Цитаты из книги «Страх»

Была полночь. Рождество уже настало. Я быстро разделся и лег. Я не ошибся: в эту ночь я уснул тотчас. И спал, сколько помню, крепко, без снов.

Вы совершенно правы. Как это я не догадался сам? Видите ли: я еду в отпуск. Я очень давно не ездил в отпуск — с самого детства — и теперь струхнул. Гадкая штука — страх. Вы поддержали меня.

— Вот что, Люк, дружище, давайте-ка начистоту, — сказал я. — Каждому из нас отпущено столько-то лет. Столько-то женщин. Столько-то книг. Изменить это мы не в силах. Так чего ради стесняться? — А чего ради стесняетесь вы? — откликнулся он. — По привычке. Но вот Моэм — вы его знаете? — писал, что был в детстве застенчив, а потом понял, что это совсем ни к чему. Мы же создали Бога хуже, чем Он — нас. Это никакое не богословие, но со мной тут вряд ли кто-нибудь будет спорить. Может быть, нужно раскрыть себе глаза? И развязать руки? Что, если это и есть настоящий благочестивый шаг? — А вы попробуйте, — сказал Люк. Он даже как-то одушевился. — В самом деле, это можно представить. И вовсе не нужно нарушать закон — вам ведь не этого хочется. И совсем другое дело — махнуть рукой на условности, гулять там, где нравится, заговаривать с первой встречной, получится — хорошо, нет — тоже, может быть, хорошо, ночевать на дворе, смотреть на звезды… Ну и дождаться, конечно, когда все надоест, раскаяться и вновь взять себя в руки. Это называется — отпуск (vacations). Иногда его, точно, не хватает…

А что, если этот импульс — совсем не рождение ребенка? Тогда любви-маски может вовсе не быть, а под влечением (тоже маской) скрывается та самая могучая сила, которая, будучи раз пущена в ход — ведьмой ли или ее мертвой, но довольно шустрой для покойницы сестрой, — оказывается куда явственней глупого блаженства, и избавиться от нее уже никак нельзя!

Я не любил ее. Вероятно, она также была ко мне равнодушна. Я понимаю, это трудно признать. Это трудно понять мне самому — где уж читателю! Тем не менее все было именно так. Нас приучили (де Сад, Ролан Барт, психолечебники), что чувство, если оно есть, умеет ладить с любым другим, хоть бы и с ненавистью. С ней даже лучше, объяснили нам. Но уж равнодушию-то оно враждебно. Между тем судьба (никуда не уйдешь!) может использовать обморок чувств для своих нужд, строя то, что ей вздумалось, словно бы вне человека. Именно это было со мной, с нами. Я слишком хорошо помнил тот жаркий полдень, реку, бормотание ведьмы с проплешиной между ног, и ту оплеуху в сарае, и свой бред. Конечно, тут не было места логике; что ж с того! Черная свадьба состоялась в свой час, как и всё прочее, что должно было быть, одно за другим, без всяких изъятий, и зеленый мир неспешно, однако прочно проник в мою жизнь вместе с пугалом моей спальни, Женщиной в Белом. Глупо повторяться, но я слишком подробно и хорошо рассмотрел эту живую покойницу. Может быть, она являлась мне чаще, чем нужно, чем это принято у них вообще? Но существующее, как известно, существует не более, чем несуществующее, вот в чем беда.

мне кажется, я все-таки кое-чего достиг, уже хотя бы тем, что отмел решительно прочь любые интеллектуальные головоломки. Не зря же Гумбольдт (кажется, он) говорил, что поэт более, чем любой другой художник, рискует не столь полно занять воображение читателя, как того хотелось бы, именно потому, что может воздействовать и на разум, пренебрегая «более легким и чистым влиянием со стороны образов на органы чувств, которое между тем как раз и составляет суть искусства» (цитирую наизусть, сомневаюсь, что точно). Я никогда не был поэтом и, ясное дело, не рисковал в этом смысле ничем. Но коль скоро (это уже отмечалось выше) существо тех проблем, в которые я был вовлечен, касалось скорей пластики — в наглядной форме или в слове, — чем смысла par excellence, было бы странно надеяться в моем случае на любой возможный мыслительный ряд. Зато с бесшабашной откровенностью невротика, вздумавшего шокировать на ночь своего духовника, я перебрал и осмотрел не один раз все те улики, что были в моем распоряжении, вовсе не заботясь о том, какой приговор вынесет в итоге мой (или любой другой) суверенный разум; в сущности, я и так знал приговор.

на мой взгляд, философия, если б она действительно существовала (разумею, была бы такой, которую мне стоило бы читать), вероятно, начиналась бы не с удивления, или отчаяния, или любого другого аффекта, а попросту с привычки класть вещи на свои места. Чтобы они не были разбросаны по всему дому. Чтобы одолеть наконец весь этот хлам. И тогда бы она состояла — так я думаю — из многих красиво переплетенных томов наподобие небывало роскошного, совершенно полного собрания сочинений Кьеркегора

Я испытывал нечто вроде пробуждения, видя что-нибудь из того, что хотел бы иметь, да, этого нельзя отрицать. Но всякий раз помнил, что хочу-то я это в бодрственном мире, а живу — как ни верти — в ином.

Я ложился за полночь, приняв душ, и мир гас. Он всегда гас. У меня не было сил удерживать его подолгу.

Уставшему русскому трудно привыкнуть вначале, что это все — всерьез. «Игрушки — это мы», — гласит девиз одной из главных детских фирм США. Однако кажется, что и взрослые не взрослеют. «Человек первым делом должен жрать, да!» — говорит несимпатичный герой того же Набокова, правда, немец. Автор с ним язвительно соглашается: само по себе это действительно так. Однако же в Штатах вскоре узнаёшь, что делать это можно тысячью разных способов, о чем всякий раз напоминают не только рестораны — это их поприще, — но и супермаркеты. Мир как будто закончен, доведен до конца, так что гражданам больше нечего делать, как лишь субботствовать, ворча и поглаживая себя по брюшку: «Зело хорошо!» Но вот это-то как раз лишь видимость, и русскому, привыкшему у себя в Мордоре, что стре́лки истории давно стоят, трудно понять, что все вокруг полно неуловимым, но важным и нужным, весьма продуманным движеньем.