Серия «Убийство в кармане»

Nina Laurin

GIRL LAST SEEN

Copyright © Ioulia Zaitchik, 2017

All rights reserved

Печатается с разрешения автора и BAROR INTERNATIONAL, INC., Armonk, New York, U.S.A.

Издательство выражает благодарность литературному агентству Nova Littera за содействие в приобретении прав.

Перевод с английского Анатолия Ковжуна

© А. Б. Ковжун, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025 Издательство Иностранка®

Пролог

Элла

Ночь такая яркая, что глазам больно: она привыкла к темноте, к потолку, всегда одинаковому и такому низкому, что едва можно выпрямиться. Наверное, поэтому ночное небо кажется ей ослепительным. Она привыкла к гробовой тишине подвала, и теперь едва различимые ночные шорохи бьют по барабанным перепонкам, заставляют стискивать зубы. Она борется с желанием зажмуриться и стиснуть уши ладонями и, спотыкаясь, все дальше бредет по обочине дороги, хотя с каждым шагом в ее босые подошвы снова и снова вонзаются острые грани мелкого гравия.

Она совсем отвыкла ходить, и при каждом шаге ослабевшие мышцы ног дрожат от натуги. Истерзанную кожу обнаженных рук и ног холодят порывы ветра, и она вздрагивает всем телом, когда на лоб падает тяжелая ледяная капля. Вокруг уже вовсю оглушительно стучат другие такие же капли, воздух с каждой секундой делается все холоднее; ее начинает трясти. «Это дождь», – вспоминает она, с усилием выуживая нужное слово из затянутых темной мглой глубин памяти. Просто дождь. Не стоит бояться, это просто вода, которая льется с неба.

Воспоминание о том, как вода из опрокинутых ведер заливала ей рот и нос, заставляя захлебнуться, глуша истошные крики, вызывает спазмы в нервных окончаниях. Когда холодный дождь превращается из моросящего в настоящий ливень, у нее подкашиваются ноги. Колени врезаются в придорожный гравий, но она едва это чувствует. Выбросив вперед обе руки, она успевает остановить падение и с недоумением разглядывает свои запястья. Ни веревок, ни цепей. Только широкие полосы старых шрамов, местами еще с багровыми кровоподтеками.

Оцепенев, она не может оторвать от них глаза.

Ее руки! Они свободны.

Жалобный стон срывается с губ и растворяется в мелкой дроби дождевых капель по асфальту. Даже когда сквозь шум дождя до нее доносится гулкий рев автомобильного мотора, даже когда фары съехавшей на обочину и замершей прямо перед ней машины ослепляют ее, она не может заставить себя отвести взгляд от своих рук.

У нее нет больше сил сопротивляться.

Так или иначе, от напрасной борьбы никогда не было толку.

Шаги хрустят по гравию. Кто‑то склоняется над ней, на мгновение укрывая от ливня.

– Эй, девочка. Ты как, в порядке?

Она и рада бы ответить, но не уверена, сумеет ли говорить. Может, эта способность улетучилась, еще много месяцев назад исчезла без следа, – а она об этом так и не узнала? Стоило бы ответить, но она боится обнаружить пропажу.

– Как ты сюда попала?

Слышатся еще шаги и уже другой, новый голос.

– Что за черт, Шон. Ты глянь на нее!

– Да, я вижу.

– Нет, ты только глянь… – Долгая череда ругательств. – Ну все, я вызываю подкрепление.

– Нужно усадить ее в машину, – говорит первый голос. Он отличается от второго: помягче, успокаивающий. В нем есть эмоции, о существовании которых она, оказывается, давно забыла.

– Не вздумай, – возражает второй. – Даже не прикасайся к ней. Я вызову сюда скорую.

– С ума сошел? Здесь дождь как из ведра, у нее уже зубы стучат. Сейчас я отнесу ее в машину, и тогда вызывай свою скорую, хоть десять штук сразу.

– Протокол, Шон! – напоминает второй. Голос звучит сердито, и прилив ужаса заставляет ее свернуться, вжать лицо в колени. Никогда не помогало, но по какой‑то причине она продолжает так делать.

– На хрен протоколы, – огрызается первый голос. – Присмотрись к ней, черт подери. Она без обуви и вся в крови.

Наконец она чуть приподнимает голову, щурясь. Сквозь пелену дождя вспыхивают красные и синие огни. Красный, синий, красный, синий, красный, синий. Как красиво, думает она. Уже очень давно ей не доводилось видеть сразу столько ярких красок. От них на глаза наворачиваются слезы – хотя, возможно, их просто заливает дождем.

Она пытается вспомнить, что может означать бело-голубая машина с красными и синими сигнальными огнями, – но не может.

Шурша непромокаемой тканью, кто‑то опускается на колени совсем рядом. Она поспешно вжимается лбом в колени.

– Милая, – негромко произносит чей‑то голос. Тот первый, «хороший» голос. – Милая, с тобой все в порядке?

– Шон! – рявкает где‑то второй, «плохой» голос.

– Отвали, Мерфи. Всего лишь маленькая девочка.

Она поднимает глаза, прогоняет лишнюю воду взмахом ресниц и впервые видит обладателя «хорошего» голоса – всего на краткий миг, прежде чем струи дождя вновь блокируют зрение. У него широко открытые темные миндалевидные глаза, и они полны участия, тревоги и печали.

Что‑то внутри нее с треском лопается, и наружу выплескиваются рыдания, копившиеся целую вечность. Остатки сил оставляют ее, и обладателю «хорошего» голоса не остается ничего иного, кроме как подхватить девочку прежде, чем та снова осядет на гравий обочины. Руки у него теплые и сухие. Надежные руки.

Она давно забыла, каково это – быть в безопасности.

Ей едва слышно, как где‑то вдали второй голос ругается на чем свет стоит. Она совсем теряется в своей боли, в своих печалях и в тепле этих надежных рук, так что едва не упускает потрясенные слова человека, который поддерживает ее, не давая упасть:

– Проклятье, это же та девчонка! Пропавшая девочка. Элла Сантос.

Глава первая

Лэйни, наши дни

Нормальность неплохо удается имитировать, если, конечно, постараться. Первым делом нужно убедить себя в собственной нормальности, тогда и окружающие, последовав примеру, поверят в нее – совсем как овцы, которые одна за другой прыгают с обрыва. Следует вести себя максимально адекватно и выполнять все нужные действия. Фальшивая оболочка нормальности довольно тонка, но уже очень скоро обнаруживается, что никто не торопится искать в ней слабину и уж тем более – срывать ее. Можно целую жизнь провести, переходя от одного рутинного действия к другому, никогда не нарушая привычного шаблона. Никто даже не заподозрит подвоха. По крайней мере, я на это рассчитываю.

Но я начинаю понимать, что долго моей оболочке не продержаться, в тот день, когда впервые вижу Оливию Шоу.

Обычно я прихожу в свой продуктовый в семь и ухожу в два, чтобы либо побегать, либо вздремнуть до начала смены на второй работе. Как минимум две пробежки в неделю, обычно три, – а когда между сменами не хватает времени, я устраиваю утреннюю пробежку, вставая пораньше на следующий день. Когда я рассказала об этом другой кассирше, та со вздохом призналась, что завидует такой дисциплине; я лишь кивнула в ответ, потому что… А как на это ответишь? С тех пор я стараюсь не говорить с людьми о том, что делаю вне работы. В этом продуктовом я уже почти полгода: для меня это очень долго, и уже недалек тот день, когда коллеги зададутся вопросом, чего это я не желаю с ними знаться.

Той девушки, кассирши, сегодня опять нет. Давно ее не видела; может, заведующая поменяла ей смену или вообще уволила, не знаю. Нашу заведующую зовут Шарлин, и выглядит она в точности под стать имени: ортопедические туфли, химическая завивка и вечная помада того леденящего оттенка, который стоило бы снять с производства еще в далеком 1989 году. Наверное, она считает себя кем‑то вроде заботливой мамы-курицы, но я еще помню тяжесть взгляда, которым она наградила меня, стоило опоздать на пятнадцать минут. Воздух на улице до того влажен, что кажется, будто я пытаюсь дышать, лежа на дне бассейна; мои волосы пушатся, упрямо завиваясь, хотя всего час тому назад их вытягивали утюжком. Липкий холодок преследует меня даже после облачения в униформу – розово-лиловую толстовку с логотипом магазина над правой грудью, под которым отпечатано мое имя: «Лэйни М.». Буква «М.» нужна затем, что я здесь не единственная Лэйни: пухленькая девица, которая так наивно пыталась со мною подружиться, была «Лэйни Р.». И до сих пор ею остается, наверное, даже если сменила место работы. Именно так она пыталась взломать ледок между нами: «О, ты только посмотри, у нас одинаковые имена, вот так совпадение!» Я не стала говорить ей, что никто не зовет меня «Лэйни». Во всяком случае, никто из тех, кто имеет хоть какое‑то значение.

Это неважно. Я даже не сама выбрала себе это имя. Его наугад подобрали в больнице: имя героини какого‑то сериала и безликая фамилия – в пару к нему. Совершенно обычная, ничем не примечательная. Спрятать меня на самом виду – такой был у них замысел.

И он всегда срабатывал, – по крайней мере, вплоть до этого дня. Сегодня Шарлин, наша заведующая, подталкивает ко мне тонкую стопку обычных бумажных листовок, чтобы я развесила их возле двойных стеклянных дверей входа-выхода. Я чуть торможу и машинально беру их, позабыв, что сегодня не воскресенье и что специальные предложения на неделю уже красуются на своих местах: говяжий фарш – по три девяносто девять за фунт, а три банки томатного концентрата – всего за четыре доллара. Только тогда мой взгляд скользит вниз, и я вижу, что у меня в руках. В этот миг я впадаю в ступор.

Ничего особо необычного. Ничего такого, чего не случалось бы раньше, – уже дважды за время моей работы в этом магазине. Первым был шестилетний мальчик, которого благополучно нашли через неделю: его отец сбежал из города, нарушив условия совместной опеки. Второй случай – старушка, которая пропала без вести в этом районе и, как считалось, покончила с собой. Никто не знает, что с ней на самом деле сталось, и тем более я, но однажды прихожу на работу, а бумажки с объявлением уже нет; на ее месте – недельные рекламки с дынями, брокколи и фирменными чипсами нашего бренда. Скорее всего, та старушка действительно свела счеты с жизнью. Только она – не из тех пропавших, чья судьба может меня интересовать.

Но сегодня я гляжу на пачку зажатых в руке бумажек и вижу ее – Оливию Шоу, десяти лет от роду.

Типичная листовка полиции Сиэтла о розыске пропавших, с фотографией и аккуратными колонками примет и обстоятельств исчезновения под ней. В оригинале снимок, судя по всему, был высококачественным и полноцветным, но чернила в полицейском принтере подошли к концу, и цвета размазались, как на фотографиях, сделанных «Полароидом».

Оливия Шоу пропала в прошлый вторник. Последний раз ее видели у входа в начальную школу в Хантс-Пойнте. На ней были белая демисезонная куртка и розовые ботинки. Мой мозг на автопилоте регистрирует эти данные, впечатывая в память каждое слово, а тем временем еще какая‑то часть меня отстраненно, методично расставляет галочки в отведенных для этого квадратиках. Словно кусочки стекла в трубке калейдоскопа, они щелкают, складывая особый узор.

«Если вам что‑либо известно о местонахождении Оливии Шоу или вы располагаете другими сведениями, имеющими отношение к ее исчезновению, пожалуйста, свяжитесь с…»

Образы всплывают в моем сознании за мгновение до того, как осесть горсткой черной пыли, – точно сон, чей сюжет никак не удается вспомнить. За последние десять лет я немало времени провела, вглядываясь в лица девочек на листовках о пропавших без вести, гадая, кто из них сменил меня в том подвале. Только ни одна не подходила – ни возрастом, ни внешностью, ни обстоятельствами исчезновения. Чем‑то отличались от Оливии Шоу, десяти лет от роду, с момента пропажи которой завтра исполнится неделя.

Из бессонных ночей, проведенных за компьютером, я знаю, что большинство жертв похищений погибают в течение сорока восьми часов.

Ты настоящий везунчик, Элла.

Я заставляю себя хорошенько разглядеть слегка смазанные черты лица на фотографии, и окончательно теряю способность шевелиться.

Оливию Шоу можно назвать зеркальным отражением меня самой, если отмотать время на тринадцать лет назад. Вокруг головы у нее – непослушный ореол мягких темных кудрей: совсем как у меня, если не пытать волосы утюжком. Смуглая кожа, как и у меня. А ее глаза… Не могу толком различить цвет из-за полос от принтера на листовке, но в описании сказано, что они серые.

Звуки моего имени – другого, нового имени – не сразу проникают в набухший вокруг меня пузырь тишины. Заведующая. Такое ощущение, что хребет обратился в хрупкий камень и шея запросто может переломиться, если повернуть голову слишком быстро. На лице Шарлин я распознаю замешательство.

– Лента… – говорит она, моргая редкими ресницами в комках туши.

Лента? Точно. Липкая лента. Не отдавая себе в этом отчет, я почесываю под рукавом внутреннюю сторону руки. Заведующая протягивает мне рулон прозрачного скотча, и выражение ее лица все ближе и ближе к раздражению. Чтобы преодолеть расстояние между нами, приходится сделать пять шагов, и теперь я могу принять у нее скотч. Когда рука тянется вперед, рукав сползает, и из узкой манжеты выскакивает косточка запястья. Взгляд Шарлин скользит по ней всего долю секунды: так люди украдкой разглядывают чье‑то обезображенное лицо – они пялятся не пялясь и с таким напряжением спешат отвернуться, что уже хочется, чтобы они не торопясь разглядели все детали уродства, сполна удовлетворили свое нездоровое любопытство и покончили бы с этим. Носить перчатки с обрезанными пальцами здесь не получится: местный дресс-код запрещает любые «аксессуары». Отсюда моя привычка постоянно держать рукава приспущенными: инстинкт, который срабатывает и вне магазина.

Пожалуй, не самая скверная из привычек, если учесть все обстоятельства.