© Нина Заря-Абрамович, 2021

ISBN 978-5-0053-1100-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПОЛКОВНИК

Найти ночлег в Москве – дело плевое. Если у тебя есть мешочек с бабками. А наш с Алексом мешочек прогрызли ненасытные киевские грызуны.

Но разве это препятствие для человека с авантюрной душой? Особенно, если у тебя в Москве есть подружки, фанатеющие от гостеприимства.

У меня есть. Аж три. И все они разом предложили мне русские щи, диван и горячий душ.

И мы с Алексом рванули в Москву. Правда, подружкам о том, что я буду не одна, а с Алексом я ничего не сказала.

С киевского вокзала я набираю телефон подружек.

И все они, узнав про Алекса, тут же сочиняет подозрительные происшествия. У одной домик «сгорел» накануне нашего приезда.

У другой в ее трешку вдруг срочно понаехали родственники.

И даже самая надежная подружка, всегда радостно уступавшая мне уютную комнатку в своей хрущевке или же спальню на даче, заартачилась.

– Ты с ним расписана?

– Нет. Он… э-э-э… мой компаньон.

– Тогда грех тебе с ним ночевать у меня. Это блуд!

– Почему же? Мы не собираемся блудить.

– Если бы вы были расписаны, то, пожалуйста, ко мне, на дачу. Я бы ему под яблоней раскладушку постелила. А так, это блуд!

Расписываться с Алексом не входило в мои планы. И потому в Москве мы остались без ночлега.

Вечер. Проспект Кутузова. Алекс с погасшими глазами мостится на занозистой скамейке у безучастного серого дома. И стоически молчит, хотя другой мужик давно бы сожрал меня за такой авантюризм.

В окнах счастливых москвичей зажигаются огни. А у нас… скамейка.

И я утешаю Алекса, сейчас все решим, скамейка – это вариант последний. И я направляюсь к светофору.

Тоня, грузная тетка, лет за 50, плывет по зебре. Я иду навстречу Тоне. Когда мы пересекаемся посреди дороги, я, вдруг, и говорю ей.

– Дама! Мне негде переночевать. Я из Киева. Пустите меня к себе. Хоть на коврик в коридоре…

Тоня останавливается. Недоуменно вглядывается в меня. Изучает цепким взором. Молчит. Но не двигается. Загорается красный свет. Мы стоим посреди дороги. Машины начинают сигналить. И Тоня, схватив меня за рукав, срывает с центра дороги.

– Пошли! Но у меня однокомнатная квартира.

– Ой! Спасибо! Невероятно! Но я не одна! Со мной друг, компаньон и помощник по хозяйству… Алекс его зовут. Он хороший!

Наверное, моя наглость Тоню обезоружила.

Короче, начали мы жить втроем.

Тоня категорично переселилась на кухонную лоджию, огромную, обшитую деревом. На диваны. Нам отдала шикарную комнату. Хотя, я искренне протестовала и смущалась первое время, и не желала таких жертв.

Прожили мы с Тоней два месяца.

Я умыла до блеска Тонину запущенную квартиру. И даже, почти с армейской строгостью, следила за порядком. А Тоня в шутку величала меня Полковником.

Я бегаю на работу. Устроилась к двоим Шерлокам Холмсам помощницей. Но совсем не миссис Хадсон. Та, с рекламой «Услуги юристов» не ловила клиентов у здания суда, как это делала я.

Мои два патрона не успевали переводить дух, когда к ним, в маленький офис, гуськом, один за одним, являлись люди на консультацию.

К слову, пока я вела клиентов в офис, ярких историй наслушалась! Какие же у нас люди изобретательные, когда делят недвижимость! Сестры родные, дети с родителями бьются насмерть за квадратные метры!

Так вот, я совершаю подвиги у здания суда. Деньги каждый день домой приношу. А в это время Алекс по хозяйству у Тони хлопочет. Ремонт делает мелкий. И вдвоем с Тоней бухают – она оказалась, любительницей. А тут компаньон. И не откажешь ведь! Гость-раб хозяина. Алекс только и успевает в гастроном бегать, зажав в руках Тонины тысячи.

Когда я прихожу домой с работы, меня радостно встречает эта веселая компания. И Тоня произносит, икая и утирая вдруг наплывшую слезу.

– Не ругайся, Полковник! Это же счастье! Жить семьей. Ты даже не представляешь, какое это счастье!

Поведала нам Тоня свою грустную историю. Она давно живет отшельником, семьи у нее нет. Когда -то была замужем, за офицером МВД. Он был Полковник. Работать ей запретил. Властный, требовательный, за каждый промах Тони отчитывал ее, как свой

личный состав, нерадивый, еще желторотый. Потом с таким же усердием начал муштровать и подросшего сына. Порядок очень любил в доме. Особенно ярился он от пыли на стеклах, зеркалах. Чуть заметит ничтожную пылинку, сразу разгон в семье. Как-то перед возвращением полковника из командировки Тоня с сыном наводили блеск в доме. Сын высунулся за окно высотки, протирая стекла, и сорвался…

Тоня наливает себе водки, Алекс подает ей соленый огурчик. Она едва сдерживает слезы, ее голос меняется, хрипит и она рассказывает дальше. С полковником она рассталась, не смогла жить дальше. Да, он быстро утешился со своей секретаршей. А Тоню отселил вот в эту однушку. О нем она больше ничего не слыхала. Вычеркнула из памяти. И лишь под чарочку водочки, да под теплый разговор, вот вдруг и вспоминает. А сын ее сейчас был бы в летах Алекса. И Тоня притягивает голову Алекса к груди и целует его в макушку.

Мы с Алексом тоже обнимаем Тоню. У Алекса дрожит слеза на глазах. И мне понятно это. Мать для него-святое. Она для него Матушка. Когда Алексу было 12 лет, матушка возвращалась домой с работы. Но колесо грузовика сорвалось с оси и, влетев ей в голову, распластало на земле…

Отселившись в эту квартиру на Кутузова, Тоня сразу нашла себе занятие, первое, попавшееся. И ушла в него с головой. Работала на киностудии, в охране.

Я сразу начала допытываться у нее. Что за киностудия? Мосфильм? Имени Горького? Каких актеров она видела? Тоня ускользнула от прямого ответа, деталей не стала раскрывать. Киностудия, обычная. Мало известная.

А как – то Тоня, очень подшофе, проговорилась. Я сразу и не поняла. Но Алекс мой, выросший в поселении с зоной особого режима, сообразил мигом, что это была за киностудия. С рецидивистами-полосатиками.

А Тоня работала на этой «киностудии» контролером. Долго работала. А потом дослужилась до целого Полковника.

Мы с Алексом молча слушаем Тоню. Про ее артистов. А Тоня, пьяненькая, сползает с кресла на пол паркетный и отчаянно тянет песню: «Любовь нечаянно нагрянет…»

А потом, мне так искренне и говорит.

– Полковник! А ты веришь в любовь с первого взгляда?

Мы с Тоней перезваниваемся. Она очень одинока.

А я вот, бесстыжая, увезла домой Алекса, к которому Тоня прикипела душой.

Мы, конечно, Тоню тоже полюбили. И нам ее не хватает. Любовь, она странная штука. Она ж нечаянно нагрянет…

Вот кончится карантин, и тогда мы позовем Тоню в Киев и снова заживем дружной семьей. И пусть она поет про любовь и рассказывает Алексу о своей киностудии.

14.01.2021 Киев-Москва

ГВОЗДЬ

Ржавый гвоздь, на котором висит полотенце в ванной, – это все, что осталось от моего мужа, сбежавшего к дочери моей лучшей подруги. Абсолютно все свои вещи и часть общего имущества муж тайно вывез на машине, когда меня не было дома. Каждый раз я с досадой обнаруживаю недостачу: синее одеяло, норковый жилет, светильник, в виде обнаженной нимфы, часы, говорящие с китайским акцентом, кресло-качалка, надувная лодка… Видать, новое гнездышко с молодой женой требовало уюта, и муж старательно позаботился об этом. Очевидно, возрадовалась за зятя-добытчика и новая теща моего мужа, бывшая моя подруга.

Гвоздь все время цепляет полотенце и ему давно надо бы сделать замену. Купить нормальный крючок. Но этот гвоздь, второпях и временно вбитый моим мужем, был для меня так же дорог, как и воспоминания о прошлой, вполне удачной жизни, хоть и омраченной тройным предательством. И я даже оправдываю мужа. Оставив за собой выжженное поле, кроме этого забытого гвоздя, он таким образом напоследок позаботился и обо мне. Зачем волновать брошенную жену!

Но каждый раз, срывая полотенце, я попадаю в вспышку прошлого, что ржавым гвоздем царапает мою израненную душу.

Иногда я полна решимости. Хватит таскать за спиной рюкзачок с дерьмом воспоминаний! Что за мазохизм! Но рука моя, вооруженная гвоздодером, застывает над шляпкой гвоздя.

Нет! Не могу. Пусть пока будет так. Это же его единственный след в моей жизни.

Утром я выхожу на прогулку с Тузиком. Пес, пылесося носом асфальт, тянет меня в кусты соседнего дома. А там дворник сгребает осеннюю листву и утрамбовывает ее в самодельную тележку из досок. Я часто вижу этого парня, с медицинской маской во все лицо. И мне всегда хочется ему сказать, что на свежем воздухе маска не нужна. И вот сейчас я направляюсь к нему именно с этим благим советом.

И тут мой взгляд выхватывает на тележке с листвой красный бант. Но не бант тут главный фигурант. Бант этот висит на… роскошном антикварном крючке. Я рассматриваю крючок. И я в щенячьем восторге. Крючок в виде молодого месяца, с лицом импозантного мужчины. Из меди, с благородной патиной. Прикручен на двух болтах к тележке из досок.

– Продайте мне эту штучку! – говорю я, ощупывая крючок и нахально уставившись на парня.

От неожиданности парень замирает и его грабли, с падающими с них листьями, застывают в воздухе. Он не отказывает мне и не дает согласия. Он молча читает мое лицо.

– У меня только 45 гривен. – наступаю я, выворачивая кошелек. – Но через пару дней я получу деньги и принесу вам еще столько же. Или больше, если скажете.

Парень, молча оставляет тележку с бесценным для меня крючком и уходит в каптерку для дворника. Неужели я его обидела, и он сбежал?

Но через минуту парень возвращается с отверткой.

Я сую ему в карман деньги и искренне обещаю принести вторую часть образовавшегося долга. Но дворник, скрутив крючок, не торопится отдавать его мне.

– Му-му- мы… – жестикулирует он, и я понимаю, что не в прилипшей к лицу маске тут дело. Дворник немой, как тот тургеневский Герасим.

Я, подавив шок, жестами начинаю ему объяснять, что я принесу деньги еще. Что я живу вон в том доме и что я вполне честный человек. Последнюю фразу я усиливаю руками, сложенными у сердца. А потом жестами показываю ему, что маска на лице, если нет рядом людей, лишняя.

Герасим, казалось, понял меня и, стянув грязный одноразовый намордник, послушно протянул мне крючок.

Мой щенячий восторг куда – то улетучился. И мне даже стало как-то стыдно. Отобрать у несчастного игрушку!

Через пару дней я получаю деньги и вместе с Тузиком разыскиваю дворника у соседнего дома. Разговорчивая консьержка поясняет мне. Оказывается, парня зовут Сергей. Он немой. И безобидный. Приехал в Киев из Нежина, вместе с десантом консьержек. И трудится тут уже третий год. А вот и он сам! Я отдаю дворнику двести гривен, на глазах у любопытной консьержки, и моя совесть почти успокаивается.

Крючок висит на двери в ванной. Полотенце теперь легко соскальзывает с медной его поверхности, в виде молодого месяца, с лицом импозантного мужчины. А ржавый гвоздь, шляпку которого я едва не оторвала кусачками, покоится в ящике прихожей. В прозрачном пакете. Это все, что осталось от моего мужа, утешившегося с дочерью моей лучшей подруги. И, скорее всего, я все -таки выброшу этот гвоздь в мусор, как воспоминания о вполне удачном прошлом, омраченном тройным предательством.

Вот только медная морда крючка, каждый раз, как я сдергиваю с него полотенце, яркой вспышкой гонит ко мне образ несчастного дворника с соседнего дома. А мои руки так и чешутся, содрать крючок и вернуть эту игрушку немому Герасиму.

И, наверное, я наведаюсь в обычный строительный магазин за новенькой вешалкой, без этого шлейфа воспоминаний, ранящих мою тонкую психику.

21.10.2020

ЖОРА

Олечка ревностно глянула на эту хныкающую собачонку в руках ее встревоженной хозяйки, беспрестанно целующей той мордочку и выдала пленку с описанием перелома лапы. Хозяйка, дамочка за пятьдесят, в стильной шляпке и потертой норковой шубке, рассыпалась в благодарностях и сунула Олечке в карман халата деньги. Олечка смущенно улыбнулась. Сюда, в рентген кабинет лаборатории института травматологии и ортопедии посторонним был вход воспрещен. Заходили лишь свои, по звонкам. Дамочка эта наведывалась сюда уже вторично. Ее собачка мелкой породы упала в лестничный проем, застряв между этажами- это так муж дамочки неудачно вывел псинку на прогулку. И теперь эта дамочка снова мучала Олечку опасениями: срастется ли лапка у Габи после повторной операции и не будет ли она хромать.

Было начало седьмого. Олечка накинула пальто и выпорхнула из кабинета. Проходя мимо лаборатории она видела, как Доктор Костюченко, засучив рукава выше локтей, мыл тщательно пальцы. Олечка хотела прошмыгнуть мимо незамеченной. Но доктор окликнул ее и уведомил, что Жоре не требуется назначенный ранее рентген. Он уже отработанный материал. Так что в понедельник Жору в утиль…

Олечка кивнула доктору и заторопилась из здания лаборатории. Она хотела выйти на улицу через парадное. Но, секунду подумав, свернула налево и пошла на задний двор.

Всегда, когда Олечка шла мимо него, он пожирал ее глазами. И в этих глазах его, грустных и обреченных, вспыхивала надежда.

И вот теперь Олечка на секунду останавливается перед ним и тянет ему печенюшку. Он сглатывает угощение, не прожевав его и не сводя взгляда с благодетельницы. Он большой лохматый, на длинных ногах. Метис, цвета овчарки, в генах которого перемешалось, должно быть, не одно поколение дворняжек. Он еле держится на слабых лапах. Его хвост, безвольно касаясь пола клетки, едва шевелится в приветствии. И кажется, что в его теле живыми остаются только глаза. Они буравят ее той нечеловеческой притягательной силой, из-за которой Олечка потеряла покой.

Олечка дотрагивается до его лба кончиками пальцев и, стыдливо пряча свои глаза, шмыг-шмыг к выходу и на улицу.

Автобуса долго нет. На крышу остановки льет дождь. И мучительные мысли разъедают Олечке ее душу.

В этой лаборатории, при институте травматологии и ортопедии, Олечка работает с полгода. И до сих пор не может привыкнуть к экзотическим картинкам на тему фауны, где героями сюжетов есть крысы, мыши, хомячки и собаки. Картинки в тяжелых золоченых рамах заполняют ее голову и их трудно заменить иными холстами. Даже, когда Олечка по выходным специально заглядывает в картинные галереи города. Но пусть эти шедевры остаются в стенах экспериментальной лаборатории. И потому об их деталях, дабы не смущать впечатлительного читателя, нет цели распространяться.

Некоторое время назад доктор Костюченко и новый аспирант Церковный, периодически выносили из операционной серую простыню, обвисающую тяжестью книзу и без церемоний переваливали ее в клетку. Олечка описывала потом на снимках рентгена сломанные, а позже срощенные кости конечностей пса. Жора, как и десятки подопытных животных институтского вивария, служил на благо науке медицине. А аспирант Церковный, как знает Олечка, работал над диссертацией. Тема что-то там «Посттравматические расстройства кровоснабжения в опорно-двигательной системе…».

Это был обычный пес-дворняжка овчарочьего цвета. Ему очень шло имя Полкан. Он сразу почувствовал, что попал, когда аспирант Церковный с каким-то подвыпившим бомжем накинули на него сетку и бросили в багажник. Как жалел этот молодой пес, что доверился этим «добрым людям», подавшим ему кусок колбасы у магазина, из которого несло обворожительным продуктовым духом! Если бы не чувство голода, он бы не оказался в этом Освенциме. Когда Церковный затащил сетку с Полканом в лабораторию, доктор Костюченко, оглядев добычу, ухмыльнулся:

– О! Как на моего тестя Жору похож!

Так Полкан получил новое имя Жора.

У него были такие глаза! Живые, все понимающие и обреченные. Он так смотрел на пробегающую мимо Олечку, что ее сердце всякий раз сжималось от жалости к несчастному псу. Олечка знала, что Жору, как и всех отработанных животных, ждет укол. Отсюда никто живым не выбирался. Даже общему любимцу Ваське, вечному мученику и невероятному живчику, истыканному канюлями, и преданно, взахлеб приветствующему своих мучителей, остаться в живых не удалось. Васькой собаку назвал тот же доктор Костюченко, когда лохматый пес, черно-бурого окраса, попал в лабораторию.

– Кого я вижу! Вылитый Васька, братец моей благоверной.

И вот теперь Олечка узнала от доктора Костюченко, что в этот понедельник Жору…

Была пятница. Павел, муж Олечки, смотрел телевизор и едва кивнул ей, когда она тяжело вошла в квартиру. За двадцать лет совместной жизни они не то, чтобы стали чужими. Нет. Но они отдалились друг от друга. И Павел иногда даже повышал на нее голос. У каждого были свои интересы. Олечка смотрела ток-шоу в спальне. А муж -научные программы и новости в зале. Они старались жить так, чтобы не мешать друг другу. Их сын-студент Саша снимал квартиру недалеко от дома, где жил отдельно с девушкой, которую еще даже не показал родителям и имя которой он хранил почему-то в секрете, как бы Олечка не допытывалась.

Олечка не могла ни есть, ни смотреть телевизор. Она долго стояла под душем. Потом вышла на лоджию. Потом вернулась на кухню. Выпила воды. Потом снова включила душ. Картина в тяжелой золоченой раме, где Жора с его пронзительными глазами с мольбой смотрит на Олечку, расчленила ее голову напополам. Олечка как призрак бродила по дому. Она не могла найти себе места. Ночью она не сомкнула глаз, и поминутно ворочалась в постели, и снова бегала в душ, пытаясь избавиться от мук душевных. Утром она была разбита, с мешками под глазами, как после новогодней ночи в ее давнюю студенческую пору. Олечка с трудом переносила бессонницу. Муж Павел знал об этом ее свойстве, и этот их семейный праздник всегда завершался поздравлением президента и бокалом шампанского.

И потому сейчас Павел внимательно всмотрелся в Олечку.

– Что у тебя случилось? Что мучает тебя? Я могу помочь?