Ш

  Я бы желал, чтобы отец мой или мать, а

  то и оба они вместе, – ведь обязанность

  эта лежала одинаково на них обоих, –

  поразмыслили над тем, что они делают в

  то время, когда они меня зачинали.

    Л. Стерн. Жизнь и мнения

    Тристрама Шенди, джентльмена

Стоять на бессмысленно длинном перроне, предвкушая, переминаясь, шаркая (вокзальные часы не умеют спешить), дыша зябким паром на руки, выглядывая коллег по несчастью – ожидать, – и какой-то вдруг запах ударит по ноздрям: вспомнится, как с мамой ездили к отцу (не вида́нному с малолетства), на несколько крошечных дней, а потом уезжать – навсегда, навсегда – и стрекочущая мысль: просто ты ему не нужен, ты ему не нужен – от которой можно заслониться только пепси-кольными Инь и Ян-ем (интересно, тут есть автоматы?), запить горе тёплой газировкой – и ехать дальше: в поезде, пропахшем свинцом, торчащими плацкартными ногами и гремящими подстаканниками.

Сейчас смутно то же самое. (В поездке по России трудно отделаться от ощущения, что едешь по тюрьме – бесконечной, просторной и очень пустой тюрьме (даже на перроне). Будимир ходил по платформе сонными шагами, думал о пепси (почему-то не об Авроре, не о Бодуницком (тот звонил из монастыря – говорит, срочное что-то), и не о жизни вообще) – думал о пепси и хотел домой спать.

Расхаживая под геометрическим навесом, Будимир, дружески кивнул другому ожидающему, – но тот не заметил. Тогда Будимир в тысячный раз посмотрел на часы: восемь десять.

– Пассажирский поезд номер сто сорок три «Москва – Санкт-Петербург», – («Санкт-Петербург» сказал другой голос: томная тётка), – прибывает на первый путь четвёртой платформы. Нумерация вагонов с конца состава.

Сначала мелкий, издалека – поезд стал неумолимо наползать. Тупым взглядом Будимир смотрел, как в окне соседнего поезда проезжают вагоны и раз за разом логотип «РЖД» отражается в «БЛЯ». Ноги Будимира превратились в пудинг (будто и не странствовали по бесконечным пространствам) – «БЛЯ», – он вцепился в карманы куртки (рыжей, с овчинкой – как у питерских рокеров восьмидесятых) – «БЛЯ», – он растерянно взглядывал в лица (остальные ждали спокойно) – «БЛЯ».

Опомнившись, на быстрых шагах – побежал к началу перрона.

Поползли пассажиры: волна́ми, серые, без лиц, без конца. Будимир вился у мусорки, высматривая и глядя поверх.

Вдруг, промелькнула – она: бледная, как актриса немого кино, холодная, как Серебряный век: с модным языкастым рюкзаком, в бежевом – клёпками – пальто, пропитанном Парижем, – на ходу вертит хрустящую самокрутку. В лице – измождённость и родинки (две – на резко очерченной шее), нос – держится кавалергардом (но всё же не совсем курнос), между ним и едва намеченным ртом – невыносимая ложбинка. Глаза чёрные (в них страшно посмотреться), а вся каштановая причёска схвачена строгими заколками, будто редкий-редкий цветок. Будимир откровенно пялился, а она шла отстранённая, где-то не здесь, и вдруг ощутила, застыла – медленно провела взглядом и увидела его (скептическая складка скользнула на лице, но тут же сменилась аристократическим «ничего»).

Заметив, что его заметили, Будимир замахал как идиот.

– Привет, Аврор! – И сунул руку во внутренний карман, но вместо хотя бы намёка на цветы, обнаружил только спички: машинально протянул ей коробок. – Хочешь, рюкзак понесу?

Аврора тихо остановилась (толпа катилась дальше, обтекая).

– Спасибо, – сказала она, беря спички (а про рюкзак будто не слышала). – Ты что здесь делаешь? – Она провела самокруткой по кончику языка, убрала кисет и фыркнула спичкой (черносливом запахло).

– Тебя встречаю. – Будимир сжался виноватым калачиком и дел руки по карманам. – Ты как доехала?

Аврора улыбнулась чуть-чуть:

– Читала Пастернака, ела хлеб с кефиром и спала, свернувшись как кошка. – (У неё нежные шипящие – «кош-ш-шка».) Аврора грубо закашлялась. – Только, кажется, спину продула.

– Не болей!

– Ага.

Они отошли к мусорке, подальше от пихающихся локтей. Будимир тупо перебирал, что вообще можно сказать (точно видел её первый раз в жизни):

– Как Москва? Стоит?

– Стоит… – Взглядом Аврора уплыла куда-то вбок (в Москве у неё родители), – но тут же вернулась. – А ты как тут?

– Да всё так же. Пишу. – Он почесал нос.

Аврора обжигающе затянулась: искорки полетели, затихая в воздухе.

– Только тошнит от икон этих – мрак… – Будимир сплюнул (аккуратно, в урну). – У тебя в музее хоть люди, блин, какие-то…

– У меня в музее абсолютно такой же мрак… – Аврора смотрела куда-то далеко (и на губах – горькая вечность).

– Ну и зачем тогда?

– Чтобы совсем не провалиться в бездну.

– Какую бездну? – Будимир улыбнулся с каким-то узнаванием.

– Я… не готова об этом сейчас говорить. – Аврора замяла сигарету о парапет и бросила на шпалы. – Пойдём? – И дружелюбно укуталась в шарф, больше походивший на плед.

Будимир шёл точно под её шаг, вровень (она делала вид, что не замечает его острые взоры), крутя в голове, про что бы можно поговорить, – его московские истории? погода? Пастернак? – и верить не мог своему счастью (но счастье было какое-то тяжёлое). Московский вокзал со своими советскими кубиками, картой в лампочках, разодранным бюстом Петра и рамками – уже промелькнул, а он так не сказал и слова. Бухнула тяжёлая дверь, показалось щурящееся солнце, а с ним – воздух, машины, фасады, стела, «город-герой Ленинград». Только Будимир улыбнулся, как вдруг Аврора обернулась к нему (очень просто, очень серьёзно):

– Ну. Мне туда.

Стремительно мертвея, Будимир застыл. Он даже не рассмотрел, куда именно – «туда».

– Ладно, – проговорил он, покрепче цепляясь в карманы.

– До встречи? – Легонько улыбнувшись (не то из жалости, не то в утешение), она обняла его: Аврорин локоток на секунду задержался в его ладони, – как будто бы что-то обещая, – но тут же ускользнул прочь (да и не локоток это был, а край пальто). Она шла, не оборачиваясь, – к рекламным экранам, в рассвет. А Будимир стоял и смотрел, как раскачивается её модный рюкзачок с языком.

– Пока… – проговорил он опоздало.

                       ШШ

  С улыбкой, издалёка,

  Она ко мне свой обратила взгляд.

    Данте. Божественная комедия

На губах висело что-то простое, не сказанное (круто выглядишь? я рад тебя видеть?), а в руке дрожал фантом локотка. Будимир уставился под ноги и понял, что снова стоит у мусорки: взгляд мозолила баночка пепси. Ботинок неторопливо постучал, занёсся, раздавил, промял и отхреначил банку в сторону парковки. Будимир зашаркал к Лиговскому.

Проспект катился – пусто, серо, бессмысленно – мимо псевдоантичного тэцэ, мимо вечнокрасного светофора, мимо зазеркалья с шавермой (выбрал Питер, а не Москву Будимир не в последнюю очередь из-за манительной шавермы (которую не ел уже год) – здесь у неё какой-то небывалый соус), мимо замызганных переулков…

– Надо было тупо сказать: «Мне тоже в ту сторону»… – бормотал он.

Пока трамвай с высокими рогами наблюдал, как Будимир с толпою переходит проспе… – дурацкой диско-мелодией занудил затрёпанный кнопочный телефон. На экранчике горело: «О. Бодуницкий».

– Аллё?

В ответ раздалось что-то невнятное и хлопотливое: Будимир перевернул телефон кнопками к улице (бракованная модель) – и заткнул лишнее ухо:

– Простите, я не расслышал.

– Будимир, ты где? Уже службу начинаем.

– Да-да, я уже… – Будимир поднял взгляд на неприметную дверь: «парики», «шкафы-купе», «Курёхин-центр», – …еду. Всё так серьёзно?

– Всё архи-серьёзно, Будимир. Приезжай скорее, дорогой.

– Вот-вот, Владимир Сергеевич, вот-вот.

– Ладно. В добрый час!

– В добрый!

Убирая телефон и продолжая вести взглядом по стене (каменистая губка – слегка как сопли), Будимир мелко разглядел:

    Не ври, не верь, не проси

    ВРИ, СУКА, БОЛЬШЕ!

Не доходя до шапки метро, Будимир прыгнул через заборчик и перебежал на Заслонова (после километров Бразилии и Перу – весь Петербург не больше коробки из-под обуви): шёл безразлично.

А мимо ползли неумытые домишки из папье-маше, собачники, велосипедисты, мамы, коляски, проходимцы, заспанный панк, старушка в леггинсах – через двое-трое в синих медицинских масках (уже месяц талдычили о каком-то вирусе, гулявшем по Петербургу и Москве: но как распространяется, откуда взялся, насколько опасен, помогают ли маски – непонятно). Будимир мёл взглядом по асфальту с надписями – Аня, Оля, Ира – и шелудивыми номерами.

Он вышел на Обводку: дураковатый баннер, трубы, храм, жэдэ-мосты, разноростые дома – повыросли на горизонте. Будимир перебежал дорогу: справа шум машин – слева тишь воды (самые натуральные окраины Запенди).

Солнце было яркое, но не грело. Весенней краской пованивал забор. А Будимир топал по этой вялой набережной и думал, что, бросься он Авроре в ноги, – та села бы рядом на корточки (не факт, не факт).

(С Авророй его Варька познакомила (подруга, из Непала – нет, сама-то русская: попутчица в бесчисленных вояжах). Они были однокурсницы в СПбГУ, на культурологии: Варя бросила, Аврора осталась (потом ещё уехала в Берлине поучилась; ездила везде, в Венеции жила («Роскошные библиотеки! а зимой: голуби, кошки, Бродский…»), – теперь здесь, в музее Ахматовой: сидит и чахнет над диссертацией про византийскую иконопись).

Почему-то не заладилось с самого начала. Аврора и Варя пили вино в Юсуповом саду (была ещё одна их подруга и её парень (неважно)) – Варвара подумала: надо позвать Будимира – он знал пару крыш и умел дурить домофоны – пошли. Бродили по ненадёжной жести, разглядывали нетрезвые звёзды, пили, смеялись, пили. Во все стороны послушно разбегалась бесконечная прямь ржавых крыш – хоть прыгай с одной на другую, – и храмы, и иголочки шпилей – немногочисленные выскочки; потом бабка вызвала ментов, и пришлось смеяться, убегать. Каким-то чудом, Будимир даже прошёлся с Авророй наедине: осенняя Фонтанка, подслеповатые – в очках – огни. Она очень молчала, а он говорил, как балабол (бросая опьянелые длинные взгляды в её лунное лицо): про иконы, про Южную Америку, про пустоту. Она иногда коротко смеялась, иногда упирала взгляд в канальный извив и безбожно много курила – одну от другой. Они стояли на балконце, выступающем прямо в канал, возле Измайловского собора, локтями в перила – разглядывали ртуть воды. Вдруг – Аврора сказала:

– Расскажи что-нибудь хорошее.

А Будимир не смог.)

Перейти по мосту: рыжие заводы, надувной белый кролик, церковь, в чёрной шапке со скипетром, адмиралистый «Варшавский экспресс» (покряхтывает вокзальным прошлым), новостройки и краны, штурмующие небеса. Пройдя голый сквер, Будимир нырнул в подземный переход. Вёл взглядом под ногами: Аня, Оля, Ира, Аврора… – он поперхнулся – «прогулки по крышам» (и поцелуйчик)

За ступеньками – сбитый в кучу, горбатился Балтийский вокзал. Подумав: раз уж всё равно дошёл, можно и до Бодуницкого в Стрельну доехать – Будимир направился к сводам.

Вокзальное эхо, лавчонки, гуща народу (хотя пятница, утро). Пока Будимир покупал в автомате билет до ближайшей станции, к нему докопался двухметровый негр с бородёнкой-ниточкой, в дачном бушлате и потешной красной феске: на левом ухе болталась залихватски маска, на плече – клетчатая сумка:

– Апокалипсис уже здесь, брат!

– Прости, чувак, у меня пока тут свои апокалипсисы. – Будимир бодался с автоматом.

– Апокалипсис внатуре здесь, брат! Нам всем нужно покаяться и послушать этот си-ди. – Он взмахнул бородёнкой и что-то протянул.