Посвящается Филлис Грен и Лесли Гельбману

1

Доставая письмо из своего почтового ящика, Келси и подумать не могла, что оно пришло от женщины, которую она считала умершей. Бежевый конверт, аккуратно написанный от руки адрес и почтовый штемпель штата Виргиния выглядели обыденно. Настолько, что, переобуваясь в домашние туфли, Келси бросила письмо – вместе с остальной корреспонденцией – на старинный белькеровский столик, стоявший в гостиной.

Оттуда она сразу пошла на кухню и налила себе бокал вина. «Выпью его не торопясь, маленькими глотками, – сказала себе Келси, – и только потом возьмусь за почту».

Разумеется, ей не было нужды черпать храбрость в алкоголе, чтобы разобраться со счетами, ворохом рекламных проспектов и с веселенькой открыткой, присланной ее знакомой с Карибских островов, куда та отправилась на отдых. Все дело было в толстом конверте от адвоката. Келси знала, что в нем находится ее свидетельство о разводе. Официальная бумага, которая превращала ее из Келси Монро обратно в Келси Байден – из замужней женщины в разведенную.

Конечно, глупо было из-за этого расстраиваться, и Келси понимала это. На протяжении последних двух лет она оставалась женой Уэйда чисто формально, а ее общий стаж замужней женщины лишь ненамного превышал этот срок. Просто в послании адвоката, сделавшем развод фактом, было гораздо больше определенности, чем во всех спорах, ссорах, слезах, гонорарах юристам и любых лавированиях и уловках, непременно сопровождающих бракоразводный процесс.

«Пока смерть не разлучит нас…» – вспомнила Келси и отпила глоток вина. Какая чушь! Если бы это было правдой, ей пришлось бы умереть теперь, в двадцать шесть лет. А она была жива, чувствовала себя живой, несмотря на то что перспектива снова оказаться в числе незамужних женщин несколько ее пугала.

Келси передернулась.

Должно быть, Уэйд сейчас празднует развод со своей фигуристой подружкой из рекламного агентства. Это с ней он завел интрижку – связь, которая, как он однажды заявил потрясенной Келси, ее не касается и не имеет никакого отношения к их семейной жизни.

Но Келси так не думала. Возможно, ее собственная смерть или скоропостижная кончина Уэйда и не казались ей обязательными условиями их расставания, однако к остальным своим клятвам, данным при вступлении в брак, она относилась с должной серьезностью. И клятва верности занимала в этом списке одну из первых строк.

Ну уж дудки! Келси была уверена, что бойкая крошка Лэри с ее зовущей улыбкой и вызывающе стройным телом, точно вылепленным бесконечными занятиями аэробикой, имеет к ней самое прямое отношение, и она решила не давать Уэйду спуску. Исполнившись решимости не потакать его, как он выразился, «минутным слабостям», Келси не стала терять даром время и, собрав самые необходимые вещи, выехала из их общего дома в Джорджтауне, бросив все, что они нажили за свою недолгую совместную жизнь.

Бежать обратно, к отцу и мачехе, было унизительно, но и остаться с Уэйдом ей не позволяла гордость. Что касалось любви, то она умерла в тот же момент, когда Келси обнаружила, какое уютное гнездышко свили себе Уэйд и Лэри в номере отеля в Атланте.

Да, с насмешкой вспомнила она, для всех троих это был сюрприз так сюрприз, когда она вошла в номер с дорожной сумкой через плечо, приехав в Атланту с романтическим намерением провести с Уэйдом остаток его командировки.

Возможно, она была чрезмерно принципиальной, не слишком гибкой, отчаянно эгоистичной и жестокосердной – а именно в этом обвинил ее Уэйд, когда она, потребовав развода, не захотела отказываться от своих намерений, – однако Келси убедила себя, что правда во всех отношениях оставалась на ее стороне.

Допив вино, Келси вернулась в гостиную своей уютной и тихой квартирки в добропорядочной Вифезде^[1], куда она переехала после того, как ушла от Уэйда. В ее новом жилище не было ни одного стула, ни одного подсвечника из их общего дома в Джорджтауне, и комнаты казались несколько пустоватыми, особенно днем, когда их заливал яркий солнечный свет, но зато царящая здесь почти стерильная чистота действовала на нее успокаивающе. Скудость обстановки спасала ее от воспоминаний и помогала утвердиться в принятом решении. Развод так развод! Она этого хотела, она этого добилась. Простая мебель холодных светлых тонов и открытки с музейными видами, которые окружали ее теперь, принадлежали ей и только ей.

Задержавшись у стереоустановки, Келси включила проигрыватель компакт-дисков, и в комнате зазвучала бетховенская Третья патетическая. Любовь к классике она унаследовала от отца, и это было отнюдь не единственным пристрастием, которое было для них общим. Как и он, Келси обожала узнавать что-то новое, и, если бы не работа в рекламном агентстве Уэйда «Монро ассошиэйтс», ее первая серьезная работа, – она вполне могла бы превратиться в вечную студентку.

Но, даже работая, она не бросила занятия, с упоением отдаваясь самым разнообразным предметам, начиная с антропологии и кончая зоологией. Правда, Уэйд частенько над ней посмеивался, поскольку ее метания между различными университетскими курсами – от одной специальности к другой – оставались выше его понимания.

Когда Келси вышла за Уэйда замуж, она сразу ушла из «Монро ассошиэйтс». Благодаря его доходам и средствам из наследственного опекунского фонда у нее не было необходимости работать, чтобы зарабатывать себе на жизнь, и она посвятила все свое свободное время перестройке и украшению городского дома, который они купили. Келси нравилось заниматься домом – обдирать старую краску, наводить глянец на полы, охотиться по пыльным антикварным лавкам за редкостными вещицами, которые она присматривала. В своих стараниях Келси дошла до того, что расчистила крошечный палисадник, отчистила кирпич на садовых дорожках, выкорчевала сорняки и распланировала хоть и крошечный, но разбитый по всем правилам настоящий английский сад. Эта нелегкая работа доставляла ей удовольствие, и за какой-нибудь год с небольшим запущенный городской особнячок превратился в настоящее произведение искусства, памятник ее вкусу, терпению и усилиям.

А теперь, когда все рухнуло, он превратился просто в совместно нажитую недвижимость, которой предстояло быть разделенной пополам.

Сразу после того, как обнаружилась измена Уэйда, Келси вернулась к академическим занятиям – в эту тихую гавань, где можно было если не позабыть о реальном мире, то отодвинуть его от себя по крайней мере на несколько часов в день. Кроме того, Келси нашла работу на полставки в Национальной галерее, куда ее с удовольствием взяли, как только она предъявила сертификат о прослушанном ею курсе истории искусств.

У нее по-прежнему не было необходимости работать ради куска хлеба. Опекунский фонд, оставленный на ее имя дедом по отцовской линии, обеспечивал Келси достаточным доходом, чтобы она могла по своему выбору заниматься тем, что ее больше интересовало.

Итак, она снова свободная женщина, подумала Келси, глядя на гору почты. Молодая, одинокая, привлекательная. Разбирающаяся понемногу во всем, но ни в чем – фундаментально. Даже брак, в котором, как ей казалось, она преуспела, обернулся вполне тривиальным крушением.

Келси потихонечку вздохнула, подошла к белькеровскому столику и нерешительно побарабанила по казенному конверту пальцами – длинными, тонкими пальцами, которые умели играть на пианино, рисовать, печатать, готовить, составлять компьютерные программы. Ее пальцы многое умели делать блестяще, вот только обручальное кольцо на них не удержалось.

– Трусиха! – вслух обругала себя Келси, но тем не менее отложила в сторону пакет от адвоката. Вместо него она взяла в руки длинный конверт, адрес на котором был написан почерком, очень похожим на ее собственный, – такими же округлыми буквами, аккуратно, но несколько размашисто выписанными. Чувствуя лишь легкий интерес, Келси вскрыла конверт.

«Дорогая Келси!

Я понимаю, что ты, должно быть, удивишься, получив это письмо…»

Келси стала читать дальше, и понемногу любопытство в ее глазах уступило место самому настоящему потрясению, которое, в свою очередь, сменилось сомнением. Сомнение же было вытеснено чем-то похожим на страх.

Это было письмо от умершей женщины. От женщины, которую Келси считала мертвой и которая по странному стечению обстоятельств была ее родной матерью.

Сколько Келси себя помнила, в случае возникновения каких-либо трудностей или проблем, которые она не могла преодолеть самостоятельно, она всегда обращалась за советом и помощью к одному человеку. Ее любовь и вера в отца были единственными постоянными чертами беспокойного и переменчивого характера Келси. И он всегда оказывался рядом, оставаясь не тихой гаванью, в которой можно укрыться от бурь и штормов, а надежной и крепкой рукой, за которую можно было держаться, пока гроза не пройдет стороной. Самые ранние воспоминания Келси были связаны с ним – с его серьезным, спокойным лицом, с его мягкими и ласковыми руками, с его негромким, бесконечно терпеливым голосом. Она помнила, как он завязывал ей бантики, под музыку Баха или Моцарта вплетая ленточки в ее прямые и очень светлые волосы. Это он поцелуями лечил ее синяки и ушибы, он учил ее читать, кататься на велосипеде и осушал ее горькие детские слезы.

И Келси обожала отца и страшно гордилась им и его важной работой декана факультета английской литературы Джорджтаунского университета. Когда он женился во второй раз, она страшно ревновала, но уже к восемнадцати годам Келси вполне сознательно радовалась за отца, нашедшего кого-то, кого он полюбил и с кем мог разделить свою жизнь. В их с отцом доме и – что тоже было немаловажно – в душе Келси нашлось место для Кендис, и втайне она даже гордилась собственным «взрослым» бескорыстием и благородством, с которыми она приняла мачеху и сводного брата.

Возможно, для нее это было достаточно просто, ибо она понимала, что ничто и никто не сможет разрушить ту крепкую духовную связь, которая установилась между ней и ее отцом.

Ничто и никто, думала она, кроме матери, которую она столько лет считала умершей.

Жгучая обида, потрясение от сознания того, что ее предали, боролись внутри ее с холодной яростью и гневом, пока она пробиралась сквозь транспортные пробки, направляясь к богатым особнякам, выстроенным на берегах Потомака в штате Мериленд. Из квартиры Келси выскочила без куртки и даже не включила обогреватель в салоне своего «Спитфайра», однако она не чувствовала пронизывающего холода февральского вечера. Напротив, щеки Келси пылали от обуревавших ее чувств, отчего ее фарфоровое личико словно светилось изнутри, а серые, как озерная вода зимой, глаза метали молнии.

Останавливаясь у светофора в ожидании разрешающего сигнала, Келси выбивала нетерпеливую дробь по рулевому колесу, отчаянно желая, чтобы скорее загорелся зеленый и она могла бы спешить, спешить, спешить дальше. Келси изо всех сил старалась успокоиться и ни о чем не думать, но рот ее при этом сжимался в тонкую, бескровную линию, скрывая красоту и щедрость полных изогнутых губ.

«Только не надо ни о чем думать сейчас», – приказывала себе Келси. Не надо думать о том, что ее мать, оказывается, не умерла и живет в Виргинии – всего в каком-нибудь часе езды. Нельзя думать об этом, иначе она просто-напросто закричит.

Но ее руки сильно дрожали, когда она свернула на величественную, обсаженную могучими деревьями улицу, где прошло ее детство, и подъехала к кирпичному трехэтажному особняку в колониальном стиле, в котором она выросла.

Дом выглядел аккуратным и безмятежным, словно церковь. Недавно выкрашенные окна поблескивали отмытыми стеклами, а внешняя отделка наводила своей белизной на мысли о непорочной душе. Из каминной трубы поднимались курчавые клубы дыма, а в палисаднике, на клумбе вокруг вяза, проглядывали из земли первые робкие ростки крокусов.

Безупречный дом в безупречном квартале. Так она всегда думала. Надежный, безопасный, уютный, обладающий своим собственным спокойным достоинством и респектабельностью, расположенный всего в нескольких минутах езды от округа Колумбия, на территории которого была расположена и столица страны со всеми ее галереями и памятниками.

Громко хлопнув дверцей, Келси выскочила из машины и, подбежав к входной двери, резко ее распахнула. В этот дом она могла входить не стучась. Не успела Келси, однако, ступить на пестревшую берберским геометрическим орнаментом ковровую дорожку, которой была застелена белая плитка прихожей, как из гостиной ей навстречу вышла Кендис.

Как и всегда, одета она была безупречно. В своем консервативном синем шерстяном костюме Кендис выглядела как настоящая профессорская жена. Ее волосы были зачесаны назад, выгодно открывая миловидное, еще совсем молодое лицо и простые жемчужные сережки.

– Келси, какой приятный сюрприз! Надеюсь, ты останешься на ужин? Сегодня мы как раз принимаем кое-кого с факультета, и я могла бы…

– Где он? – резко перебила Келси, и Кендис моргнула от неожиданности. Только теперь она заметила, что Келси буквально кипит и вот-вот взорвется. Меньше всего ей хотелось, чтобы за час до прихода гостей ее дом стал ареной одной из бурных сцен, на которые ее падчерица была большая мастерица.

– Что-нибудь случилось? – спросила она настороженно.

– Где папа?

– Ты расстроена, Кел. Это опять из-за Уэйда? – Кендис махнула рукой так, словно эта проблема не стоила внимания. – Я понимаю, развод – не очень приятная штука, но все-таки это не конец света. Пойдем лучше в гостиную и поговорим.

– Я не хочу говорить с тобой, Кендис. Я хочу поговорить со своим отцом, – Келси непроизвольно сжала кулаки. – Скажут мне, наконец, где он, или мне самой поискать?

– Привет, сестренка! – по лестнице, широко улыбаясь, спускался Ченнинг. От матери он унаследовал привлекательную внешность и страсть к головоломным авантюрам, которая, по словам Кендис, взялась неизвестно откуда. Когда его мать вышла замуж за Филиппа Байдена, ему было только четырнадцать, однако врожденное чувство юмора и неизменный оптимизм помогли ему без труда освоиться в новом положении.

– Что случилось-то?

Келси глубоко вдохнула воздух, с трудом удерживаясь от того, чтобы не закричать.

– Где папа, Чен?

– Герр профессор работают в кабинете, просили не беспокоить. Зарылся в отчетный доклад или что он там пишет…

Произнося все это, Ченнинг слегка приподнял брови. Он тоже без труда распознал признаки сильнейшего гнева – на щеках Келси горел румянец, а глаза метали искры. Бывали времена, когда он бросался тушить этот огонь, но порой Ченнинг позволял себе раздуть его до размеров небольшого лесного пожара.

– Послушай, Кел, ты ведь не собираешься впустую убить целый вечер, общаясь с этими книжными червями? Может, нам с тобой прошвырнуться по ближайшим ночным клубам?

Келси только молча тряхнула головой и ринулась мимо брата к кабинету отца.

– Келси! – понесся ей вслед неожиданно резкий голос Кендис. – Неужели нельзя быть немного посдержаннее?

«Нельзя, – подумала Келси, рывком распахивая дверь отцовского кабинета. – Нельзя, черт побери!»

Захлопнув дверь за собой, она некоторое время ничего не говорила и только часто и тяжело дышала, пока слова – быстрые, горячие – бурлили у нее в груди, не в силах вырваться наружу сквозь стиснутое судорогой горло.

Филипп Байден сидел за своим любимым дубовым столом, почти полностью скрытый кипами бумаг и стопками книг. В худой руке он нерешительно сжимал ручку. Профессор всегда утверждал, что лучшие вещи рождаются и лучшие идеи приходят к нему именно во время таинства писания, и потому упорно отказывался перенести свои материалы в компьютер.

Глаза его за стеклами очков в тонкой серебряной оправе казались большими и круглыми, как у совы. Подобный взгляд неизменно свидетельствовал о том, что профессор творит, отрешившись от всего окружающего. Но вот взгляд его прояснился, он узнал Келси и улыбнулся. Свет настольной лампы блеснул на его коротких седых волосах.

– А вот и моя дочка! Заходи. Как раз вовремя… Вот, прочти. Это черновик моей новой статьи о поэзии Йетса. Боюсь, я опять начал слишком издалека.

Он выглядит таким нормальным, только и подумала Келси. Совершенно нормальным в своем аккуратном твидовом пиджаке и знакомом галстуке. И еще – красивым, спокойным, умиротворенным. Да и как ему не быть умиротворенным в этом уютном мирке, если его со всех сторон окружают тома поэзии – книги гениев и о гениях… А ее собственный мир только что разлетелся вдребезги.

– Она жива! – выпалила Келси. – Она жива, а ты… ты лгал мне всю мою жизнь!

Филипп Байден побледнел, а взгляд его метнулся в сторону. Лишь на долю секунды, на какое-то мгновение Келси увидела в его глазах потрясение и страх.

– О чем ты говоришь, Келси? – спросил он нарочито спокойным голосом, однако чувствовалось, что ему потребовалась вся его сила воли, чтобы удержать себя в руках и не дать своим словам прозвучать умоляюще.

– Только не лги мне сейчас! – Одним прыжком Келси оказалась возле стола. – Не лги, слышишь?! Моя мать жива, и ты знал об этом. Знал с самого начала, а мне говорил, что она умерла.

Паника, острая, словно лезвие скальпеля, вонзилась Филиппу прямо в грудь.

– Откуда у тебя эти сведения?

– От нее самой. – Келси запустила руку в сумочку и вытащила оттуда злосчастное письмо. – От моей матери. Может быть, хоть теперь ты скажешь мне правду?

– Можно взглянуть?

Вздернув голову, Келси посмотрела на него сверху вниз. Этот взгляд пронзил его насквозь.

– Так моя мать умерла?

Филипп колебался. Ложь, которую он столько времени хранил в своем сердце, стала ему так же близка, как дочь, но он понимал, что, выбрав одно, неминуемо потеряет второе.

– Нет. Могу я посмотреть письмо?

– Значит, вот так, да? – Слезы, которые Келси с таким трудом сдерживала, вдруг подступили к самым глазам. – Просто «нет», и все? После стольких лет лжи и обмана?

«Только одна ложь, только один обман, – подумал Филипп. – Да и времени прошло совсем немного».

– Я постараюсь все тебе объяснить, Келси. Но мне хотелось бы сначала взглянуть на письмо.

Не сказав больше ни слова, она отдала отцу конверт. Смотреть на него ей было тяжело, и Келси отвернулась к высокому узкому окну, где темнота понемногу гасила последние отсветы вечерней зари.

Письмо так сильно дрожало в руках Филиппа Байдена, что ему пришлось положить бумагу на стол. Почерк он узнал сразу. Ошибиться было невозможно. Письма́, написанного именно этой рукой, он и боялся. И все же он прочел его внимательно, не пропуская ни единого слова.

«Дорогая Келси!

Я понимаю, как ты, должно быть, удивишься, получив это письмо. Но написать тебе раньше мне казалось неразумным и нечестным. Телефонный звонок, наверное, был бы в данной ситуации более уместным, но мне кажется, что тебе понадобится некоторое время, чтобы все как следует обдумать. И принять решение. А письмо оставляет тебе несравнимо бо́льшую свободу выбора.

Они сказали тебе, что я умерла, когда ты была совсем крошкой. В некотором смысле так оно и было, и поэтому я согласилась с их решением пощадить тебя и избавить от всего того, что могло на тебя обрушиться. Но с тех пор прошло больше двадцати лет, ты больше не ребенок и, как мне кажется, имеешь право знать, что твоя мать жива. Пожалуй, это – не самая приятная новость, однако я так решила и никогда не буду об этом жалеть.

Если тебе захочется просто увидеть меня или у тебя появятся вопросы, требующие ответа, – приезжай. Я живу на ферме «Три ивы» в окрестностях Блюмонта, штат Виргиния. Срок действия этого приглашения не ограничен. Если когда-нибудь ты решишь приехать, то сможешь остаться столько, сколько тебе захочется. В случае если ты никак не дашь о себе знать, я буду знать, что ты не хочешь поддерживать со мной никаких отношений. Надеюсь, впрочем, что любопытство, которое двигало тобой еще в детстве, заставит тебя по крайней мере один раз поговорить со мной.

Твоя Наоми Чедвик».