1991 год

Ночь с 9 на 10 июля 1991 года.

Юрий Александрович Громов вовсе не знал, что видит он сейчас свой последний сон.

Громов проснулся среди ночи, в тот самый момент, когда кукушка настенных часов, висевших в коридоре, только-только «откуковала» положенные ей три раза. Сердце сжимала неизвестная доселе боль. Держась рукой за правую сторону груди, мужчина тихо вышел на кухню. Прикрыв за собой дверь, Юрий Александрович настежь отворил одну из больших оконных створок. В лицо пахнуло прохладой и сердце Громова, как будто, немного отпустило.

Там, за кухонным окном, в темноте улицы стрекотали сверчки, а со стороны железнодорожного вокзала, доносился шум уходящего вдаль поезда. Ночная тишина и дуновение лёгкого ветерка были гораздо эффективней любого медикаментозного успокоительного средства.

Не включая свет, Юрий Александрович нащупал на подоконнике пачку сигарет и спички.

Присел на табурет. Закурил.

Сейчас, ему очень хотелось, хоть с кем-то поделиться своими впечатлениями, оставшимися от приснившегося, чрезвычайно реального, а потому и пугающего кошмара.

Привиделось Громову, будто стоит он в длиннющей очереди за разливным пивом…

Люди постарше, наверняка припомнят лихие времена конца восьмидесятых – начала девяностых. То был период сухого, горбачёвского закона, когда водка отпускалась исключительно по талонам (точнее, в магазинах её вовсе не было), а очередь за пивом приходилось занимать с предыдущего вечера. Чуть позже, на смену периода алкогольных мафий, придёт эра финансовых пирамид, рэкета, Лёни Голубкова, спирта «Роял», телевизионных сеансов Кашпировского и сумасшедшего роста цен… Однако всё это, ещё впереди… Ну, а пока, Юрий Александрович вдруг увидел себя, стоящего в очереди с бестолковой толкотнёй, матерными и недовольными ругательствами.

Вереница хмурых мужиков с опухшими тёмно-красными лицами двигалась очень медленно. И всё же, сантиметр за сантиметром, Громов приближался к заветному окошку.

Предчувствуя разрешение своих долгих утомительных ожиданий, Юрий Александрович уже начал понемногу суетиться: пересчитывать зажатые в потной ладони деньги; заранее доставать и открывать, припасённую для данного случая десятилитровую фляжку. И тут он вдруг слышит очень знакомый (будто из своего прошлого) окрик: «Юрка, помоги!». Оглядывается наш герой на тот самый голос и видит Виктора, своего друга и земляка, с которым восемнадцать лет назад он служил на погранзаставе и который погиб в одном из злополучных ночных дозоров.

Витька, как и прежде молодой, одетый в армейскую форму восьмидесятых годов, отчаянно отбивался от свары пьяных отморозков… Это семнадцати – восемнадцатилетнее хулиганьё, ныне набросившееся на Юркиного сослуживца, частенько отиралось возле данной стационарной точки розлива пива. Да, чего там, отирались… Они «крутились» тут постоянно; вымогали деньги у мирных граждан и жестоко расправлялись с теми, кто им в этом отказывал.

Увы, но таковы были порядки в сугубо рабочем посёлке, некогда преуспевающего, а ныне бедствующего крупного металлургического предприятия, такова была суровая правда жизни. Воспитанная улицей и предоставленная сама себе, безработная молодёжь постепенно спивалась, наглела и, вот таким, примитивным способом пыталась выжить и утвердиться в посёлке.

Пьяная группа озлобленных юнцов уж успели в кровь разбить Виктору нос и порвать армейский китель. Юрий, бросившийся было на помощь туда, в самую гущу событий, тотчас осёкся… Подошла его очередь, потому и не сдвинулся он с места. Право, не мог же он, вот так запросто, бросить то, ради чего он отстоял под палящим летним солнцем битых шесть часов. Выкрикнув: «Витёк, обожди… Я сейчас…» – Громов скоренько сунул свою тару в чёрное окно непреступной пивной «амбразуры».

Уже через минуту холодная фляжка, с поднявшейся к самой горловине пеной вернулась в руки Юрия Александровича. Захлопнув крышку и перепрыгнув через бордюр, он незамедлительно ринулся к товарищу. Да только тот, к которому так спешил Юрий Александрович уже лежал недвижимый в серо-красном месиве крови и пыли, лицом вниз, раскинув руки в стороны.

Громов растерянно присел на землю, опустившись над бесчувственным телом друга.

«Ты что, Витюха?» – он развернул на себя товарища. Однако, вместо знакомого с юности лица, Громов в ужасе увидел истлевший череп, сквозь чёрные зубы которого послышался некий укор, дескать: Юрка, как ты живёшь?.. В ту же секунду тело Виктора превратилось в лёгкий пепел, ссыпавшись сквозь пальцы Юрия Александровича на землю.

«Бессмысленное, а потому и дурное видение… – усмехнулся про себя Громов. – …Вот интересно: к чему оно?.. К чему может присниться, подобная хрень?..»

Пока Громов о чём-то задумавшись, смотрел вдаль, его сигарета успела истлеть наполовину. А собственно в чём мог упрекнуть его армейский товарищ? Жил Юрий Александрович как все живут. Как обычный, среднестатистический обыватель. Отслужил в армии, устроился на завод, женился… Двое детей, своя квартира. Куда не кинь, повсюду, ну, самая рядовая, рабочая биография. Да, и на родном предприятии (пусть, и держался он несколько обособленно от остального трудового коллектива) Громов непременно пользовался доверием и уважением. Даже учеников ему, помниться, доверяли. Особо не выделялся, с какими-либо претензиями и инициативами на рожон не лез, как и среди отстающих никогда не значился. Юрий Александрович старался быть малозаметным, простым рабочим муравьём в бурлящем муравейнике завода.

Тем не менее, увидев во сне друга, какие-то непонятные, скорее тяжёлые мысли и воспоминания, в одночасье навалились на Громова. Возможно, Юрий Александрович вспомнил, что восемнадцать лет назад, Виктор, сражённый пулей нарушителей государственной границы и фактически скончавшийся на его руках, просил Юрия обязательно зайти к его матери и невесте. Рассказать им, как погиб их сын и жених. О том, что не струсил он в роковую минуту, ни смалодушничал. А так же о том, что ближе и роднее, этих дорогих ему женщин, у него никого и никогда не было.

Однако «гражданка» так закрутила молодого Громова, что не до скорбных ему было визитов. А после, как-то всё само собой и позабылось… Да и какой был смысл, спустя год или того более, приходить к чужим ему людям, и вновь бередить память не самыми приятными армейскими воспоминаниями.

Не вставая с табурета, Юрий Александрович открыл холодильник, достал с верхней полки запотевшую бутылку пива и прямо из горлышка, двумя глубокими глотками опорожнил её до самого дна. Обтерев мокрые губы, попытался раскурить уже потухшую сигарету. Но после нескольких «холостых» затяжек, бросил окурок в пепельницу. После чего, тяжело вздохнув, покинул кухню – перед грядущим рабочим днём, требовался нормальный отдых…

– Ты чего?.. – проснулась Лариса, супруга Громова, когда тот вернулся в спальню.

– Да так, ничего. Выходил покурить… – забираясь под лёгкое покрывало, шёпотом ответил ей муж.

Около четырёх часов утра, сердце Громова внезапно остановилось…

* * *

Такого знойного и невыносимого лета не могли припомнить даже видавшие всякое местные старожилы. Ну, а данная ночь оказалась наиболее жаркой и предельно душной.

Мужчина, постояв какое-то время на безлюдном станционном перроне, вытер со лба испарину и, ковыляя на левую ногу, прошёл в помещение вокзала.

Выглядел тот мужичок чрезвычайно скверно. Одет он был в разодранные, давно не стираные брюки и очень грязный, протёртый до дыр пиджачок, накинутый на его голое тело. К данному не самому лицеприятному портрету стоит, пожалуй, добавить и видавшие виды сандалии, найденные на прошлой неделе в одном из мусорных баков; небритое лицо и воспалившиеся веки. Мужчина не мылся в течение последних нескольких недель, потому и источал он вокруг себя невыносимый «аромат» мочи, помойки и какой-то блевотины. Подобное, антисоциальное явление, в народе именуется просто и лаконично бомж.

В обязательном порядке следует сказать о том, что привокзальное отрепье в своём подавляющем большинстве ведёт весьма сплочённый и воинственный образ жизни. «Вокзальные» в некотором роде, это особая (в некотором роде привилегированная) каста, среди прочего бездомного сброда. Чужаков, случайно просочившихся на их территорию, здесь не то, что не признают, а воспринимают как злейших врагов, потому и встречают их во все оружия. Ведь вокзал для нищебродов, это некий сытый оазис на огромной карте города. Он так же весьма удобен и в «стратегическом» плане. Зимой здесь можно обогреться; переночевать и подкормиться в любое время суток. Тут всегда многолюдно, а значит, есть реальная возможность затеряться в толпе, выпросить милостыню, в конце концов, собрать стеклотару, оставленную отбывающими пассажирами.

На вокзале, как впрочем, и в любом ином месте, опустившиеся субъекты вынуждены соблюдать если не правила, то некие порядки. Кроме того, «законы джунглей» обязывают их совмещать, казалось бы, несовместимое. А именно: выживать в одиночку, используя любые подручные средства (вплоть, до убийства себе подобных) и одновременно, подчиняться правилам стаи, в которую они ныне вовлечены.

Что же касаемо внешних угроз, то основная опасность для бомжей исходит от сотрудников правоохранительных органов. Нет, куда-либо их не забирают, не садят в тюрьму… Ну, там, за тунеядство или бродяжничество. Нищеброды для «ментов» – вообще, бесперспективны. Взять с них нечего, а воняет от бомжей, как от городской канализации. В лучшем случае, бродяг прогоняют из служебных помещений; в худшем, вывозят в иной район, куда-нибудь на окраину. Бьют чем не попадя: ногами, дубинками или какой-нибудь арматурой, после чего, оставляют там же, зализывать раны. Через некоторое время, те самые попрошайки, вывезенные за город, вновь возвращаются на привокзальную площадь – ведь здесь всегда тепло, сытно и уютно.

Вот и наш «герой», только-только проследовавший в помещение железнодорожного вокзала, как и его прочие «коллеги» по бродяжьему промыслу, живёт одним днём, случайным прикормом, либо единовременной подачкой. Кстати, у него есть имя. Нищеброды зовут его Васьком, Хромым, Васькой, либо просто Угрюмым. Этот самый Васёк, бомж со стажем…

Таковым Угрюмый, конечно же, не родился. Когда-то, очень давно, и у него был свой дом, семья, работа. В общем, всё то необходимое, что подпадает под определение «жизнь в достатке». Однако после нелепейшей случайности, приключившейся с семьёй Василия, та нормальная, человеческая жизнь, о которой ранее шла речь, вдруг покатилась под откос, рассыпавшись на мелкие кусочки…

От завода, на котором ранее работал Угрюмов, нарезались земельные участки под будущий дачный посёлок. Не сказать, чтоб Василия уж слишком тянуло к земле. Скорее напротив, вырвавшись по молодости из родной деревни, он, без какого-либо сожаления, предпочёл городской быт агропромышленному хозяйству. Однако в те годы дачный загородный домик, в некотором роде, являлся символом достатка и обеспеченности. А прихвастнуть перед друзьями, а так же потешить своё самолюбие, Угрюмов любил и делал он это при любом удобном случае.

В один из воскресных весенних дней, Василий Иванович с женой Людмилой отправился на своём трудяге «Москвиче» посмотреть место, где через год-другой обязательно будет возведён двухэтажный коттедж. Да-да, ни лёгкий временный домик, а именно капитальное, двухъярусное строение. Ведь именно так решил глава семейства, уж успевший договориться, как по поводу ворованного кирпича, так и цемента.

К сожалению, судьба распорядилась несколько иначе. Своего перспективного дачного участка супруги Угрюмовы так и не увидели. Гружёный навозом ЗИЛ, принадлежащий пригородному совхозу, с пьяным водителем за рулём, внезапно выскочив на полосу встречного движения, на полном ходу влетел в автомобиль Василия Ивановича…

Жену Людмилу похоронили через три дня, когда Василий всё ещё прибывал в  реанимационном отделении, в бессознательном состоянии…

Именно с этого самого момента и завершилось «благополучие» Угрюмова.

Беда, как известно, не приходит одна. После шести месяцев больничной койки, Василию Ивановичу была назначена вторая группа инвалидности. Не прошло и пары недель, как наш герой потерял работу. Сами понимаете: во времена глобальных перемен (кои начались в стране в конце восьмидесятых годов), немощных и убогих особо не жаловали. Сразу после похорон супруги, тёща забрала детей в деревню. С тех самых пор, Угрюмов их так ни разу и не видел.

Не жил, а скорее существовал. Причём в рамках своего прошлого, своих воспоминаний о былом. Как-то быстро и совсем незаметно Василий пристрастился к «зелёному змею». За каких-то полгода он пропил практически всё, что было в доме, что кропотливо наживал в течение многих лет своей семейной жизни. Постепенно, его дом превратился в притон для поселковой алкашни. Ну, а на следующий год, во время январских праздников и студёных морозов, единственное недвижимое имущество Угрюмова «благополучно» сгорело дотла.

Так Василий Иванович оказался на улице, а потом и на вокзале. Вернуться в деревню к родителям или перебраться к тёще поближе к детям – ему было совестно. Несколько раз пытался свести счёты с жизнью. И каждый раз, завершить начатое, он так и не сумел. То ли смелости ему не хватало, то ли воли…

Много воды утекло с того самого злополучного воскресенья. Василий так успел привыкнуть к своему новому образу бытия, что ему уже начинало казаться, будто бы всю свою осознанную жизнь он провёл именно здесь, среди поездов, пассажиров и провожающих. О своём же прошлом, Угрюмов вспоминал, не иначе, как о грустном сюжете из давным-давно увиденного кинофильма.

Сегодняшний день оказался для Васька, весьма и весьма удачен – он нашёл, оброненный кем-то кошелёк. Фортуна ему просто благоволила – тот самый кошелёк оказался вовсе не пуст. Мало того, что к вечеру Угрюмый был, не только сыт и пьян, так ещё и за пазухой у него позвякивали две полные бутылки дешёвого самогона.

В данное время суток (сразу после полуночи), «менты» обычно отдыхали и бродяг особо не беспокоили. Потому, проследовав в зал ожидания, Василий и ощущал себя настоящим «королём паркета». Осмотревшись и вновь смахнув капли пота с подбородка, своим полупьяным взглядом Угрюмов скоренько отыскал того, кого, собственно, он и собирался здесь найти. То есть, Синюгу, ныне притаившуюся в самом углу зала ожидания.

Синюгой величали грузную, оплывшую избыточным жиром женщину-бродяжку. Она частенько заглядывала на вокзал. Однако признанной местными бомжами за «свою» она так и не стала. Поначалу, Синюгу бесцеремонно изгоняли с привокзальных территорий. Её отлавливали, били и пинали на подходе к вокзалу. Ну, а после… То ли из жалости; то ли оттого, что она всё ж таки женщина, вокзальные бичи перестали обращать на Синюгу своё внимание.

В любую погоду и любое время года (как, собственно, и сейчас) Синюга была одета в зимнее, ядовито-зеленого цвета пальто, из которого: то там, то тут торчала вата внутреннего подклада. Как и всегда, на женщине-бродяжке были утеплённые штаны; пара-тройка кофт, одетых одна на другую; а так же, армейские кирзовые сапоги. Весь свой скарб, состоящий из нескольких огромных и замусоленных сумок, доверху набитых всякой дрянью, собранной из урн и помойных баков, она неизменно таскала с собой.

Её настоящего имени, никто не знал. Да она и сама, похоже, давно и основательно его подзабыла. Что же касаемо прозвища: Синюга.… Получила она его, за не сходящие с её лица синяки и побои, как результат ежедневных «разборок» с бомжами-конкурентами и сотрудниками правоохранительных органов в борьбе за место под солнцем. Её действительный возраст, так же оставался для окружающих под покровом тайны… А может и не тайны, а под приличным слоем несмываемой, въевшейся грязи. С равновероятным успехом, Синюге можно было дать: как тридцать, так и семьдесят лет…

Заприметив Синюгу, Угрюмый тотчас заковылял в её сторону.

«Ну, а почему, собственно, и не провести нынешнюю ночь с дамой?» – размышлял в ту минуту Василий.

Нет, о каком-либо интиме, сейчас не могло быть и речи. Этот природный инстинкт, вместе с иными желаниями подобного рода, у нашего героя давно атрофировались, словно ненужный организму атавизм. В данном случае, подразумевалось разнообразие в выборе собутыльников.

Как ранее упоминалось, вокруг бродяжки находилось несколько тюков с тряпьём, какими-то гнилыми яблоками, пустыми бутылками и прочей дребеденью, от вида которой нормального человека могло и стошнить. Отодвинув одну из таких авосек, Василий подсел рядом с бомжихой.

– Знаешь?.. Когда я вошёл в зал, сразу понял, ты и есть моя судьба… – сходу заговорил Угрюмый. Сейчас, под парами выпитого ранее алкогольного суррогата, даже Синюга не казалась Василию, такой уж и страшной. – …Возможно, это и есть некое провидение, та самая любовь с первого взгляда…

Поначалу, Синюга с подозрением покосилась на незваного собеседника. Подсевший оборванец был ей как будто бы знаком. Причём, исключительно с негативной стороны. Однажды, он жестоко её избил за поднятую с пола мелочь. Потому, предчувствуя очередной мордобой, бродяжка с опаской придвинула к себе сумки. Но после того как Угрюмый распахнув пиджак, показал ей торчащий из-за брюк бутыль с мутной жидкостью, разулыбалась во весь свой беззубый рот.

– Да и ты мне, вроде… Уже давно приглянулся… – как бы смущаясь, она придвинулась к Ваську и всем своим видом показала, что нынче она готова практически на всё.

Молодые люди, сидевшие чуть поодаль и с самого начала наблюдавшие за весьма необычной встречей двух одиночеств, тихо засмеялись. Когда эти ребята ещё и стали невольными свидетелями чрезвычайно «романтичного» объяснения в любви, то рассмеялись они уже в полный голос.

– Пойдём-ка отсюда, дорогая… – подхватив с пола пару увесистых тюков, предложил Василий. – …Терпеть не могу свиней и хамов, готовых опошлить самое святое.

Источая вокруг себя нечистотный дух, парочка бичей покинула зал ожидания, вышла на перрон и медленно поплелась в сторону небольшой тёмной рощицы, притаившейся меж железнодорожных путей.

– Душновато сегодня, – подметила Синюга, расстёгивая верхнюю пуговицу своего зимнего пальто.

– Да уж. Не меньше тридцати семи градусов… К тому же, ни малейшего намёка на мало-мальски ветерок… – ответил вспотевший бомж и указал на импровизированную «обеденную зону», сложенную из старых деревянных ящиков. – …Прошу к столу.

По первому стакану выпили молча, разговор как-то совсем уж не складывался. Когда же самогон ударил в голову, Василия словно прорвало.