Нико Воронцов

Она зомби

1.

   Вспышка света.

   И сразу же после нее беспросветная и тягучая, будто мутная в омуте вода, тьма.

   И еще мощная судорога по всему телу, словно кто-то неведомый ни с того ни с сего вдруг начал тянуть сухожилия, неумолимо и настырно наматывая их на невидимый кулак.

   И потом снова свет, но не яркий, а тусклый, будто в сумеречном тумане.

   Какая-то невидимая сила заставила ее словно от удара электрическим током достаточно сильно вскинуться вверх и тут же снова упасть на бетонный пол, обратно, в лужу багровой крови. Будто бы в этот самый момент она была всего лишь тряпичной куклой, марионеткой, вся суть которой заключается в привязанных к рукам и ногам нитях.

   Нет, определенно в этой новой сущности было еще что-то человеческое.

   Было…

   Но только лишь внешне.

   Потому что кожа, мышцы, суставы и прочее, прочее, все вместе, а также по отдельности уже не только не имели привычного живому организму тепла, пульса и кровотока, но и не обладали самым ценным для человека свойствами, а именно памятью, разумом и душой в том самом смысле, в каком представляем человеческое существо мы: именно как комплекс взаимосвязанных между собой осознанных эмоций и приобретенных с годами, закрепленных памятью, черт характера.

   Нет, больно ей не было, ведь, как известно, боль свойство и особенность только лишь живого организма. А ее тело было мертво. Мертво окончательно. Мертво бесповоротно. Мертво именно с медицинской точки зрения с того самого момента как наступила биологическая смерть, или так называемое необратимое прекращение всех процессов метаболизма в клетках и тканях, сопровождаемое безвозвратным распадом белковых субстанций и структур.

   Именно так охарактеризовал бы произошедшее любой, пусть даже и начинающий медик или врач, или хоть даже студент медицинского вуза, доведись ему присутствовать здесь и наблюдать все происходящее со стороны.

   Впрочем, после того, как весь мир оказался в полной жопе, в признаках клинической и биологической смерти стали очень даже распрекрасно разбираться все, ну, естественно из числа тех, кому удалось выжить, или до поры до времени оставаться в живых, поскольку ничего ведь еще ровным счетом не закончилось и, как говорится, беда не миновала.

   Да. Все мы смертны!

   И истина эта стала наиболее очевидна именно теперь, когда история человечества разделилась на две неравные части: «до» и «после».

   Конечно, люди умирали и раньше, но это происходило это, во-первых, не так часто, как теперь и не так массово, а, во-вторых, крайне редко на виду у всех, к примеру, прямо посреди улицы или в огромном торговом центре.

   Ранее кончина человека происходила благочинно, где-нибудь в больничной палате от тяжелой болезни или от старости, или же в каком-нибудь дорожно-транспортном происшествии, информация о котором даже если и просачивалась в сводки происшествий и новостей, то всегда была тщательно заретуширована, чтобы не приводить в ужас занятых своими повседневными делами людей.

   Теперь же смерть стала случаться неимоверно часто и ко всему прочему приобрела черты безобразного цинизма, будто весь мир вдруг превратился в огромный цирк-шапито с массовым помешательством, сопровождаемым истеричной гротескной буффонадой.

   И у этого, охватившего весь мир катаклизма поначалу было простое и вполне понятное название: «шторм-пандемия». И это была совсем не та серия коронавирусов, которые терзали планету ранее. Это была самая мощная за всю историю человечества вспышка какого-то нового, а может быть и старого, но мутировавшего просто до неузнаваемости, вируса.

   Название это возникло в средствах массовой информации на раннем этапе, когда все еще работало: и интернет, и радио, и телевидение, но впоследствии так и не было заменено на что-то иное, более соответствующее реалиям, поскольку период именно шторм-пандемии как таковой завершился крайне быстро и сменился на иную, следующую фазу, название которому так и не придумали, но главным признаком которого стало окончательное вымирание человеческого вида как такового, причем вымирание катастрофическое и бесповоротное.

   Надо заметить, что отрезок под названием «после» был, в общем-то, крайне крохотным в отличие от многотысячелетней истории человечества именно в той ее части, которая теперь именовалась словом «до». Но именно этот переход от «до» к «после» изменил историю человечества до неузнаваемости.

   Хотя, спрашивается, какое это теперь уже имело значение?!

   Вообще никакого!

   И именно с относительно недавнего времени, когда планету захлестнуло это самое возвращение стремительно мутировавшего, не имеющего теперь уже ни вакцины, ни противоядия вируса, смерть стала чем-то привычным, вызывающим только лишь разочарование и, конечно же, страх. Только страх этот был совсем не таким, как прежде. Это была вовсе не та самая трепетная боязнь чего-то мистического, а страх в самом прямом значении этого слова, одно единственное желание в котором было необходимостью срочно прятаться и бежать. Бежать, чтобы остаться в живых, пусть и ненадолго, как говорится, лишь до поры до времени.

   Нет, холодно на бетонном полу ей не было, потому что нервы и нервные окончания ее были уже мертвы, как впрочем и сам мозг, во всяком случае та его часть, которая хранит воспоминания, цвета, запахи, эмоции и мысли, и активно используется при жизни.

   И все, что испытывала она теперь был только голод, невыносимый и бесконечный, принуждавший перемещаться и действовать только с одной единственной целью отыскания средства его утоления, коим могла быть лишь живая и горячая человеческая плоть и кровь.

   Когда судорога в теле прошла, ей захотелось вдохнуть воздух полной грудью и что есть силы закричать. Вероятно, это были какие-то еще не до конца утраченные рефлексы прежнего живого организма, которые сами по себе вовсе даже не являлись каким-то особенным признаком или показателем жизни. Ведь, как известно, у мертвых тоже некоторое время еще продолжают, к примеру, расти волосы и ногти. И это вовсе даже не доказывает, что мертвое тело живо.

   Она медленно поднялась, расправилась и с силой дернула руками со скрюченными, готовыми хватать и рвать все живое пальцами, после чего резко замерла и прислушалась.

   Все звуки для нее теперь были совсем не такими как прежде, хотя сравнивать ей сейчас, конечно же, уже было не с чем, ведь память ее к этому времени перестала существовать и окончательно стерлась. Звуки в ее восприятии были глухими и долгими, словно в резервуаре, заполненном водой. Зрение тоже было теперь совсем иным. Мир был тусклым и мутным, вероятно из-за помутневшей роговицы, и, конечно же, совершенно бесцветным, в оттенках только лишь черного и серого, начиная от относительно светлого и до самого темного из тонов.

   Да и не нужны уже были ее мертвому телу другие цвета.

   Радоваться цвету неба или восхищаться зеленью травы она все равно не имела возможности, да ей это и не надо было уже вовсе. А чтобы найти средство утоления голода вполне достаточно было только лишь наличия возможности отличать движущиеся, живые организмы, от таких же как и она сама, трупаков.

   В помещении с бетонным полом было сумрачно и относительно тихо.

   Вентиляционные решетки с тихим свистом сквозили воздухом. Свет сочился откуда-то из коридора через паутину трещин и сколов на стеклянной двери.

   И где-то там, за разбитой дверью была добыча.

   Она поняла это по едва заметному шороху, вдруг долетевшему до нее.

   Что это было она не знала, не понимала, но сразу же двинулась на этот едва слышный звук.

   Под ногами заскрипели осколки стекол.

   В коридоре она едва не зацепилась за перевернутый разбитый аппарат переливания крови, после чего просочилась через нагромождение больничных кушеток и кресел с перепачканными кровью матрасами.

   Одна из ламп дневного света на потолке сыпала искрами, другие напряженно гудели.

   В какой-то момент она остановилась и замерла, чтобы понять, откуда именно в длинном больничном коридоре со множеством выломанных дверей исходит звук.

   И звук тут же повторился снова.

   Кто-то негромко всхлипнул в одном из ответвлений коридора.

   Она снова двинулась на этот звук и, всматриваясь в сумрак ответвления, замерла.

   Это был ребенок.

   Мальчик в дутой жилетке с капюшоном поверх рубашки с закатанными рукавами, джинсах и кроссовках.

   Лет девяти, не больше.

   Он просто стоял вполоборота посреди коридора, всхлипывал, мелко трясся от страха и звал:

– Мама. Мама.

   Она не понимала человеческую речь.

   Ей также не было понятно и значение этого слова, она слышала только звук.

   Любые сочетания слов, произносимых живыми, не имели для нее теперь ровным счетом никакого значения и смысла. Впрочем, злобное шипение других трупаков она тоже не восприняла бы как речь именно потому, что не наделены ожившие мертвецы возможностью того информативного общения, каким обладают живые.

   В желании накинуться и вонзиться зубами в живую плоть, она приготовилась к прыжку.

   Мальчишка не видел ее, просто стоял, сложив руки по швам так, будто в данный момент находился перед отчитывающим его за невыполненное домашнее задание строгим учителем.

   В нетерпении она злобно зашипела.

– Мама, – только теперь обернулся на нее мальчик, и зрачки его глаз расширились от ужаса.

   Ему следовало бы, наверное, бежать по коридору прочь, но вместо этого он просто попятился назад и спрятался в одной из комнат без окон и с выломанной дверью, после чего, осознав, что попал в ловушку, жалобно и громко вскрикнул.

   Она последовала за ним и замерла в проеме двери, после чего затряслась и издала еще одно злобное и нетерпеливое шипение.

– Мама, не надо, – умоляюще всхлипнул мальчик.

   Одна рука его была перебинтована в области локтя.

   Спрятаться в тесной комнате ему было негде.

   И все же что-то заставило ее немного помедлить с нападением.

   Это было сродни наваждению, если, конечно такое объяснение можно использовать применительно к неживой сущности, а правильнее сказать, к трупу.

   Неожиданно она увидела в теле ребенка сияющие рубиновым и алым цветом сплетения вен, капилляров и лимфоузлов. В такт биению сердца они вспыхивали и переливались из темно-бардового в ярко красный и алый.

   Ей даже показалось в какой-то момент, что она слышит, как тихо шелестит, спеша по этим крохотным каналам в теле ребенка кровь, ощутила даже на расстоянии силу ее тепла.

   И это мимолетное наваждение тут же прошло.

   Она кинулась на ребенка.

   И как только она это сделала, мальчик пронзительно завизжал.

   Ей не было совершенно никакого дела до его крика, она желала только одного: схватить его шею скрюченными пальцами и вонзить в нее зубы.

   И она уже почти сделала это, но какая-то мощная сила вдруг врезала ей по ногам и отбросила в сторону.

   Удар сопровождался яркой вспышкой и громом.

   Она отлетела к стене и ударилась о расположенный там металлический стеллаж со стеклянными банками, пробирками и медицинскими приборами, который тут же качнулся, после чего медленно и неумолимо завалился вперед, придавив ее.

   Она даже не заметила, что к ранее имевшейся рваной и запекшейся ране на груди у нее добавилось еще одно огнестрельное ранение на левом колене.

   И все что особь могла теперь делать, это только злобно шипеть на того, кто стоял теперь в дверном проеме и держал в одной руке нацеленный на нее дробовик, а в другой начатую бутылку виски.

   Мальчик тут же спрятался за его спиной.

   Мужчина пару мгновений стоял как обухом ударенный, после чего криво усмехнулся и произнес, обращаясь при этом, конечно же к придавленной стеллажом особи:

– Хуясе!

   Он немного помолчал, потом сжал двумя пальцами переносицу и со скорбным выражением красного, напрочь пропитого лица, произнес:

– Ну, вот и все! А знаешь, я даже рад, что все так вышло. Ты была совсем не такой, как все эти шкуры, которым мужик нужен только лишь для того, чтобы срывать на нем свои бабские истерики. Все мои бывшие были шкурами. Все! Кроме тебя… Психовали и истерили при первом же удобном случае, и еще постоянно вымогали из меня деньги. Но ты была не такая. Совсем не такая.

   Сказав это, он приложил бутылку к губам и сделал глоток.

   Мужчина был уже в изрядной степени опьянения, отчего алкоголь тут же потек по его рыжей неопрятной бороде и впитался темными пятнами в ткань футболки на пузе под курткой.

– Ты никогда не была такой как все они, – куда-то неопределенно в сторону махнул рукой бородач, едва не расхлестав бутылку о дверной косяк, после чего презрительно и с некоторым сожалением в голосе добавил, смачно сплюнув при этом на пол: – Все эти бабские заморочки типа: «Мое это мое, а твое это наше» тебя вообще никогда не интересовали. Это у других баб вечный комплекс неполноценности из-за отсутствия мужика рядом. Это все другие бабы всеми правдами и неправдами вечно стремятся выйти за любого, пусть даже и за морального какого-нибудь урода, чтобы только не быть одной, или как это красиво называется: «быть замужем». Но только не ты! Ты была не такая. Ты всего и всегда добивалась сама. И именно поэтому я тоже никогда не был тебе нужен по большому счету. Я это знал. Всегда это чувствовал и понимал.

   Сказав это, он с обидой ударил кулаком с зажатой в нем бутылкой себя в грудь.

– Я знал, что когда-нибудь настанет день, когда мы расстанемся уже окончательно. Я всегда к этому мысленно готовился… И вот этот день настал.

   По причине опьянения мужчина с трудом держал равновесие, а язык его заплетался.

   Но, не смотря даже на заплетающийся язык, мужчине, видимо, очень сильно хотелось поговорить.

– Вернее, расстались-то мы с тобой еще до этого, когда ты сбежала от меня, но все равно… – сказал он. – Просто сейчас мы расстаемся уже навсегда. Пусть земля тебе будет пухом… Или что там обычно говорят в таких случаях?!

   Видимо, последняя фраза его некоторым образом смутила, после чего он в раздумье сильно наморщил лоб.

   Эта его задумчивость длилась недолго и вскоре снова сменилась на минорную пьяную эмоцию.

– Конечно, я не идеален, – сказал он. – У меня как и у всех, есть свои недостатки. Я немного вспыльчив, немного ревнив, немного несдержан в словах и поступках… И я прекрасно знаю это. Но, все же, среди прочих других я был лучшим. И ты должна признать это. Вернее, раньше должна была понимать, потому что сейчас-то совсем уже ничего не понимаешь.

   Мужчина изобразил скорбно-энигматический взгляд, после чего пообещал:

– Я непременно забуду тебя, – и попытался выжать из глаз слезы, но, так и не сумев это сделать, продолжил: – А может быть и нет. Ведь разве можно тебя забыть?! Никак невозможно. Ты была такая…

   Он скрючил пальцы, пытаясь, видимо, изобразить какой была при жизни та, которую сейчас сдерживал металлический стеллаж.

– Да я уже много раз пытался это сделать… – сказал он. – Много раз пытался тебя забыть. Но так и не смог.

   Мужчина снова поднес бутылку ко рту, сделал еще один глоток, после чего приложил стеклянную емкость к бритой башке так, будто пытался унять жар. Все еще выдавливая пьяные слезы, он зажмурился, после чего в приступе истерии достаточно громко всхлипнул:

– А ведь я так любил тебя, Лика!

   После этих слов, бутылка выпала из его дрожащей руки и, упав на бетонный пол разлетелась на осколки, покрыв ботинки и бесформенные затасканные джинсы мужчины мокрыми пятнами.

   И тотчас же, словно в ответ на этот грохот где-то в дальнем конце коридора что-то глухо хлопнуло, будто упала на пол какая-то доска или коробка.

   Мальчик испуганно вздрогнул и прислушался.

   Все еще зажимая глаза ладонью, пребывавший в состоянии слезливого отчаяния мужчина, казалось, шум даже и не заметил.

– И к чему привела эта твоя свобода? К чему? Что ты теперь? Что?! – скорбно произнес он и, глядя при этом на придавленную стеллажом особь, презрительно сплюнул на пол: – Жалкое зрелище.

   Лика после этих слов злобно зашипела и с силой заскребла по перекладинам стеллажа перемазанными запекшейся кровью руками. От ранее имевшегося ранения черная футболка с принтом чебурашки на груди и кофта ее порвались и пропитались бурыми, почти совсем черными, пятнами. Джинсы на колене от выстрела из дробовика также зияли дырами.

   Особь тянула руки к этим двум живым: к мужчине и к мальчику, видя в них только лишь средство утоления голода, и тщетно пыталась высвободиться из-под навалившегося на нее громоздкого стеллажа.

   В какой-то миг она дернулась чуть сильнее, стеллаж качнулся и чуть было не перевернулся на другой бок, но тут же вернулся на прежнее место, достаточно громко скрежетнув по бетону одним из металлических углов.

   Электрический свет в коридоре от перепада напряжения моргнул.

– Дядя Вова, генератор, – тронув мужчину за руку, произнес мальчик.

– А знаешь, что ни делается все к лучшему, – не обратив никакого внимания на ребенка, неожиданно резко вдруг успокоился мужчина. – Помнишь, раньше так все говорили?! Еще до этой гребаной пандемии. Золотые были времена. Все наши те проблемы, как то: ипотеки, незаконные увольнения и поиски работы, и еще разные там санкции и специальные военные операции теперь по сравнению со всей этой хуйней кажутся такой пустяковой мелочью.

   Он театрально вздохнул и продолжил:

– Просто теперь я уже совершенно точно буду знать, что ты никогда не будешь с кем-то другим. Хотя, при этом ты никогда уже не будешь и со мной…

   Все еще пытаясь обратить внимание на шум в коридоре, мальчик снова похлопал мужчину по руке.

– А за пацана можешь не переживать, – опять же не обратив никакого внимания на эти его знаки, скорбно пообещал Лике мужчина. – Воспитаю как родного, сделаю из него настоящего мужика.

   Он непроизвольно рыгнул или всхлипнул, что по звуку было почти одно и то же, после чего снова закрыл глаза ладонью и жалобно произнес:

– Вот зачем я сейчас разговариваю с тобой? Ты же все равно ни черта не понимаешь. Ни единого моего слова. И ты даже не можешь мне ничего ответить. Ведь ты же зомби!

– А знаешь, я почти все время разговариваю с тобой. И днем, и ночью. Но чаще, конечно, ночью. Только не думай, что я псих. Я здоровый. И физически, и психически. Просто это что-то совсем другое, что-то на уровне чувств… Но тебе это все равно не понять.

   В полном, казалось, оцепенении он так и стоял так еще какое-то время, после чего снова принялся тереть глаза пальцами.

– Ладно, пора кончать со всем этим, – решительно произнес он, после чего добавил: – Это же ясно как белый день. Самое мерзкое на этом свете теперь именно то, что после смерти можно стать ходячим трупаком. Вместо обретенного вечного и достойного покоя бродить по улицам и разлагаться у всех на виду… Лично я, узнав, что превращаюсь в трупака, сразу же застрелился бы. Я не хотел бы такой участи. И никто, думаю, не хочет. И ты тоже не заслужила этого.

   Он чуть более спокойно вздохнул, не спеша воткнул в ствол патрон, нацелил на вытянутой руке дробовик на все еще безуспешно трепыхающуюся, придавленную стеллажом особь, а точнее в ее голову, после чего свободной рукой закрыл глаза мальчику и нажал курок.

– Пф, – будто играя в войнушку, презрительно произнес он, ожидая видимо услышать кроме своего голоса еще и грохот выстрела, но никакого выстрела не случилось, произошла осечка.

   Мужчина даже и удивиться этому казусу особо не успел и все потому, что тотчас же из коридора на него набросился мертвец в белом халате и следом укуса на шее.

   По причине того, что бородач был хорошо развит физически, он, не смотря даже на изрядный хмель, успел-таки среагировать на шум и со всей силы врезал прикладом дробовика по башке зомбака снизу вверх.

   Мальчик испуганно вскрикнул и, отбежав от рыжебородого, забился в угол комнаты.