Цитаты из книги «Восстание. Документальный роман»

Если красное насилие было темным, первобытным, как та волна, шедшая из-за леса, то немецкая машина зиждилась на сознании своей исключительности, порядке, четком ходе поршней принуждения и обожествлении приказов и тех, кто их отдавал. Большинство отказывалось даже размышлять, вдруг власть слишком жестокая, мало ли, – и просто доверяли ей выбор, как действовать, снимали с себя ответственность. Но еще острее меня укололо другое: я видел, что эти свойства немцев были вовсе не уникальными, а это значило, что другие народы были такими же – да и в целом, если быть до конца честным, сам человек как создание был ровно таким. Бог умер для всех, дорогой Нитш, и Фосины почерневшие иконы оказались не более чем досками, а молитвы – бормотанием растерянных людей, запертых в картофельном погребе. Я не вынес лжи и оказался в нигде.

Чем отличался от него я, если вынести за скобки мои чувства и посмотреть на результат? С точки зрения умерщвленных, ничем. Я был таким же пособником – а помогал я по принуждению или добровольно – им, мертвецам, все равно.

Лампочка, солнечные обои, дружеская потасовка эсэсовцев, жаркая волна пара, запах соломы, пепла и спирта, я фиксировал все это так же, как летательный аппарат с фотокамерой – местность. Я был пуст и безучастен. Не думаю, что вы бы почувствовали что-то иное, оказавшись на моем месте.

Всю дорогу мы молчали, и остальные тоже молчали, потому что устали от работы и давно надоели друг другу. Солнце зашло, и полоснул ветер – такой, что тела инстинктивно слепились, как галушки в котле.

Появившееся солнце окрасило вершины и шкуру леса в цвет яичного желтка с кровью. Вагонетки вновь завалились набок, приглашая людей в свое чрево. Надзиратель возвышался как жрец с дубинкой-жезлом.

О самоубийстве думалось не впервые, и каждый раз я жалел себя и решал попробовать пожить еще, но не потому, что чувствовал стыд или надеялся увидеть своих, а потому что боялся упасть на камни и переломать кости, но не сдохнуть. Для смерти требовались слишком веские основания, и их не находилось.

Вслед пришла и другая мысль: для барака исчезновение Кузнецова – облегчение, потому что он надоел всем своими жалобами и попрошайничеством, продолжавшимся бесконечно, хотя все знали, что он не бедствует и умудряется продавать тому поляку свои безделушки; видно, сегодня они с поляком все-таки не договорились. И наконец, когда меня отпустило: как же я вас ненавижу, что вы из нас такое сделали, если мы не оплакиваем своих мертвецов и даже не находим сил проститься по-человечески. Безучастность поселилась как бактерия в наших легких вместе с запахом барака, хлорки, похлебки, затхлости и съела нас изнутри.

часами таская камень, развлекаешься тем, что смотришь в землю: протектор со скосом, след ромбиками, елочкой – на что еще тратить время, покуда волочишь тачку. Колесо у нее крошечное, годится для ровного пола в цеху или асфальта, а на мелкой осыпи оно застревает и тачку приходится тащить. И все равно это легче, чем долбить молотком и до кинжальной боли в спине поднимать куски гранита и швырять через борт вагонетки.

Несколько ночных перецепок, на одной из которых в черноте отодвинутой двери исчезли, будто провалившись в прорубь, близнецы – я даже не успел им ничего прокричать на прощание.

«Где мы теперь, Сергей Дмитриевич?» – спросил Костя. Близнецы считали, что я помню наизусть карты, и я стал объяснять: «Каунас на юго-западе Литвы, значит, повезут нас через северную Польшу…» Костя перебил: «Нет, я не про это. Кто мы теперь? Для своих пропавшие. Для немцев не люди. Для особистов ни так, ни сяк, но вообще враги…» «Он – точно враг», – сказал я, кивнув на блокэльтесте Полуекта. Тот молчал, раскачиваясь с людской массой в вагоне. Я представил Полуекта на корме карбаса, вздымавшегося на беломорских волнах при свете ночного солнца. «У нас на Мезени спавшего-то никогда не будят, – вдруг произнес он. – Даже если кажется, что помер. Верят, что душа его летает по небу и может не вернуться, если потрясти или за грудки, там, схватить. Коли не откликается на голоса соседей, тогда говорят: „Потерялся". Вот и мы ни там, ни здесь. Потерялися».