* * *

© Издательство «РуДа», 2023

© Тихомиров Никита, 2023

© Бариева К. С., иллюстрации, 2023

Глоссарий

Айны – народ, обитавший на южном побережье Камчатки, Курильской гряде и на о. Хоккайдо Японского архипелага.

Айнумосири – от «айну» – человек и «мосири» – земля, страна.

Аттуси – айнская верхняя одежда.

Инау – имеющие относительно человекоподобный облик палочки с завивающейся древесной стружкой, использующиеся айнами и некоторыми другими народами Дальнего Востока в ритуальных целях.

Керкер – женский меховой комбинезон у чукчей.

Кухлянка – верхняя меховая одежда народов Севера.

Луораветланы – 1. Одно из самоназваний чукчей: «настоящие люди». 2. Этническая группа, входящая в более многочисленную группу коренных народов Севера «эскимосы».

Ительмены – коренное население Камчатского полуострова. По русским источникам известны как «комчадалы».

Ояси – злой дух, демон в религии айнов.

Парка – зимняя меховая одежда.

Полог – внутренняя тёплая часть яранги.

Тиуичгын – выбивалка, сделанная обычно из оленьего рога, с помощью которой очищали от снега одежду и меховые сапоги.

Чоттагин – внешняя, холодная часть яранги.

Яранга – жилище чукчей, делавшееся из жердей и шкур.

Часть первая

1

Высокое разнотравье плавно колыхалось под лёгким движением прохладного воздуха, наплывающего со стороны сокрытого от глаз залива. Стебли с лёгким шуршанием расступались и кланялись, едва ощутимо дотрагиваясь до лица. Подёрнутые сизой дымкой тумана, трепетали погружённые в тень пышно разросшиеся ивы. Деревья, обступившие прогалину со всех сторон, тихо перешёптывались, степенно покачивая лохматыми ветвями; сквозь раскидистые кроны струились лучи повисшего в безбрежной синеве солнца: рассеянное свечение, проникая через подрагивающую листву, отбрасывало мягкие желтоватые блики на влажную, дышащую густыми испарениями землю. Обильная роса, то тут, то там вспыхивающая искристым жемчугом, гроздьями мелких капелек усеяла всё вокруг, словно здесь прошёл неведомый дух и неосторожно рассыпал по лесу прозрачные бусины своего ожерелья. Тёмно-зелёный мох, рваными лепёшками приставший к холодной шероховатой поверхности каменных глыб и затянувший дряхлые стволы давным-давно упавших лесных великанов, жадно вбирал в себя разлитую в воздухе влагу: казалось, если поднапрячь слух, можно даже услышать его глубокие томные вздохи.

Над головой звучало переливчатое многоголосье птичьих трелей, которое, проникая в самое сердце, будило в душе сладкое торжество от сопричастности к тому бурному восторгу, что испытывало каждое существо в этом лесу пред животворящей всепоглощающей силой нового прекрасного утра. Горящий огненный диск небесного светила медленно подымался вверх, согревая остывшие за ночь долины и сопки. Сонная чаща пробуждалась.

От прикосновений влажной травы на грубой ткани подвязанного широким кожаным поясом запашного аттуси^[1] оставались тёмные расплывчатые пятна. Из— за того, что, продвигаясь вперёд, траву приходилось раздвигать руками, пальцы стали мокрыми и начали зябнуть. Жёсткие стебли хлестали по голым коленям, а сырая земля холодила ноги, обутые в мягкую обувь из рыбьей кожи. Перед глазами резвилась растревоженная мошкара, назойливая и кусачая; приходилось то и дело отирать ладонью лицо и шею, чтобы смахнуть с них рассвирепевших кровопийц. Впрочем, все эти неудобства были привычны и не слишком беспокоили, так как к их преодолению учили каждого мальчишку с самого раннего детства. Секрет был прост: нужно было всего-навсего не обращать внимания на неприятные ощущения своего тела. К тому же солнце, пробиваясь сквозь просветы под сень деревьев, уже припекало плечи; скоро станет и вовсе жарко, и эта жара загонит насекомых в самые глухие и тёмные закутки дебрей. Высокая, выше человеческого роста, трава закрывала обзор, и потому, в очередной раз раздвинув завесу из стеблей, он неожиданно натолкнулся на замшелую корягу, перегородившую путь. На одной из её ветвей, причудливо изогнувшейся вдоль земли, сидела, раздувая зоб, ярко-зелёная лягушка. Заметив человека, она повернула голову в его сторону и насторожённо приподнялась на передних, похожих на человеческие руки, лапках. Несколько мгновений она пристально всматривалась в сторону замершего человека, а потом вновь прильнула к покрытой тонким налётом зелени толстой ветви, на которую падал скупой луч света. Рука отпустила отодвинутые стебли, и они вновь сомкнулись, спрятав отдыхающую лягушку. И тогда он подумал, что это вовсе не лягушка, а маленький «хозяин», принявший её облик. Придя к такому убеждению, он отступил на два шага и, стараясь не слишком шуметь, пошёл в обход того места, где лежала коряга.

Снова зашуршала трава. Ноги вновь скользят по липкой земле. Лёгкий бриз освежает лоб и колышет длинные волосы, перехваченные широкой полосой из истёртой облупившейся кожи.

Он миновал прогалину, отделявшую его от леса, и, продравшись сквозь переплетения дикой виноградной лозы, углубился в зелёный сумрак, царящий у подножия величественных деревьев. Из отдаления доносился глухой рокот стремительного водного потока. Слегка отклонившись вправо, он пошёл сквозь густой папоротник прямо на этот звук. Обходя гигантские заскорузлые стволы ильмов и тополей, перескакивая через узловатые корни, которые обвивали покрытые красным налётом камни, он, ускоряя шаг, быстро продвигался вперёд. Зазубренный наконечник остроги, притороченной к поясу, цеплялся за гибкие ростки вьющегося сумаха, отрывая мелкие листочки и пучки бородатого лишайника. Шум бьющейся в камнях воды нарастал, становился всё ближе и ближе, но непроницаемая стена густого подлеска закрывала обзор, не позволяя глазу заглянуть слишком далеко, словно стремилась сохранить таинственность.

Сверху, снизу, справа и слева, впереди и сзади – одна только переливающаяся разными оттенками зелень: от сине-зелёной до изумрудной. И густой, удушающе-терпкий запах испарений да мошкара, забивающаяся в ноздри, глаза и уши.

Впереди показался залитый солнцем просвет: здесь когда-то стояло большое дерево, но его корни подгнили от старости, и налетевший с моря ураган опрокинул массивный ствол на землю. Погибшее дерево давно превратилось в вереницу трухлявых остатков, съеденное грибами и мхом. Теперь эту крохотную залитую солнцем полянку посреди девственного леса покрывали, поблёскивая мясистыми стеблями и большими листьями, заросли пучки^[2] и чемерицы.

Перепрыгнув через пару опутанных зелёным моховым покрывалом стволов, он обошёл поляну стороной и упёрся в непролазное переплетение ветвей черёмухи. Повертев головой туда-сюда, он заприметил разрыв в чащобе и, торопливо ступая, направился к нему. Земля совсем разбухла, кое-где были камни и кочки, похожие на странные, покрытые зелёными волосами головы. Попадались мелкие лужицы стоячей, затянутой тиной воды. А шум беснующейся речушки перерос уже в настоящий грохот, заглушивший все остальные звуки: не слышно было теперь ни шорохов листьев, ни птичьих заливистых песен, всё потонуло в гвалте бурлящей на перекатах воды. Оставалось проникнуть за черёмушник, чтобы очутиться на каменистом берегу спускающегося с гор потока. Он отцепил острогу от пояса, чтобы она не цеплялась за ветки и не затрудняла тем самым движения, подхватил её одной рукой и, пригнувшись, стал передвигаться меж сходящихся над головой тонких и гибких стволов. Шаг за шагом, отклоняя протянувшиеся к нему ветки, он преодолевал черёмушник. Вот под ногами уже показались обточенные весенними водами оголённые спилы больших валунов. Едва не задевая коленями до земли, он пролез под низко наклонённым стволом и оказался на открытом месте, прямо пред широкой россыпью округлых камней, меж которых пенилась, дробясь на мелкие рукава, кипела пузырящимися водоворотами маленькая речушка. По склонившимся над потоком стволам, цепляясь за сучья, перекинулись, точно зелёная паутина, бесчисленные щупальца змееподобных лиан. Высоко над землёй сверкали просвечивающие на солнце листья. Причудливые сполохи бликов и отражений, смешанных с прозрачными брызгами, крутились на неспокойной поверхности воды, прыгая то вверх, то вниз, перескакивая друг через друга. Он совсем недолго смотрел на этот загадочный танец переливающихся цветов и бликов, но всё равно почувствовал, как голова закружилась. Поймал себя на том, что какая-то неведомая сила увлекает его принять участие в этой игре. Он отвернулся, встряхнул головой и прошептал слова охранительного заклинания: кто знает, не проделки ли это какого-нибудь ояси^[3], который хочет затуманить его разум и погубить? Ведь духи – и добрые, и злые – вездесущи, они находятся повсюду, куда ни кинь взгляд: в деревьях, под камнями, в реке и в воздухе.

Осмотрев свою острогу, он улыбнулся, предвкушая радость от предстоящей рыбалки, ради которой он сегодня встал вместе с восходом солнца и прошёл немалый путь через дремучий лес. Повернул вверх по речке, чтобы подыскать более удобное для лова место. Следуя левым берегом, прыгая с камня на камень, перескакивая через отдельные рукава мелководной речушки, он миновал крутой поворот и остановился у тихой заводи, образовавшейся у большого камня, который вдавался в русло едва ли не до середины. С противоположной стороны в заводь тоненьким водопадом ниспадал крохотный ручеёк, протекающий меж замшелых глыб. Вот это подходящее место: пристроившись на камне с острогой в руках, можно поджидать рыбу, выскакивающую из перекатов и останавливающуюся в заводи, чтобы перевести дух. Да, действительно, место было отменное; он уже не в первый раз приходил сюда. Ещё в детстве вместе со своим отцом начал ходить на эту речку. Не всегда рыбачил у этой заводи, но случалось. Он сбросил на землю сплетённую из жёстких стеблей травы сумку, которую собрала ему мать, отложил острогу.

Сначала нужно было задобрить «хозяев» этого места, ведь место это, ко всему прочему, камуи, священно, а значит, здесь обитали те, кому нужно обязательно принести жертву: не только ранке куру и ранке мат – воду роняющие муж и жена (они вон там живут, в том самом маленьком водопаде, где ручей сливается с речкой), но также дух – смотритель реки.

Найдя сухую ивовую ветку среди камней, он достал из-за пояса длинный нож с обёрнутой кожаным ремнём рукоятью, отсёк сильным ударом изрядный кусок, слегка подравнял его, снял кору, после чего, выбрав один конец, стал стругать его, но так, чтобы стружки не отлетали, а образовывали бахрому. Занимался он этим делом старательно и долго. Наконец, придирчиво осмотрев изделие со всех сторон, он удовлетворённо хмыкнул и, зажав палочку в руках, резво перескочил по камням через поток и воткнул её в покрытую мхом кочку рядом с маленьким водопадом. Сделав это, он почтительно поклонился и вернулся к тому камню, на котором оставил острогу. Теперь, полагаясь на покровительство и доброе отношение «хозяев», можно без опаски и за дело приниматься.

Подобрав острогу, он пристроился на камне и склонился над тёмной водой, приготовившись ждать удобного для удара момента. Вокруг бойко шумели каскады воды, в которых, как он знал, водилось великое множество всевозможной рыбы, большой и малой. Ему хорошо было видно дно заводи, покрытое мелким щебнем и илом, откуда выглядывали пузатые окатыши да гнилые бурые палки. С низовьев речки, где она вливалась в широкий морской залив, тянуло запахом водорослей, выброшенных прибоем на берег. Он с удовольствием втягивал носом свежий прохладный воздух, смешивавшийся с тяжёлым прелым дыханием безбрежного древнего леса, и улыбался оттого, что находится в чудесном потаённом месте, где всё вокруг – и лес, и вода, и воздух – камуи.

Но рыба почему-то не шла. Он долго вглядывался в подрагивающую, будто пульсирующую воду под камнем, но в заводи по-прежнему было пусто, только неутомимый ручейник, борющийся с сильным течением, без устали волочил свой склеенный из частичек дресвы домик по шершавому неровному дну. В траве над берегом шебуршали, перебегая от кочки к кочке, от одной валежины до другой, полосатые весёлые бурундуки, собирая с земли семена и травки. По веткам кустов скакали мелкие пёстрые птички; от их непрестанных прыжков тонкие, усеянные длинными листочками ветви покачивались, но из-за шума гремящей реки ни шорохов, ни даже птичьей трескотни слышно не было. Оторвав взгляд от речного дна, он невольно залюбовался окружающим: порханием птиц у кустов черёмухи; плавным, невесомым полётом бабочки в невидимых воздушных струях под сенью леса; беззаботной толкотнёй неугомонных бурундуков; с неистощимой силой клокочущим потоком, который словно стремился обогнать время и выброситься на ровный простор бухты, навстречу горячему утреннему солнцу. Привыкший к одинаково серым дням, иногда с дождями, иногда без, повторяющимся с завидным постоянством, его глаз радовался ярким переливам красок на убранстве леса, безоблачному голубому небу, всё более разогревающемуся воздуху, возне и копошению живности; радовал его и тихий ветерок, пробегающий по верхушкам трав и покачивающий дружелюбно распростёртые лапы папоротников. Редко выпадают дни, подобные этому. Всё чаще с моря приходят густые туманы, цепляющиеся за вершины гор, сыплющие мелким дождём тучи или воющие в ночи ураганы, срывающие с домов крыши, опрокидывающие сушила, крушащие исполинские вековые дубы и пихты. В такой день, как этот, всё улыбается, а неспокойная человеческая душа, как говорят его соплеменники, вытягивается.

Потом под водой появилась тень. Сильным взмахом он поразил рыбу острогой и извлёк её из воды. Подняв свой первый улов на вытянутых руках над головой, он поблагодарил «хозяев» и отнёс трепещущую рыбину на берег, подальше от воды. Когда он вернулся и снова занял прежнее место на камне, нагнувшись над рябью воды, ему показалось, что маленький водопад на противоположном берегу как-то по-особому булькнул: это роняющие воду муж и жена порадовались его добыче. И в этом он усмотрел добрый знак: значит, они приняли его жертву (а ведь всем известно, как духи и боги охочи до инау^[4] – «кудрявых» шестов, вырезанных из ивовых прутьев) и теперь обязательно одарят его неплохим уловом и ему не придётся возвращаться в деревню с пустыми руками.

Солнце всё выше поднималось над лесом. Его жгучие лучи, проникая в просветы, уже не просто грели спину, но обжигали. Пришлось даже аттуси скинуть, чтобы взопревшая спина пообсохла. На берегу между камней, возле сумки, уже блестело крупной чешуёй несколько рыбин, радуя сердце. Прохладный бриз, дувший с устья речушки, сменился жарким дыханием разогревшегося на песчаных пляжах воздуха. Уже не было той прохлады, что витала над землёй ранним утром и приятно освежала и бодрила тело. Под пологом зелёного леса повисла гнетущая духота. Вскоре стало понятно, что рыбы больше не будет. Тогда он, глубоко вздохнув, распрямил затёкшую спину, почувствовал, как застоявшаяся кровь растекается по усталым мускулам. Вытянул ноги и, упёршись руками в горячий камень, с наслаждением запрокинул голову, подставив лицо под замысловатую игру светлых и тёмных пятен. Зажмурил глаза: вот свет заиграл на его веках, а вот снова стало темно, опять свет и снова тень. Потом встал, прошёлся по камню, встряхнул головой и, нагнувшись низко над водой, опустил в неё руки, ощутив, как бодрящий холодок поднимается от кончиков пальцев к локтям и выше. Затем зачерпнул пригоршнями воды и омыл вспотевшее лицо и шею, лёг на живот и стал жадно пить. Вместе со студёной водой в него вливались новые силы, прогоняя нахлынувшую было сонливость. Утолив жажду и дождавшись, пока уляжется поднятая им рябь, он всмотрелся в своё подрагивающее отражение. Чудно как-то видеть самого себя. Он провёл ладонью по слегка опушённой верхней губе, потеребил жиденький пух на подбородке, заглянул в свои карие глаза. Чудно! Губы его растянулись в широкой улыбке, исказив нанесённый на них узор татуировки. Он приподнялся, а затем ударил по воде, взметнув фонтан ослепительных брызг, засмеялся, глядя, как в поднятых волнах исчезло его отражение; высоко подпрыгнул и соскочил с камня на берег, разбросав мелкий щебень.

Из сумки он достал небольшую округлую лепёшку, одну из тех, что мать испекла ещё с вечера, перед тем как лечь спать, и, отщипнув от неё кусочек, отправил в рот. Быстро работая челюстями, он вдруг понял, как сильно проголодался. Ел торопливо. Даже поперхнулся. Извлёк из сумки украшенную письменами и рисунками чашку, зачерпнул воды и попил, чтобы прочистить горло. Такие чашки везут люди с Южных островов Яван, выменивая их на лахтачьи шкуры и тюлений жир у загадочного народа сисам^[5].

После еды он нанизал пойманных рыб на верёвку, ополоснул руки и присел на камень, на котором рыбачил, прислушиваясь к шуму гремящей реки и вглядываясь в зелёный полумрак зарослей, наслаждаясь величественным умиротворением этого затерянного среди лесов места, где всё вокруг было камуи. Перед уходом он хотел ещё раз соприкоснуться с таинственной силой, хотел, чтобы она вошла в его плоть, напитала собой его помыслы, чтобы можно было хоть небольшую частицу её унести с собой в родной котан^[6]. Он смотрел на пенистые, перехлёстывающие через камни воды реки, на замшелые глыбы, между которых выбивался маленький водопад, на гордо вздымавший кудлатую головку инау, на папоротники, подступившие к самому берегу, на деревья и ощущал, что за всем этим стоит недоступный человеческому глазу другой мир – мир камуи, мир богов и духов, населяющих всё и вся. Он вдыхал этот воздух, наполненный множеством самых разных запахов и их оттенками, чувствуя, как вместе с ним в него пробирается и нечто иное, что приобщает его к этому месту, к этим деревьям, камням и к этой говорливой речке, то, что роднит его с «хозяевами».

А потом вдруг всё поплыло: лес вокруг него завертелся, куда-то отодвинулся, вода захлестнула его и исчезла, ушёл куда-то, провалился и камень, на котором он восседал; всё смешалось: краски, предметы и ощущения, и он словно повис в пустоте…