Послесловие Светланы Данилиной

Обложка Нины Русановой

Макет Нины Русановой

© Нина Русанова, 2020

ISBN 978-5-4498-9450-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРОЛОГ

Симметрия – узор для дураков

Лицом к лицу

Лица не увидать.

С. А. Есенин

«Письмо к женщине»

 
Симметрия – узор для дураков:¹
Урок второй – увы/ура – не первый.
И этот новый сборник не таков
И по-другому действует на нервы.
 
 
В нём всё – не эдак, всё – не очень так,
Но каждый выстрел – на опереженье.
И, глядя на людей, люблю собак —
Добрейшее из наших отражений.
 
 
Цветы, соринки, перья, сорняки —
И в них найду своё и человечье.
Движением – не тем, не той руки —
Зачем-то ведь и их увековечу.
 
 
Героями расплывчатых структур —
Не то стихов, не то не тех рассказов —
Я приглашу блаженненьких и дур.
А дуры ли? – не разберёшься сразу.
 
 
Здесь всё – обман, иллюзия и бред —
Проекция бесплотнейших абстракций,
И перспектив, сходящих не на нет,
И бесконечности ревербераций.
 
 
На радость вашу, на свою беду —
Готова хоть и с зеркалом сразиться!
Но если я из комнаты уйду,
То в нём уже ничто не отразится.
 
 
Ничто, никто – в кромешной суете
Лицо к лицу – сродни посмертной маске.
Ах, девочки и мальчики! Вы где?
Ушли, ушли… Но оживают краски.
 
 
Вам кажется, что автор нездоров?
Но это лишь одна из точек зрений:
Ведь в этом мире – до хрена миров!
И в каждом – до хренища! – измерений.
 

1. ОГОЛЬ и МУЖАС

Гоголь-моголь

Буквы разные писать

Тонким пёрышком в тетрадь…

М. С. Пляцковский

«Чему учат в школе»

Вы думаете, я говорю по-французски? Нет, я не имел счастия воспользоваться таким воспитанием. Мой отец был мерзавец, скотина. Он и не думал меня выучить французскому языку. Я был тогда ещё ребёнком, меня легко было приучить, стоило только посечь хорошенько, и я бы знал, я бы непременно знал.

Н. В. Гоголь «Женитьба»

– Пряник медовый дашь?

Фраза из фильма «Сказка о Мальчише-Кибальчише»

по А. П. Гайдару

– Ты мне – никто! никто!! – кричит маленькая девочка.

И кричит она их, эти страшные слова, а вернее, слово (страшное слово во всей фразе всего одно, но зато какое! – это уничижающее, уничтожающее «никто!») – не кому-нибудь, а своей родной, собственной своей, бабушке.

На что бабушка, естественно…

Молчит.

А девочка, расценив бабушкино молчание как некий знак (согласия и чуть ли даже не одобрения), продолжает. Успех свой надо закрепить:

– Вот сама подумай. Подумай, ты же умная! – приглашает она бабушку к размышлению, раздумью, да ещё и ободряет («умная!»), видимо, совсем уж обнаглев.

– Ты мне не мама… – рассуждает вслух, – и не папа… Ведь не папа же?

Искоса следя за бабушкиной реакцией, девочка делает лукавую паузу, будто проверяя бабушку, играя с ней: а вдруг поддастся?.. спорить начнёт…

И, не дождавшись (да особенно-то и не стараясь дождаться) какого-либо ответа (да и какой здесь может быть «какой-либо» ответ?), сама же себе и отвечает:

– И не папа.

Что и требовалось доказать.

Впрочем, реакция всё-таки следует. Бабушка всё так же, молча и будто бы даже со вздохом смирения, кивает, что, очевидно, должно означать: да, она своей внучке не папа. И она, бабушка, признаёт этот факт, осознаёт его во всей неоспоримой, неопровержимой и сокрушающей полноте. Ведь это же очевидно, ну сами подумайте, ну в самом-то деле: ну какая же она своей внучке «папа»?!

Девочка торжествует.

Однако милостиво решает дать незадачливой бабушке последний шанс. И, словно соломинку утопающему, бросает небрежно, но вместе с тем и великодушно:

– Ну тогда, может быть, ты мне сестра?

И снова делает паузу, на этот раз совсем уже коротенькую, коротю-ю-сенькую (так, чистая формальность); и снова, не дожидаясь ответа, сама же отвечает-заключает:

– Не сестра.

Казалось бы, приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Но нет! Все – абсолютно все! – формальности должны быть соблюдены маленькой… тиранкой?.. тираньей?.. Тираншей! Сказки про доброго (но справедливого!) царя, думаю, известны читателю.

А посему:

– Или, может быть, брат?

И – уже без паузы, решив не дожидаться ни бабушкиных молчаливых согласных кивков, ни вздохов послушного смирения… или смиренного послушания… или же, наоборот, – несогласных, а то и вовсе – укоризненных! – покачиваний головы из стороны в сторону, – девочка констатирует:

– И не брат.

После чего доказательство очевидного (и ведь блестящее, надо заметить, доказательство!) вступает в свою завершающую фазу:

– Вот видишь? Не папа и не мама, не сестра и не брат. Тогда кто же ты мне? – искусством задавания риторических вопросов это маленькое… маленькое… э-э-э… ну, скажем так, существо… маленькое существо овладело вполне. И искусством давания ответов (таких же точно – риторических) тоже овладело оно:

– Ты мне – никто. И поэтому я тебя – слушаться – не буду! – торжественно заключает юная победительница.

А что же бабушка?

А бабушка всё так же молчит.

Девочка – празднует победу! В душе её – поют фанфары! Вспыхивает, искрясь огнями, праздничный салют! Она – ликует! Но, конечно же, только внутренне. А внешне… внешне лишь лёгкая улыбка (улыбочка) играет на её лице.

И вот наконец слышится спокойный бабушкин голос:

– Я – твоя бабушка.

И затем всё так же спокойно и даже ласково (и как это у неё так получается?) бабушка говорит:

– Ну, пойдём уже уроки делать… Пойдём, пойдём…

И как, спрашивается, она всё это терпит?! Все эти выходки? Да как она может?!

Да от кого?! – от собственной внучки!..

Какая же это всё-таки ужасная девочка! Какая-то она… совсем невоспитанная. Так себя вести!.. Говорить такое! – родной бабушке!

Или вот это. Хотя уже одного только вышеописанного достаточно. Но всё-таки… Всё-таки. Вот представьте себе. Ну хоть на минуточку! Нет, вы только взгляните на это!

Девочка стоит в кладовке – тихо-тихо, как мышка… буквально чуть дыша… едва дыша… не дыша даже.

И – из этой самой кладовки, сквозь щёлочку, – наблюдает за бабушкой: как та ходит по всей квартире – ищет её, свою маленькую внучку.

Нет, конечно, «по всей квартире» – это сильно сказано, ведь из одной только кладовки (да ещё сквозь ма-а-аленькую, сквозь мал-ю-ю-ю-сенькую такую щёлочку… да ещё и не дыша – а то вдруг бабушка услышит!.. и тогда уж точно обнаружит её укрытие) не больно-то много увидишь. Да ничего не увидишь! Только и увидишь, что бабушкину спину, когда та идёт из коридора на кухню. И потом (правда, вовремя отпрянув) можно увидеть бабушку, идущую обратно: из кухни – снова в коридор… Но зато уж точно всегда можно услышать, как бабушка, ходя взад-вперёд по коридору и по всем трём комнатам: детской, родительской и большой… и даже в туалет заглядывает… – всё так же спокойно, всё тем же добрым (и ласковым!) голосом – зовёт… зовёт её, эту ужасную, эту кошмарную, несносную эту девочку:

– Катя-а-а… Катенька-а-а… Катю-у-у-ша-а-а…

Вот ведь ужас-то. Вот ведь стыд какой.

Да-да, вы не ослышались. Эта противная, эта ужасная девочка – Катя. Собственной персоной. И это, пожалуй, самое ужасное место в рассказе.

Однако как-то всё же вышла она в тот день из своего убежища.

Наверное, ей просто наскучило стоять в хоть и уютной, но тёмной (свет зажечь она не могла, не смела – это бы всё испортило!) и пыльной кладовке, где составить ей компанию могли лишь расположенные по всем четырём углам каморки деревянные полки, а на них – выстроенные рядами трёхлитровые банки: с маринованными огурцами и помидорами… с домашними компотами и соками… и с вареньем (бабушкиным же!): малиновым, клубничным и вишнёвым – Катиным любимым. Нет, пожалуй, всё-таки клубничное – самое её любимое… но и вишнёвое тоже… Или нет: и не клубничное, и не вишнёвое, а всё-таки малиновое – потому что оно пахнет… розами. Или это розы?.. Розы – пахнут малиновым вареньем!

Катя сама сделала это открытие! Ещё когда была совсем маленькой, ещё когда ей только пять лет было! Вот. Как-то раз понюхала она стоявшие в гостиной розы… они стояли на столе в любимой маминой хрустальной вазе… И вдруг она… (не ваза! и не мама, конечно же! а Катя) вдруг она… поняла. Поняла! Что розы… что розы пахнут… бабушкиным малиновым вареньем! И дедушкиным тоже.

Ах, как же ей хочется к дедушке!.. Ходить босиком по огороду… объедать малину… вот прямо с куста!.. И к бабушке хочется… на каникулы поскорее поехать… Приехать и обнять её… покрепче, посильнее обнять… крепко-крепко! Ах, как же!.. как же всё-таки сильно!.. как сильно!!.. как-то уже успела она… соскучиться.

И тут только вспомнив, что вообще-то бабушка как раз таки и находится сейчас здесь, и вот уже битый час ходит она взад-вперёд по квартире, и зовёт её, любимую свою внучку, внученьку (тоже уже, наверное, «соскучилась»), Катя тихонько отворяет дверь… тихо-тихо, на цыпочках (чтобы всё-таки бабушка не догадалась по звуку, откуда она идёт, и не обнаружила тем самым её секретного убежища, тайного наблюдательного пункта (ну… так… на всякий случай), выходит из кладовки и медленно… медленно-медленно (потому что ведь и стыдно ей уже) идёт по коридору – к бабушке.

Бедная бабушка!..

Кате действительно совестно: и зачем она так над ней издевалась?..

Да она и сама не знает, зачем… Да просто так… Ну… ну потому что бабушка очень добрая… и Катю никогда – никогда-никогда! – не наказывала и не наказывает. И наказывать не будет (что-что, а это Катя знает совершенно точно). Ни её, ни другого кого. Никогда.

Правда, родители говорят, что своих-то детей – Лёшу, Витю и Аню (Катиных папу и дядю с тётей) – она всё-таки иногда наказывала… и вообще – в строгости держала.

А вот внуков, говорят, она жалеет. (Интересно, почему?) Жалеет и балует. И некоторых даже «совсем распустила». И даже – «испортила». «Своей любовью».

Дело в том, что бабушка у Кати – учительница.

Когда Катя приезжает к ней на каникулы и они вместе идут по главной улице (на переговорный пункт звонить маме в Москву), все с бабушкой здороваются: «Здравствуйте, Катерина Романовна!.. Здравствуйте, Катерина Романовна!..» – только и слышно со всех сторон. И Катя знает, что все эти люди – бабушкины ученики. Бывшие, конечно (бабушка ведь уже на пенсии). Или их родители. Ну или дети. Катину бабушку Екатерину Романовну Кислову знают все – всё село её знает.

Потому-то она такая строгая (была). И требовательная (до сих пор осталась). Правда, в основном к себе самой. Потому что учителем быть – это большая ответственность. Очень большая. И Катя это хорошо понимает: а вдруг чему-нибудь не тому научишь?!

Потому-то и к собственным детям бабушка была строгой и требовательной – они ведь тоже были её учениками! Катя понимает и это: а вдруг другие ученики (и другие учителя! и другие родители!) подумают, что ты им, своим детям, пятёрки просто так ставишь?!

И именно поэтому – потому, что учительница – она, Катина бабушка, сейчас здесь: она приехала Катю учить. Учить писать.

Правда, писать Катю учат ещё и в школе… но это совсем, совсем другое дело. А читать Катя уже и так умеет. Сама. Да вообще-то она и писать тоже умеет… но пока только печатными буквами. А в школе их учат – учат, конечно, писать прописью. Но бабушка всё равно учит лучше.

Итак, Катя – первоклассница. Бабушка её – учительница. Друг друга они очень любят, друг в друге души не чают! – буквально. Друг по другу скучают, а увидятся – так и наглядеться не могут! И надышаться! И наобниматься! Да жить друг без друга не могут они! Ведь их даже и зовут одинаково!

Но самое интересное (или главное?.. или – невероятное?) – это то, что Кате нравится учиться! И что в общем-то она послушная девочка…

Тогда что же это? Что это было?

И главное – зачем?!

А вот непонятно, что. «То».

И непонятно, зачем. «Затем».

И если с Катей всё ясно – а ясно то, что ничего не ясно (причём до сих пор), – то с бабушкой… с бабушкой и вовсе. Тут даже и слов-то никаких не подберёшь.

Потому что бабушка… Ну вот зачем? Зачем, спрашивается?! Ведь Катя уже «сдалась»! И из убежища своего вышла! И учиться «согласилась»! И даже села уже за папин секретер и тетрадь свою «письменную» открыла, и ручку шариковую достала – приготовилась писать…

А бабушка – нет, вы только послушайте! Вы послушайте, что она говорит!

Она обещает Кате… приготовить ей… для неё…

Приготовить ей… гоголь-моголь! – любимый Катин десерт.

Причём обещает сделать это не после урока, а до!

И уже идёт! – уже идёт готовить! – то есть вот прямо сейчас! До письма ещё! До всего!

И Катя, радостная, – не то чтобы «не веря своему счастью», нет, как раз таки веря! – в бабушку свою верит она, как верят дети в Деда Мороза – доброго и всемогущего! – бежит за нею на кухню. И уже облизывается, предвкушая.

А на кухне бабушка берёт из холодильника яичко… даже два… тщательно моет их под краном… вытирает висящим справа от него льняным полотенцем… кладёт на стол… затем достаёт из шкафа беленькую эмалированную мисочку с бледно-жёлтым нарисованным на донышке тюльпанчиком (полустёртым, потому что это Катина мисочка, детская ещё), затем снова берёт яички… и, аккуратно по одному разбив и ловко разделив скорлупу на половинки, переливая густой, прозрачный, похожий на медузу белок (и как это бабушке не противно?) из одной половинки в другую и давая ему стечь, отделяет желтки… после чего добавляет к желткам сахар… слегка перемешивает… и маленьким серебристым венчиком начинает взбивать полученную смесь. Взбивает очень тщательно – аккуратными и быстрыми – лёгкими, летящими почти! – но уверенными, привычными руке движениями (бабушка не только учительница первая в мире, лучшая самая! – она ещё и готовит замечательно).

И вот, через считаные минуты гоголь-моголь готов!

Вуаля!²

Сладкая и густая нежно-жёлтого цвета пенка, перелитая бабушкой в маленькую хрустальную вазочку-бокальчик – специально для Кати! – уже ничем не напоминает те сырые яйца (бе-е-е…), из которых была приготовлена. Даже ничего общего не имеет с ними. Ведь это действительно крем!

Крем де ля крем!..³ Лучший из лучших! Самый вкусный на свете! Ах, гоголь-моголь, гоголь-моголь…

Катя быстро расправляется с угощением и спешит, бежит (бегом бежит!) в родительскую спальню, где стоит папин секретер, а на нём – лежит раскрытая тетрадь – ждёт её, дожидается… Вот Катя и торопится – к ней. Писать. А как же! Всё должно быть честно. По-честному должно быть!

Села. Устраиваясь поудобнее, нетерпеливо поёрзала. Уселась наконец.

И – по-честному! – с удовольствием! – с удвоенным старанием (ведь два желтка! плюс сахар!) принялась за дело.

И вот уже она пишет. Сидя за папиным секретером (это вам не просто «стол» какой-нибудь!), старательно выводит в тетради палочки… затем крючочки… Одна строчка, другая… третья… и вот уже полстраницы… и целая страница исписана… И не оторваться! Вот ведь понравилось! Как будто ей здесь, в тетради этой, как мама любит говорить, мёдом намазано!

Стоит ли рассказывать о том, что и на следующий день, едва придя из школы и пообедав… или нет… ещё чуть-чуть отдохнув (совсем чуть-чуть!) и чуточку поиграв (ведь надо же и поиграть человеку!) перед тем, как приняться за уроки, Катя спросила бабушку «с пристрастием»:

– А гоголь-моголь – сделаешь?!

Это она решила теперь так бабушку «шантажировать». Или вид делать, что шантажирует. Как будто бабушка могла ей отказать – сказать, что нет, не сделает. Или как будто без гоголя-моголя Катя не стала бы заниматься! В самом деле! Да конечно! – конечно, стала бы!

Но бабушка тоже «сделала вид». И пошла на кухню – готовить для Кати этот самый гоголь-моголь.

А потом они с бабушкой премиленько позанимались. Душа в душу!

Долго сидели… Не потому, что трудно было, а потому, что нравилось. Хотелось потому что.

И не только письмо, но и чтение сделали… И вообще всё – все остальные уроки, всё, что было задано. Конечно, это Катя делала уроки, а бабушка просто рядом сидела. Просто была рядом.

Но письму – письму – учила Катю именно она. Не так, как сейчас учат – «слитному письму» (а на самом-то деле скорописи – шариковой ручкой), а так, как учили писать раньше – ручкой перьевой, каллиграфическим почерком: наклонные линии с нажимом – ровные, идеально параллельные, выполненные твёрдой, спокойной и уверенной рукой… тоненькие линии без нажима – нитяные… или нет, как-то по-другому назывались они… волосные, вот! – волосные линии… Или «волосяные»?..

Тоненькая волнистая перепоночка-перемычка буквы «Н»… и такая же точно у буквы «Ю»… и у буквы «Э»… А уж как красиво выписывает бабушка их общую букву «К»! Никто и никогда не умел, не умеет и уметь не будет – так писать. Никто! И никогда.

Действительно – будто ниточки! – волосинки-паутинки шёлковые… – тонкие-тонкие, тонюсенькие… трепещущие на ветру… играющие в тёплых лучах первой осени – последнего лета…

Лета – бабьего:

 
«Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора…»⁴
 

Помнится, читали они с бабушкой такое стихотворение. Вернее, это бабушка читала, а Катя слушала. Обеим оно очень нравилось. Это Тютчев написал. И ведь всё так, всё верно. Поэт изобразил картину ранней осени так, будто действительно нарисовал её, но только словами: и прозрачный воздух, и хрустальный день, и лучезарный вечер, и отдыхающее после страды поле… А уж кому, как не бабушке, знать об этом! Ведь и поле, и гуляющий по нему, срезающий тяжёлые колосья бодрый серп – всё это из её детства…

Бабушка много рассказывала Кате о том, как она росла, сколько было у неё братьев и сестёр… И как они все вместе ходили в школу – с раннего утра, босиком, за много километров отправлялись в путь… И о родителях своих рассказывала… И о своём дедушке Кузьме: как тот хлеба никогда не выбрасывал, но аккуратно ладонью со стола всё до крошки подбирал, собирал… одной рукой в другую смахивал и отправлял себе в рот. А ведь жили они вовсе не бедно! Не то чтобы уж очень богато, однако ни в чём не нуждались – не мёрзли и не голодали. Просто всё, что было в их доме: и этот стол деревянный, и вокруг стола лавки, и на столе – каравай, а под караваем – скатерть… – всё это сделали они сами. Сами и берегли.

И Катя слушала, слушала, как зачарованная: как выращивали лён… как собирали его… да как ткали из него холсты… чтобы потом шить из них рубашки и сарафаны… И как бабушка с сёстрами, маленькими тогда девочками, полоскали в реке длинные полотнища ткани, а затем, вытащив их из воды и растянув мокрыми дорожками прямо на траве, сушили-отбеливали на солнце…

 
«…И льётся чистая и тёплая лазурь
На отдыхающее поле…»⁵