НАОБОРОТ

Одна бесконечно долгая попытка всё исправить…

Вначале в её доме умер какой-то незнакомый мужчина. Его положили в пропахшей сыростью комнате, а сами оделись в чёрное и плакали через один. Незнакомый мужчина долго болел, яростно борясь с неизбежным, вгрызаясь в здоровья своих немногочисленных близких. Все лица в её доме были как пощечины – по одной, за каждую бессонную ночь, проведённую у ложа. Она видела в зеркало своё лицо – расцарапанное старостью и скорбью, оно казалось суммой всех пощёчин. Если они сидели у его кровати ежедневно и еженощно, сменяясь под утро вместе с мокрыми от пота и мочи простынями, то она, казалось, провела у его изголовья целую жизнь. Она не понимала, почему безмолвные глупые слёзы выплёскиваются из неё – для влаги не было никаких оснований. Этот человек был по-прежнему ей незнаком.

Потом мужчина выздоровел и долго смотрел на неё – почти безнадёжно, жалобно моргая слипшимися ресницами. И попросил – слабым, исчезающим голосом.

«Я закрою глаза, а ты просто будь со мной и держи меня за руку»

Её старое изношенное сердце сжалось, и она готова была сжимать его руку, руку незнакомого мужчины, лежавшего в её кровати – до тех пор, пока он будет этого желать.

Но он больше не закрывал глаз. Он поднялся и долго ходил по её дому, будя гулкое эхо пустого камня. Из дома исчезли все чёрные родственники – она потом встречала их, женившихся, рождавшихся – по очереди или по двое (случалось и так). Она помнила их бессонные ночи и ценила их далёкое ненавязчивое присутствие в этом мире.

Незнакомый мужчина, который вначале умер, а потом болел, теперь ходил по её дому – вначале с палочкой, потом – без. И она со смятением понимала, что не имеет права указать ему на дверь. В её душе поселилась уверенность: как только они перестанут делить одну крышу над головой, случится непоправимое.

Они разговаривали – односложно, но не потому, что их общество претило обоим. Ей казалось, что когда-то они уже всё сказали друг другу.

Время шло. В их доме – уже не гулком, обросшем яркой мебелью и новогодними ёлками, появился подтянутый молодой человек с клетчатым саквояжем. Он был поразительно похож на них обоих – её волосы и вздёрнутый подбородок, его – глаза и аристократическая осанка. Молодой человек появился и сказал: «Я люблю её», после чего попрощался с ней, с мужчиной, который жил рядом, и уехал. «К любимой женщине», – подумала она. После чего, по странному стечению обстоятельств, молодой человек, молодея день ото дня, продолжил жить с ними.

Она уже любила его. Их двоих. Любила по-разному: молодого человека, уже почти что мальчика – ровной, сильной любовью, которая шла изнутри, как радиация – неотвратимо и безжалостно. Эта любовь могла поднимать буйные леса из чахлых ростков, но могла и убивать, как убивает радиация.

Мужчину, который теперь спал с ней под одним одеялом, она просто чувствовала – до щемящей боли в груди. В этой груди уже не было пустоты и неузнавания. Там всякий раз поднималась уже привычная теплота – подготовленная теплота. И на эту грудь с отчаянной нежностью ложились его руки.

В один из дней сын – их сын – безмолвный сопящий комочек, завёрнутый в одеялка, исчез. Она обрадовалась этому, неожиданно и бессвязно вцепилась в воротник своему мужчине. Он дал ей повисеть, после чего отстранился и, глядя в глаза, произнёс:

«Будь со мной. Любимая. Ты не против, если мы с тобой проживём эту жизнь вместе?!»

Они гуляли ночи напролёт, целовали луну и купались в сладком лимонаде. У неё уже не было её то гулкого, то пёстрого дома – уже исчезли в чревах своих матерей её – и его – многочисленные родственники. Они гуляли целую вечность – тысячу вечностей, неотданных никому другому.

Перед тем, как он должен был исчезнуть из её жизни – сесть на поезд и больше никогда не сходить на её полустанке – она вспомнила, снова вспомнила, с чего всё начиналось.

Она вспомнила, что ни разу не была на его могиле. Той, куда он направился из сырой комнаты, в окружении ещё не существовавших родственников. Её ещё не было до того, как он умер. Или – её уже не было?

Глядя на тронувшийся поезд, она думала, что если бы у неё была возможность пустить жизнь вспять, если бы сейчас, на закате любви, она бы могла что-то сделать…

Она бы взглянула в его синие, как море, глаза. Уже там, на вокзале. Он бы спрыгнул с подножки поезда, а она – уже бы смотрела на него, не желая ронять на раскалённый асвальт ни секунды отведённого им времени.

Она бы взяла его несмелые руки в свои, его удивлённые глаза – в свои. И сказала бы этим знакомым губам:

«Не бойся, мой милый мальчик. Я не сумасшедшая. Просто я всё о тебе знаю. Всё-всё…

Мы родились с тобой в один день».

КРАЙ ВЕЧНОЙ НОЧИ

– Два гея взяли на воспитание трёхлетнего пацана из приюта. Какова вероятность того, что мальчик, повзрослев, тоже станет зариться на мужицкие ягодицы?

– Ну не знаю… Это зависит… А кем были настоящие родители мальчика?

– Тоже геи.

Шок. Потеря сознания и пробуждение от стакана с холодным кофе.

– Как это? – спрашиваю.

Мой друг морщится, даёт дёру из своего стакана и выдаёт:

– Мальчика сдали в приют два гея, когда ему не было шести месяцев.

Ещё один глоток – и продолжение.

– Потом его воспитывали две лесбиянки и принесли обратно на следующий день после того, как он начал говорить. Те два гея, о которых речь – ты их знаешь – Павел и Павел – стали третьей парой гомосеков, которая меняла ему подгузники. Как думаешь – имеет ли хоть какой-то грёбаный смысл, кем были его родители?!

Весло на солёном ветру низвергается в воду, и я откладываю свою бурную реакцию на долгих семь минут. Мы делаем круг на взятой напрокат моторке с практически бесшумным двигателем. Подбираем силившееся утонуть вёсло. За это время я успеваю изрядно взмокнуть и едва не потерять весло номер два. Мой друг сидит и медленно смотрит, как я кочевряжусь.

Вёсла на месте, и я постепенно прихожу в себя.

– Этого не может быть, – говорю наконец, – чтобы одного мальчика воспитывало столько… слишком много совпадений… так не бывает!

– А как бывает? – насмешливо контратакует мой друг, – кстати, вероятность равна 98 процентов. Хочешь знать, куда делись ещё два?

Я не сразу сообразил, о чём это он. Сообразил позже.

– Бывает всё в этой жизни, – продолжает мой друг, – На правом плече не всегда сидит добрый ангел. А солнце иногда встаёт и в краю вечной ночи. Есть одна история. Любишь музыку?

Он открыл крышку, пятки ёрзали по спинке высокого кресла. Долгое время он так и сидел за инструментом: на спинке, опустив босые ноги на сиденье.

Под крышкой его ждал всё тот же неприятный сюрприз. Деревянный монстр о трёх ногах скалил на него свои чёрно-белые зубы, а в ровном лаковом нёбе монстра беспокойно отражалось едва знакомое лицо.

Прошлый раз он не выдержал испытания собственным отражением. Едва привык к жуткому оскалу отверзтой пасти, как в перпендикулярном измерении вдруг явилась его собственная бледная и растерянная копия. Выполненная, к тому же, весьма приблизительно.

Но на этот раз он не ушёл.

Первое прикосновение – к ноте «си» контроктавы. Инструмент отозвался охотно, спелым баском и так же весело пропел, когда заинтересовавшиеся пальчики шмыгнули в поднебесную даль сопрано.

Уже тогда он обнаружил, что все зубы – и целые, и с гнильцой – звучат по-разному. И звуки эти выстроены в некую странную очередь – от левого до правого мизинца – от грузного сердцебиения, оставляющего вязкий маслянистый след, до сердцебиения едва уловимого, тонкого и отлетающего в вечность.

– Когда он впервые ступил на песчаное прибрежье необитаемого острова в Индийском океане, ему не было и трёх лет. Его вёл за руку Учитель. Поклажу несли четверо здоровых мужчин – чёрных, как смоль в закрытой бочке. Отец и мать решили не сходить на берег, и лишь наблюдали за тем, как их спотыкающегося чада уводят из мира живых на двадцать лет. Очи виолончелистки с мировым именем пухли от двухнедельных слёз, но за руку её держали пальцы лучшего пианиста Британии, и она не смела.

«Он ни в чём не будет нуждаться, – сказал пианист ровным голосом, будто подчёркивая линию своего взгляда, – раз в месяц к нему будет приезжать наш семейный врач, раз в две недели – катер с провизией и пресной водой, раз в полгода настройщик. И не забывай – с ним всё это время будет Учитель».

«А кто всё это время будет со мной?!»

Виолончелистка лишь взглянула на мужа, мельком, нетребовательно – и снова вернулась к маленькой неуклюжей фигурке, старательно вышагивавшей по песку. Сейчас фигурка исчезнет на той стороне острова. Кто знает, какие возможности они отбирали у сына, давая ему взамен одну единственную?

«Ты видела беседку?» – спросил он, уже развернув яхту по ветру.

Виолончелистка с мировым именем вздрогнула, не то от ветра, не то от того, что этот ветер прочитал её мысли.

«И не думала на неё смотреть»

Пианист пожал плечами.

«Там «Стейнвэй и sons». Из специальных пород дерева. В тропиках – защита от повышенной влажности. Это чудо простоит 20 лет и ещё 20, когда он вернётся»

Глупое самолюбование – кажется, «Стэйнвей» для него сейчас важнее, чем «son». Но она слишком хорошо знала своего мужа. Он тоже нервничал, и придумывал разные способы – лишь бы не думать о возможном провале.

А вдруг один инструмент будет недостоин другого?

Первым делом он научился выговаривать собственное имя, короткое и порывистое. Гай. Потом запомнил имя своего Учителя, а слова «мама» и «папа» впервые услышал спустя тринадцать лет. В них не было надобности, как и в доброй половине других слов.

Досуг на острове был убийственно однообразен. Стерильные условия, в которых предстояло расти Гаю, должны были неминуемо подтолкнуть его к той единственной мысли, ради которой, собственно, и жили несколько десятков поколений предков.

– Гхм…прости, но…

Это уже мой голос вклинивается в его монолог.

– …мне ничего не понятно, – говорю я, – Что за бред? Зачем, ради чего весь этот цирк? Десяток поколений? Кого они растили из мальчика? Потомственного Робинзона Крузо? Способного выжить в нечеловеческих условиях?

Мой друг затягивается сигаретой – он теперь курит, кофе уже уныло плещется ниже ватерлинии. Мягко не спеша – смотрит. Затягивается снова.

– Я издалека, ладно? – говорит.

Я киваю. Давай, мол, издалека.

– Во времена твоих пра-в-четвёртой-степени-бабушек, – начинает он, – жил да был некто Людвиг Ван Бетховен. Умел он Музыку сочинять – высшего качества. Как оно в нём рождалось и изливалось – умишком не докумекать, да вот оглох преждевременно, и лучшего своего произведения не написал. Чувствовал парень, что зудит его космос, ну тот, что ему Музыку надиктовывал, и способен излить нечто, после чего Юленька Гвичарди охотно трахнула бы саму себя. А знаешь ли, не каждый день красотки вроде Юленьки имеют самих себя, а уж Людвиг…

Ладно…В общем, страдал он. В конце своей замечательной жизни – но не от неразделённой любви. От того, что не смог вычистить космос до нуля. Хотел его полностью опустошить, чтобы никаким там чайковским и челентано не осталось. Хотел что-то неземное создать, вопреки законам. Но в то же время хоть и глух был парнишка, да не глуп. Понимал – не сможет он по-неземному сочинять. Как ни крути – человек-то воспитан по-человечьи, полжизни по готовым лекалам существует. Для неземной музыки-то, поди, неземной кто-то и нужен.

Движимый этой навязчивой идеей, идеалист и глухарь Людвиг Ван посылает на хер свою боевую подругу Терезу и влипает в семейный скандал. Уводит жену брата, совершенно невзрачную женщину с изрытым оспинами лицом и надсадным, гортанным скрипом вместо голоса. Благо, последний факт Бетховена не особо беспокоил. Единственный – и далеко не очевидный – плюс – она была гениальнейшей виолончелисткой того времени. У них рождается сын. Брат в курсе, но, страдая, переволновался и умер. Эксперимент, придуманный Бетховеном, нужно было хранить в тайне, и родившийся от их тайной связи незаконнорожденный Седрик объявлен племянником композитора. Мать Седрика узнала о том, что задумал ее гениальный любовник уже на его смертном одре. Людвиг ван ткнул на кружевную подушку, заставил распороть подкладку и извлечь на свет секретное завещание. Она кивнула в ответ и едва её тайный супруг отошёл, послала за Седриком. С того самого дня у Седрика больше не было нянек.