан – М. Горький (перечисляю только самых известных). Себя писательница вывела под фамилией Долива.

Жизнь обитателей этого «Сумасшедшего корабля» совсем не проста, собственно, как сложно и само время, которое, как известно, не выбирают. Россия приходит в себя после Гражданской войны. В стране голод и холод, и не спасают скудные писательские пайки. «Все жили в том доме, как на краю гибели», и сама жизнь стала для образовавшейся здесь своеобразной коммуны литераторов «вовсе не тем или иным накоплением фактов, а только искусством эти факты прожить». Но именно в эти годы, как замечает О. Форш, «цвели люди своим лучшим цветом. Все были герои. Все были творцы». В тяжёлых обстоятельствах все помогали друг другу, невзирая на идейно-художественные расхождения, не обращая внимания на то, кто ты, символист, футурист или приверженец реалистического искусства. Потому в романе так явно звучат ностальгические ноты.

Особая ценность для проживающих в ДИСКе – книги, которые «множились вроде как почкованием, – обитатель Сумасшедшего корабля обрастал не бытом, а книгами». Здесь соседствуют быт и бытие, порционный суп из воблы и споры о Логосе, катастрофическая нехватка дров и горячая полемика о чистоте православия, конфискация мебели в пользу пролетариев и страстное обсуждение литературных проблем... Эта приверженность бытийному в годы, казалось бы, совершенно не располагающие к подобным материям, и сообщает неизбывный поступательный ход Кораблю.

Роман читается непросто. Стиль его метафоричен, инкрустирован неологизмами («пропушистел головой», «чертоват» (т.е. подобен чёрту), «достоевщинка» и т. п.), содержание многих эпизодов порой напоминает ребус. К тому же, писательница в самом начале объясняет свою авторскую установку как следование за тем, что выхватывает память, а она подбрасывает воспоминания то о поездке за город, то о путешествии в Рим на авто, то о полпредовском приёме в Париже, то о будничной повседневности и отношениях «пассажиров» Корабля. И всё это сдобрено иронией, а порой и юмором, что сообщает рассказу о тёмных годах светлое звучание.

«Сумасшедший корабль» Ольги Форш называют «последним романом Серебряного века». В нём рассказывается о годах существования петроградской писательской коммуны: о её обитателях и их судьбах, об особой атмосфере, царящей в комнатах, залах, коридорах, где жили, творили, дискутировали писатели, художники, критики и другие представители творческих профессий.

1919 – 1923 – первые годы советской власти. Годы страшные, тяжелые. Годы голода и разрухи. Годы войны. И в это сложное время в городе Петра и революции возник и поплыл по волнам иллюзорного моря «Сумасшедший корабль» - петроградский Дом Искусств, созданный по инициативе Чуковского при непосредственном участии Горького в старинном особняке на Мойке.

ДИСК, как его прозвали в народе, задумывался как общежитие для творческой интеллигенции, рассчитанное на пятьдесят шесть обитателей. Но творческие личности на то и творческие, чтобы обыденные вещи превращать в нечто особенное. Когда этих личностей в одном месте собирается много, то появляется куча идей, которые непременно воплощаются в жизнь. И вот общежитие уже и не общежитие, а приют для таких же сумасшедших, которым даже во времена голода и лишений необходима пища духовная. Здесь проводятся публичные лекции, читаются и обсуждаются книги, создаются учебные студии для читателей, переводчиков и начинающих писателей. Настоящий дух творчества и внутренней свободы был сродни чистому воздуху, вдохнуть глоток которого стекались люди со всего Петрограда. Но за этими красивыми фразами скрывается и другое: обычная жизнь пассажиров дома-корабля с их чувствами, сомнениями, трагедиями. И общим ощущением надвигающейся потери – конца эпохи, гибели интеллигента. Если в начале Форш пишет о разных курьёзных случаях, приправляя текст юмором, то к концу это уже больше размышления и дискуссии о старом и новом, о месте и призвании творца, в которых проявляется горькая ирония. Это своеобразный реквием уходящему Серебряному веку, вслед за которым придут цензура и идеологический «отбор» 30-ых.

В 1928 году Ольга Форш решила написать хронику ДИСКа, назвав её «Ледяной корабль». Об этом замысле она рассказала Чуковскому. Но хроники не получилось. При воплощении идея магическим образом трансформировалась в нечто ирреальное, несколько гротескное, где главы заменили волны, и «Ледяной корабль» превратился в «Сумасшедший», на котором реальные обитатели дома на Мойке спрятались за псевдонимами и отправились в плавание по воспоминаниям одной из них. Кстати, в этом издании читателю не придется гадать, кто скрывается за тем или иным псевдонимом, здесь есть сноски, раскрывающие настоящие имена. Тем же, кто хочет проверить свою эрудицию и сыграть в игру «Угадай реального прототипа», заглядывать в самый низ страниц не стоит. Кто-то угадывается легче, как те, чьи псевдонимы созвучны с настоящими именами и фамилиями или являются шарадами, составленными из них, или связаны с фактами из биографии, а кого-то я бы никогда не узнала в гриме, наложенном автором, как поэтессу Надежду Павлович. Ещё сложнее с теми, кому другие передоверили свои позиции или подробности прошлого.

Что тут реально, а что не устояло перед желанием добавить что-то от себя? Что перепуталось, а что совсем забылось? Не знаю. Можно покопаться в исторических документах и биографиях, что-то отыскать и сопоставить. Но нужно ли? Ведь то, что автору было важно показать, показано. Что хотелось рассказать, рассказано. Торопливо, импульсивно, перескакивая с одного эпизода на другой, так, что может показаться, что целостной истории тут нет. Но связь между рассказами всё же имеется, не прямая, но косвенная. И отдельные истории, что перетекают из волны в волну, сквозь которые пересекает море воспоминаний Ольги Форш её «Сумасшедший корабль», имеются.

Волны воспоминаний… Они будто живут своей жизнью. Будто Форш дала им полный карт-бланш в выборе траектории движения по морю памяти и даже позволила заглянуть на острова, на которых реальность смешивается с фантазией, и уже не замечаешь, как действительность принимает абстрактные черты. Вот волна-история вначале прибиваются к берегу, описывая события в доме, обстановку в нём, где остатки былой роскоши (буквально) соседствуют с бедностью, проникшей в ранее богатый особняк в виде пайков и буржуек, на растопку которых бывало не хватало дров и вход шли подрамники для холстов. А потом волна, омыв песок воспоминаний реальности, уносит «Сумасшедший корабль» в море воспоминаний абстрактных или к иным островам, где память обращается к эпизодам, произошедшим во Франции или Италии. Такая рваность текста и скачки в пространстве и времени не должны удивлять, Форш в первой волне обозначила то, что:
- предполагает, что будет «взрывать пограничные столбы времени»;
- будет связывать будет связывать события «одной лишь перекличкой персонажей»;
- и не откажется от своего «пристрастия к парадоксу».

Я, читая, стала «бегущей по волнам» этого романа. Волны бегут и сменяют одна другую. От начала и бытовых курьёзов, от личных историй, к тому шторму, что снесёт все. Коротко о путешествиях по ним.

Волна первая: знакомство с пассажирами «Сумасшедшего корабля» и текущей обстановкой на начало его плавания. Выделяется комично описанная романтическая история художника и художницы, выигравшая борьбу у сторонниц женской свободы. Любовный интерес Сохатого. А потом путешествие по Италии, больше напоминающее сон, чем явь, где в Питере-Риме итальянские офицеры гуляют под ручку с паннами из кафе «Варшавянка», куда и переместились с этой волной в конце её пути.

Волна вторая. Конфискация мебели, оставившая после себя «пустыню паркетов». Обитатели «Сумасшедшего корабля» обрастали не бытом, а книгами, и «спать на многотомнейших классиках, обедать за энциклопедией и сидеть на современниках с автографами» - вполне жизнеспособный вариант. Описано комично, но смешного-то на самом деле мало. Но Форш преподносит подобные бытовые ситуации именно так, потому что… Да ерунда это в сравнении с тем, что волнует по-настоящему. А дальше волна откатывается в море к острову, где требовали выхода из забвения воспоминания о полпредовском приеме в Рю-де-Гренель, на котором автор на ассоциациях представила причудливый по форме, но меткий по содержанию обзор французских писателей.

Волна третья. Знакомство с обитателями и их настроениями продолжается. У них там своя атмосфера. С талантом проповедника вещает Акович, ведя полемику о высших материях с ерофеевской прислугой, а из форточек вылетают перевязанные крест-накрест пакеты с «увесистым кладом внутри» - подарки-последствия лопнувших труб и вставшего водопровода. И голод, который, как известно не тётка – вычитав в «Брестских переговорах» о том, что немецкие военные чины ели ворон, принялась творческая интеллигенция дома-корабля за изобретение силков. А на кухне «вобла тушеная, вобла вареная» и богатый бытовой материал.

Волна четвертая. «Густое времечко» - попытка дать ответ на вопрос «Как живёт и работает наш писатель?» и наглядный пример необходимости развития воображения, как «начала, организующего жизнь», отсутствие коего может привести к разного рода нелепостям.

Волна пятая. Трагическая история любви романтичной Барб Кайе из живописного горного уголка Франции близ Пиренеев, как олицетворение уходящей эпохи романтики, перекликающейся с завершением похождений Сохатого.

Волна шестая. Фабула Сохатого так и не закрылась. Он вновь на «корабле». Печаль по уходящему романизму, реквием которому пропел Гаэтан словами своего стихотворения о том, как «девушка пела в церковном хоре, как корабли уходили в море, как никто не вернулся назад…». С уходом Гаэтана кончилась любовь. А на нижних «палубах» корабля продолжались балы, будто уходящая эпоха могла оставить кружащихся в иллюзиях детей своих эпохе новой… Смерть Блока, репрессированный Клюев, расстрел Гумилева, самоубийство Чеботаревской, сумасшествие Сологуба…

Волна седьмая. «В Сумасшедшем Корабле сдавался в архив истории последний период русской словесности».

Глава восьмая. «Сохатый опять не мог работать на свою спокойную тему – закрепление быта и сказа, – он досматривал гибель русского интеллигента.» Его попытка романа итогов. И полемика с идеологически и политически подкованным Жуканцем. «Мы наш, мы новый мир построим», где личности места нет. И о редакторах: «Словом, писатель верил редактору, зная, что он бережёт его больше его самого. Редактор же писателя выращивал.»

Глава девятая. Завершение плавания «Сумасшедшего корабля» и завершение истории. Мысли автора, Микула, «говорящие» лозунгами пропаганды столбы. Конец ДИСКа, конец «сбывшейся артистической утопии Серебряного века», как назвал петроградский Дом искусств Дмитрий Быков.

Что добавить от себя… Сложная книга? Наверно да. Сам слог Ольги Форш: витиеватый, богатый на метафоры и аллегории, в котором читатель современный, живущий во время, когда наблюдается тенденция к упрощению языка, может сначала потеряться. Но достаточно вчитаться, чтобы оценить все фигуры речи, все языковые средства выразительности, которые использует автор, чтобы оценить красоту и объемность текста романа. А вот если коснуться размышлений, сравнений, перескакивания с эпизода на эпизод и междустрочных смыслов – тут да, тут может быть сложно, что и объясняет Форш в своей девятой волне, говоря о задаче раскрыть процесс припоминания, не спугивая его логикой, но не без эмоциональной искренности. Но даже если случиться так, как со студентом, которому автор пытался своим языком донести всё прекрасное:

– В том, что сейчас вы увидите, не найти, как у Рафаэля, в себе замкнутой объединенности, завершаемой круглой линией, словом, обрамление до формулы. Ну, в переносе на слово – того, чем богаты рассказы Тургенева, повести Белкина, ну, «Тамань»... понимаете?..
– Ни черта́, – честно сознался юноша.

не почувствовать и не понять, что болело, что умирало в душе, что хотелось передать будущим поколениям, невозможно. Это не только история конца Серебряного века и свободы творчества, это воспоминания человека, ставшего свидетелем гибели той эпохи и искренне переживающего её уход. Это как музыка. Реквием.

Воспоминания очевидцев, как бы они ни были субъективны, все-таки вещь презанятная. Подобно потрескавшимся фотокарточкам на пожелтевших страницах, они веют прохладой и пахнут пылью. А картины, запечатленные на этих кусках картона, порой милые, а порой непонятные, взбивают тяжелую слежавшуюся подушку памяти в легкое облачко воспоминаний.

Ольга Форш - имя, которое постепенно сходит с небосклона русской литературы. Количество читателей, несмотря на огромные тиражи ее книг и даже переиздание "Корабля" совсем недавно, подтверждают это утверждение, к большому моему сожалению. Писательница интереснейшая, о которой можно смело сказать - настоящая художница слова. С направлением живописи определиться сложно - исторический "Михайловский замок" и совсем неисторический "Сумасшедший корабль", где круговорот времени - лишь канва для мыслей и воспоминаний.

"Сумасшедший корабль" описывает жизнь (или существование) знаменитого Дома ИСКуств, для кого-то райского шалаша, а для кого-то и замка Иф. В традициях символизма герои, реальные люди, а точнее писатели и поэты, проходят под псевдонимами, где-то угадываются, а где-то и тщательно скрывающие свои личины. Но о подробностях произведения, героях и обстановке, царящей вокруг Диска, прекрасно рассказал Дмитрий Быков в предисловии к новому изданию романа, чему я искренне был удивлен и обрадован. А вот меня книга поразила своей своеобразной атмосферой, которая захватывает, как летний ливень: внезапно и насквозь.

"Сумасшедший корабль" оказался совсем непростым чтением. Ощутил себя человеком, отыскавшим набор открыток на заброшенном чердаке. Перепутанные картинки, не имеющие иной логической связи, кроме как общность места жительства, словно ожили в руках, рассказывая о том, что давно прошло и стало забываться, а потому и карточки обрывочные, кое-где выгоревшие краски, а кое-где и вовсе оторванные уголки вынуждали вернуться на несколько страниц назад, чтобы сориентироваться. Люди, такие близкие автору, люди с общими взглядами и интересами, и такие далекие мне - все-таки я здесь, а они застыли на страницах школьных учебников, да на портретах энциклопедий - явились центром, фокусом, найденных фотокарточек. Разрозненные и монохромные, эти картонки собрались в одну единую и вполне целую картину большого корабля человеческой жизни, многогранной и многоцветной. Маленького кораблика большой флотилии, со всеми взлетами и падениями, победами и поражениями, радостью и грустью...

Советская литература... ))

Про что: в первые годы после революции и установления советской власти, в Петрограде создан Дом искусств... нечто вроде коммуны для людей творческих - писателей, поэтов, художников и т.д. Автор в те годы была одним из жильцов этого дома, о чем и написала вот это вот все. ))

Как обычному советскому ребенку, автор Форш мне была заочно известна, как автор э... протокольно-официально-обязательной литературы о всяких героических личностях - декабристы, революционеры... все такое... И, естественно, я ее не читала и не собиралась. )) (вечное провисание в протокольном идеологическом воспитании - как только что-то становится обязательным, так сразу вызывает отторжение...) Про данную книжку я узнала - как обычно - из "Литературной газеты", где про нее в числе прочего упоминали в статейке про этот самый Дом искусств. Вот это мне показалось интересным. Разыскала в библиотеке.

Ну, что тут скажешь - произведение своеобразное... )) (по крайней мере, короткое!) У автора красивый слог... богатый язык (несколько вычурный! )) ) - сейчас же читатели любят, чтобы обязательно был богатый красивый язык? А так вообще - мне показалось - по структуре это все очень расплывчато... эфемерно... Вроде бы, с одной стороны - автор рассказывает об этом доме, о жизни в нем, обрисовывает какие-то бытовые сценки, набрасывает портреты... Кстати говоря, это, что называется, "роман с ключом", то есть известные личности здесь зашифрованы под различными псевдонимами. (Расшифровка некоторых дана в комментариях. Если кто этих личностей не знает, даже после расшифровки - гугл в помощь, ага... )) я тоже знаю далеко не всех, но не парюсь по этому поводу - кого знаю, так и ладно... ) С другой стороны, тут нет какой-то строгой системы, в смысле, не то чтобы повествование ведется линейно, последовательно, от одного лица... или уж, по крайней мере, ясно, по какому принципу происходит перемещение фокуса от одного рассказчика к другому... Ничего подобного здесь нет. Вот только что рассказывалось о жизни в доме, как легко можно догадаться, через фокус самой писательницы (хотя себя она тоже зашифровала и пишет в третьем лице) - ага, вроде все ясно и понятно. Но потом вдруг фокус перемещается и рассказывается уже о каких-то персонажах, происшествиях с ними, диалогах, которые они ведут строго между собой - диалоги э... программного характера... тут же творческие люди собрались ни много ни мало, а реформировать литературу (и вообще искусство) по совершенно новым принципам... Это все интересно, но как бы присутствие автора в этот момент неочевидно... И что тогда - это фантазия? художественный текст? изложение с чьих-то слов? Неясно, непонятно... А потом и вовсе действие перемещается, и все происходит уже и не в доме искусств, а еще где-то. На каком-то религиозном собрании, например. Или во Франции и Италии.

В общем, лично мне сложить какую-то цельную картинку тут трудно (так и не удалось )) ). И не все составляющие были для меня одинаково интересны. То есть, я с большим интересом читала про жизнь в доме, с несколько меньшим - про эпизоды где-то еще с кем-то еще (главным образом, потому что там много участвует Шкловский, а у меня на него выработался стабильный рефлекс )) ). И совсем неинтересно было читать про Францию и Италию - по которым автор, как я поняла, путешествовала уже гораздо позже в рамках каких-то официальных визитов. Но в любом случае, мне кажется, автору тут удалось передать... как бы сказать - слепок того времени, странного, диковинного, одновременно ужасного и прекрасного... Ну, может, это и было ее целью. ))

«Слово «банан» в дни военного коммунизма рождено было в детдомах исключительно невинностью детского возраста на предмет обозначения небывальщины. Слыша бахвальные отзывы старших подростков о прелести этого экзотического фрукта, почему-то в годы перед революцией наводнявшего рынок, младшие дети, оскорбленные вкусовым прищелкиванием старших счастливцев, не имея надежд на проверку, решили, что банан просто л о ж ь».
***
«…Поэтессу бранили, она шелестела: «Я последняя снежная маска!»
***
«Утром Таисия шла умываться к общему умывальнику при парадных дверях, где встречалась с другой очаровательницей, Фифиной, и преднамеренно ворковала так громко, чтобы уходящие в Госиздат Копильский и красивый сосед могли ее услыхать: «Я прелестна мужчинам, они меня обожают. Мне особо идет сомовый абажур…» //имеется в виду «цвет самоа» - розово-желтый//
***
«Прозаик варила похлебку, а сын ее на велосипеде вокруг себя самого делал круги. Когда в гости к нему пришел другой недомерок, оба они встали на головы и пошли на руках. Так как время от времени они тяжко падали на паркет, то поднялся снизу дворник и грозно сказал: «Ваша комната обратно записана на штрафной, потому как в жилых помещениях колка дров воспрещается».
***
«Отмяукали наконец коты, и писатели, восхищенные тишиной, водрузив для тепла возле самой черинильницы керосинку, сели писать».
***
«…Автор предполагает взрывать пограничные столбы времени и протекать мысленно в настоящем, прошедшем и будущем».
***
«И возникло то приятное чувство непрочности обострения восприятий. Мы на новой планете, под новым, нам неизвестным законом…»
***
«Фифина, как обычно, пробежит в этот час пробежит из одного конца коридора в другой и вскричит с ужаснейшей провокацией: «Мужчины все подлецы! Мужчины все щипчики!..» За Фифиной простучат сапоги. Под стук сапог кто-то рявкнет, как вепрь: «Не строй из себя хризантему!»
***
«Каждый писатель, кроме пайкового мешка, ввозил обязательно в свое обиталище несметную кучу книг. Едва попав в угол или к писателю под постель, книги множились вроде как почкованием – обитатель Сумасшедшего Корабля обрастал не бытом, а книгами».
***
«Превалирование воображения над прочим умственным багажом было в голодные годы спасительно».
***
«…Порой лишь одно наблюдение походок привести может к признанию целесообразности перестройки старого быта».
***
«Сама и жена». Слова эти – порождение советских курортов. Многопудовые больные, идя в «грязь» за заслуги мужей, на вопрос, от какой они организации, отвечают, себя обожая: «Я – жена». Они же с иерархическим высокомерием бросают по адресу трудовых элементов, попавших по праву личному: «Эта – сама». Сама и жена… не весь ли женский вопрос в двух словах?»
***
«…И в результате часовой беседы и остывшей похлебки Акович тряс руку и шептал: «Человек рождается с фаворскими кругами внутри… По кругам этим воля должна взлетать все выше…вот основное в художественной элевации. Без этого не бывает великого искусства. Без этого лучше прыгать в цирке через стулья или головы, изумляя ловкостью, но не потрясая сердца. Нет, не потрясая сердца».
***
«Юный Жуканец //Шкловский// создал утопическую инвенцию, созвучно времени. В грядущих колхозах он предположил внедрить поэтхозы, где творческий дар – величина вот-вот математически на учете – приспособлена будет для движения тракторов, причем творцам предоставлена будет наивысшая радость петь, только о чем запоется и только потому, что им невозможно не петь. Выгода отсюда будет двойная: для индустрии сила отойдет максимально, а так как благодаря счетчику эту творческую силу подделать уже нельзя, то само собой, выбиты будут и «псевдописатель» и «кум-критик». Один настоящий творец, он же двигатель трактора, взят будет на полное хозснабжение. Те же писатели, от работы которых не воспоследует передача сил и трактора от их словес не пойдут, как профессионально себя не нашедшие кооптированы будут в отдел ассенизации города».
***
«В углу коридора имени Аковича была комната, узкая, как труба, с неудобной буржуйкой. Там лежал и не жаловался писатель Копильский //Слонимский//. Буржуйка в ногах его превратилась в домашнего зверя, вроде собаки, которую не надо было кормить. В дни дождей у него потолок протекал, и собака струила потоки. Копильский продвигался на подушке повыше, но мер не принимал. Иногда ему раздобывали от красноармейцев, чинивших мостовую, торцы, и железная собака, разинув пасть, жадно дышала огнем. Копильский, если был уже покрыт своим ватным пальто, его не снимал. Лакей из бывших ерофеевских, по имени Ефимыч, к нему особенно привязался за эти его барские, как почитал он, замашки и усердно, по собственному почину, охранял Копильского, не допуская будить его на заседания, когда бы они ни начинались и сколько б его ни убеждали, что товарищ Копильский довольно поспал. Ефимыч распяливал руки, как коршун крылья, и не без ядовитости говорил: «Вот писателю Деркину хорошо б поменьше спать, как они по матери ругаются, а у нашего здоровье хлипкое, они толком и черного слова не знают».
***
«Все жили в том доме, как на краю гибели. Надвигались со всех фронтов генералы, и голод стал доходить до предела. Изобретали силки для ворон, благо в книжке «Брестские переговоры» вычитали, что прецедент был и немецкие военные чины ворон уже ели. От чувства непрочности и напряжения обычных будней уж не было, и сама жизнь стала вовсе не тем или иным накоплением фактов, а только искусством эти факты прожить. И вместе с тем именно в эти годы, как на краю вулкана богатейшие виноградники, - цвели люди своим лучшим цветом. Все были герои. Все были творцы. Кто создавал новые формы общественности, кто – книги, кто – целую школу, кто – из ломберного сукна сапоги».
***
«…Была она набожна, но вместе с тем почитала современных властей за победу».
***
«На коммунальной плите водворилось одно беспросветное меню литераторов – вобла тушеная, вобла вареная».
***
«Кухня была местом, где можно было получить неожиданный бытовой материал, и писатели здесь охотно толпились».
***
«- Хлоп на пол и ногами сучит. И тогда, дитей, понять можно было, что не иначе коммунист из него должен выйти. Только слова этого еще не знали, и его бранили другими, какими случится, словами».
***
«Висит у старца над столом большой Совнарком, висит в уголочке Казанская. Добровольцы-уборщицы стирают, крестясь, пыль с обоих».
***
«- Святить коммуниста снаружи нельзя, - сказал старец. – Первое, декрет запрещает, а я против советской власти, как иные попы, не иду. Второе, все наружное естество у коммуниста не под крестом, а под звездой. Но дать внутрь от властей не противопоказано, а для благодати даже спорчей. Святи его внутрь!»
***
«…Действительно, время было густое…»
***
«Признававшие себя потенциально писателями притекали охотно и в немалом количестве. Почти все полагали, что у литераторов был какой-то особый, скрываемый ими секрет, благодаря которому они умели писать, и в первую голову интересовались, какие книги любит читать такой-то. Многие в невинной прозорливости утверждали, что, прочтя примерно книг десять чужих, они, зная секрет, одиннадцатую уже напишут свою».
***
«К огорчению, жизнь совсем не то, что у Гете… где автор перетасовал набело персонажей лучше, чем они начерно устроились сами».
***
«Все, как одержимые, захотели одного – совпадения мечты с реальностью».
***
«Гаэтан //Блок// еще был красив и кудряв, волоса золотели рыжинкой. Волоса были совершенно живые. Он взошел на эстраду с разбегу, издалека…Звук гравировал в сердцах публики все, что поэту привиделось. Слушатель млел от лирных волнений, бросаемых ему золотым богом как дар. Гаэтану был зрительный зал чудесно резонирующим инструментом в ответ на абсолютно взятые ноты. А зал приведен был в восхищение, как себе удивившийся рояль, вдруг вообразивший, что на нем не играют, а он звучит сам».
***
«…Мертвый, он уже не был похож на себя, он весь перешел в свои книги».
***
«Не текли, спрыгивали дни один за другим, с усилием прыгунов на стадионе в состязаниях на длину».
***
//Горький// «Была в нем беззащитность, как у забывшего оружие воина».
***
//Горький// «Он лег мостом между «ими» и «нами». Сейчас позабыли, но мы все прошли по этому мосту».
***
«- У мысли, взятой как содержание жизни, два главных пути – на одном вехи расставлены на все времена рукой Гете в назидательной судьбе Фауста (если не читал, прочти), через мысль к свершению, от совершения к служению. Другой путь мысли, НИЧЕГО не рождающий, слишком часто был путь нашей интеллигенции.
- То-то и поплатились, - ввернул Жуканец».
***
«Мы пишем для читателя без его разбора на «подготовленного» и «неподготовленного». Это и есть признак нашего к нему подлинного уважения: сегодня не подготовлен – подготовится завтра. Книгу не однодневку, по нашему мнению, надо писать с размахом на максимальный диапазон восприятия. Автор должен дать наибольшее, чем обладает, а не наименьшее».
***
«На поминальном вечере //Есенина// зал был полон и взволнован отвратительно. На зрителях – нездоровый налет садизма. Пришли не ради поэзии, а чтобы на даровщинку удобно, но в меру остро поволноваться, замирая от стихов, за которые не они заплатили жизнью».