Редактор Ольга Белоконь

Корректор Анастасия Лобанова

Дизайнер обложки Полина Антипкина

Иллюстратор Анастасия Ким

Иллюстратор Gvaelit

© Нелл Уайт-Смит, 2022

© Полина Антипкина, дизайн обложки, 2022

© Анастасия Ким, иллюстрации, 2022

© Gvaelit, иллюстрации, 2022

ISBN 978-5-0056-1011-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Дорогие читатели!

Книга, которая находится перед вами, – это литературный диптих из сборника рассказов и романа, дополняющих друг друга. По мысли автора, они должны восприниматься как одно и то же произведение не только потому, что некоторые рассказы сюжетно связаны с романом (хронологически «Противосолнце» находится между рассказами «Дом» и «Алтарь»), но и по общему впечатлению.

В целом эта книга – наверное, самое грустное моё произведение, тем не менее очень важное для понимания серии прочих книг, касающихся механического мира в целом. Оно полностью посвящено отношениям героев и единственного бога-демиурга мира.

Произведение большей частью предназначено для моих постоянных читателей, уже знакомых с героями серии книг и понимающих общую механику мира. Для тех, кто ещё не знаком с миром моих книг, этот том подходит плохо и с него (на мой вкус) лучше не начинать. В общей хронологии серии книг это произведение в основном повествует о начале мира, до появления первых механоидов (основная антропоморфная раса), и сосредоточено на демонах: здесь вы впервые можете познакомиться со Всадником Хаоса и побольше узнать о Длани Милосердия.

Как и всегда, в конце книги для вашего удобства расположен глоссарий, но на этот раз их два: глоссарий для начала мира (романа «Противосолнце» и рассказа «Дом») и общий глоссарий  – на случай, если он понадобится для остальных рассказов. Я надеюсь, что это будет полезно для вас и книга принесёт удовольствие, а если нет, то напишите мне об этом отзыв (если понравится, то тоже обязательно напишите).

На этом всё, приятного чтения!

Здесь тихо и пахнет росой

Здесь тихо и пахнет росой. Утро вытянуло из пустошей влагу и уложило её холодной, прозрачной мозаикой на ржавые перила. Наверное, они должны бы скрипеть на промозглом ветру, разгоняя безмолвие, но трогающий выбившиеся из моей причёски волосы воздух почти недвижим. И тут – тихо.

Сумка в моих руках не такая уж и тяжёлая. В неё я собрала все крохи собственной жизни, какие только смогла найти, описывая вещами глубокую, зияющую пустоту в центре собственной груди. Заполнить смогла от силы половину объёма, и верх саквояжа провисает, некрасиво морща плотную материю. Все эти запихнутые внутрь случайные тряпки и сломанные сувениры не объясняют нервное, почти судорожное напряжение, с которым я держу на весу саквояж.

Эта тягота, словно тянущиеся изнутри сумки ветки железных дорог, пронизывает сквозь кости мою руку, уходит под короткий рукав рабочей рубашки и длится по спине от лопаток и ниже по позвоночнику. Возможно, это от неё так мелко дрожат мышцы шеи, приподнимая маленькие волоски у основания головы. Возможно, именно от неё пересохло во рту.

Я думаю, что должна сейчас испытывать целую гамму чувств от горечи до предвкушения, а чувствую только ужас. Это не выпуклый ужас неженки, испуганной подступающим к горлу лезвием, и не холодный ужас старика, глядящего в пустые глазницы неизбежной нищеты. Это другой, наполнивший меня, словно баллонет, обучивший меня видеть иную реальность ужас. Единственное чувство, известное мне.

Мне следовало бы сейчас, окидывая взглядом старый, тяжело покалеченный бурями и годами дом, пытаться подобрать слова для приветствия, но я всё уже знаю. Помню, как говорить тихое, покорное судьбе «привет», делать вид, что всё нормально, и признаваться где-то внутри себя, что всё происходит действительно по моей воле.

Вижу впереди себя, словно призрак холодного будущего, свою собственную фигуру в тёмных брюках, рабочих ботинках и рубашке с коротким рукавом, поднимающейся на пару ступенек вверх, ставящей сумку на крыльцо, произносящей то самое «привет» и опускающей глаза. Не потому, что мне стыдно, а потому, что, уходя, я знала, что всё равно я вернусь назад. И он знал. А мы оба – мы в объятиях ужаса, мы знаем, что никогда и ничего не будет хорошо.

Здесь тихо и пахнет росой. Я стою перед старым, обветшавшим домом.

Мне не стыдно перед ним, перед этим домом, приютившим ребёнка, заплутавшего в пустошах и бывшего с ней очень строгим. Жестоким. Холодным. Ревностным. И единственным, способным её (меня, какой я была многие годы назад) защитить. Мне всегда говорили, что травма порождает травму, что привыкшие жить в напряжении механоиды будут всегда стремиться воссоздать для себя стресс. Чтобы жить в напряжении. И страхе. Ужасе, наверное, в моём случае. Потому, что иначе жить не умеют. Потому, что чувство беспомощности перед жизнью, лишённой этого страха, – всё равно что смерть. Хуже смерти. Потеря самоидентификации. Я всегда считала себя сильнее этого утверждения.

И наступил день, когда я прошла по этому самому, более серому – менее ржавому крыльцу в новых туфельках без каблучка. Меня, зажатого, сгорбленного подростка, обняла за плечи в потном неловком объятии поддержки толстая мастерица Центра, яркая, будто вечно спешащая куда-то. Такая, как полубезумные добрые тётушки из детских книг здешней старой и тронутой патологически насыщенной войрой библиотеки.

Когда читаешь про таких, то учишься им верить, но я не поверила. Когда меня нашли и пришли «спасать», я видела, я чувствовала тонкою поступью провидческого инстинкта, скользящего тихо, благостно по ободку радужки глаза, – я, выросшая с садистом, чувствовала садиста в ней, яркой.

И я с ней пошла. Самостоятельно, я не бежала, это казалось мне только моим решением. Мои новые туфельки спустились с крыльца, подняв этим облачко красной пыли, испачкавшей белые носочки с кружевной оборочкой, идущей вокруг резинки. Всего в паре метров нас ждал неприятный, старый паровой самоход на широких, тяжёлых колёсах.

Пока я шла, пока висело в воздухе пылевое облачко, я не обернулась назад. И я не положила руку на своё плечо, я не сказала: «Призрак-призрак, если хочешь – запрыгивай на закорки – вместе пойдём». Я не взяла с собой из этого дома Призрака, потому что знала – в этом доме нет призраков, кроме меня самой. И я не могла взять с собой дом.

Уродливый самоход ждал. Я села внутрь. Моя спасительница устроилась напротив. Она для меня, смотрящей холодным взглядом исподлобья, ещё не сняла маски сердобольной мастерицы, но уже стала моим врагом. Со временем я проиграла ей, со временем я её победила.

В моей жизни существовали минуты, когда я смотрела в безоблачное небо, сидя на подоконнике с ногами и наслаждаясь минутами тишины и тем, что страшное, тёмное окружение железных, скрежещущих стен уже не сжимается кольцом вокруг меня. В те же минуты мечтательности я будто упивалась тем, что у меня есть враг, что я ненавижу её синие тени на веках, убогую розовую помаду на потрескавшихся сальных губах. Душный запах пота, примешивающийся к сладкому, тяжёлому аромату туалетной воды. Но этот враг – он там… он далеко, у себя в кабинете на третьем этаже, а я тут, совсем в ином мире – с книгой, на подоконнике над широким креслом, недавно заново обитым зелёным плюшем. Мой враг – объективизирован, заперт в тело толстой женщины. Он – не вокруг меня, он не потолок и не стены. Он – не дом. И в эти минуты мне казалось, что я забыла кого-то важного внутри той железной пыточной камеры, где я выросла и где жила с пяти до четырнадцати лет. И этот кто-то не может уйти в найденную мною свободу, потому что он и есть эта пыточная.

Сегодня я возвращаюсь назад.

Я, вслед за собственной фантазией, визуализирующей каждое моё следующее действие, поднимаюсь на крыльцо, кладу дорожную сумку у двери чуть справа, и её дно впитывает росу с растворённой в ней ржавчиной. Моё внимание привлекает тёмное пятно, распространившееся под щёлкой стоящей криво входной двери. Засохшие ликра и кровь. Там мертвец, там, внутри. Там – мертвец.

Я знаю это. Я против воли, находясь в тёплых объятиях привычного ужаса, заставляющего противиться всё моё существо каждой вспышке непрошенных воспоминаний, вижу, как уставшая, голодная девочка, пережившая в пустошах поднявшийся резкий ветер, показавшийся ей настоящей бурей, видит дом. И идёт к нему, плача беззвучно, от отчаяния, от последнего испытанного мною живого, приходящего страха – не дойти. Я вижу, как маленькие ручки тянут эту дверь, и дом открывает замок. Как его густая, насыщенная ликра питает трясущееся тело девочки, как отсыревшее бельё на грязной, давно брошенной кровати в Большой Спальне принимает её почти бесчувственное от холода и усталости тело. И как дом, не оставляя её маленькую ручку во сне, всё обещает и обещает ей безопасную, добрую жизнь, полную мягких вечеров, бесконечных добрых книг в библиотеке и удивительных открытий внутри Комнаты с Инструментами. Этот дом не врал. Он просто не говорил о том, что собирается уничтожить личность этого ребёнка.

Я уже давно не ребёнок. Но я опускаю взгляд, чувствуя себя на месте моего парня – хорошего механоида с бледной кожей и длинными тёмными волосами, обрамляющими овал истощённого, скуластого лица. «Да, я соберу сумку к тому моменту, как ты приедешь, дорогая, да, я поеду в реабилитационную лечебницу с тобой. Да, я останусь, останусь там. Я виноват. Я всё понимаю. Мы пройдём через это всё вместе, спасибо, что ты у меня есть». Я чувствую себя им во время произнесения этих слов – мягким, покорным и грустным. Он снова сорвался, но он ещё помнит, что я знаю, как лучше. Ведь я очень хотела его спасти.

Сейчас я открываю дверь. Старое железо проносится над запёкшейся кровью. Там – мертвец. Останки мумифицированы, на стене прихожей – руки задраны одна выше другой, ноги раздвинуты – одна прикована разорванными по линиям ржавчины полосами стены, по краям словно обмётанными рыжей канвой разложения, другая – проткнута ею насквозь, как и шея, как и туловище в нескольких местах. Зажатые в трещинах пальцы мёртвого тела ужасно изуродованы.

Я содрогаюсь, но не от вида мертвеца, а потому, что вспоминаю во всех самых мелких подробностях, как эти самые пальцы, тогда ещё пухлые, сжимающиеся в каком-то неровном, алчущем, нетерпеливом ритме, вели меня по узкому коридору, убранному полосатыми жёлто-зелёными обоями с тиснением, с картинами в рамах и резными газовыми рожками, светящими еле-еле из-за экономии денег. Пока эти пальцы тискали моё замершее в знакомом холодном ужасе запястье, эти потрескавшиеся губы с розовой дешёвой помадой учили, учили меня, как нужно хотеть: как нужно показывать, что я хочу – денег, или новой одежды, или побрякушек. Как делать так, чтобы баловать меня становилось приятно. Как нужно брать: подарки, подачки, получки, побои… чтобы хотелось давать мне ещё, и ещё, и ещё. За какой-то из дверей этого коридора меня ждал мужчина или женщина, которая или который станет удовлетворять свои страсти за мой счёт. Этому клиенту или клиентке понравится, точно понравится и мой взгляд исподлобья, и зажатая манера держаться, холодные руки – одна вдоль тела, кисть другой сжимает локоть первой, сжимает до фиолетовых синяков. Всё понравится – такую и заказали. Нужно просто вести себя чуть-чуть хитрее и дать понять, что ты хочешь чего-то…

А я не умела хотеть.

В последний раз я испытывала желания утром того самого дня, когда впервые проснулась здесь: мне хотелось поесть и поспать после этого, познакомиться с домом, послушать, как мне читают книгу. Потом, вечером, мне хотелось, чтобы меня нашли. Но дом рассказал мне всё: что хороших детей не возят так далеко от городов, что будь я хорошей, то за мной бы следили получше, а то, что меня не нашли, говорит о том, что даже не искали и я никому не нужна. Что меня хотели продать в бордель, для того чтобы большие дяди делали со мной ужасные вещи, и я поверила. Я спряталась в своём единственном защитнике, и он не предал меня. И он мне не соврал – через десять лет я действительно стояла перед той самой дверью, где меня ждала предсказанная участь. Я оскалилась, я зарычала, когда пухлая рука в золотых браслетах нажала на обшарпанную ручку, но я гордо подняла голову, и я вошла внутрь сама. Потому что я хотела жить своей судьбой и не желала ни прятаться, ни бежать в испуге. Я с порога сказала, что хочу шоколадных конфет, и мне их купили втридорога. Я разделась и ела их, пока какая-то женщина в синем корсете касалась моих угловатых коленей и двигала руку ближе, туда… по ликре внутри моих вен от неё лилось вожделение, а я чувствовала только ужас. Мой верный цепной ужас. Интересно, какой шоколад на вкус?

Неужели же не страшно увидеть распятый труп? Я задавалась этим вопросом, разглядывая его в упор. И я не знала ответа. Ужасно – конечно же… да, конечно ужасно, но разве… не страшно? Не страшно?

Я кладу свою сумку у входа, подхожу к телу и лезу внутрь висящей на поясе иссохшего тела сумочки, та позвякивает от обилия фурнитуры. Там письмо, написанное от моего имени, но не мной. В нём автор сообщает моей воспитательнице, что я хочу предъявить обвинение в растлении, но готова обсудить сумму выкупа. Встреча назначена здесь.

Моё участие в работе того борделя Центр никогда не санкционировал. Меня использовали там незаконно. Вот почему тогда, на собеседовании в Центре в год моего совершеннолетия, меня не спросили, хочу ли я остаться там, где работаю сейчас – по документам я вообще не работала до того дня. Конечно. Конечно, сейчас, когда я догадалась, это почти очевидно, но я поняла это только что. Раньше этот коридор с этими картинами и этими дверями казался мне данностью, и у меня не возникало мысли, что весь свет не согласен на то, чтобы я находилась там. Что кто-то на чёрной и белой земле против. Потому что дом мне всегда говорил, что я окажусь там, если только я покину его стены. Я покинула. И я оказалась. Так логично, хотя незаконно.

Записка отправлена три года назад. Труп здесь находится два или два с половиной года, но высох здорово – воздух тут очень сухой. Именно поэтому роса, выпадая рано и утром и вечером, пронзительно пахнет свежестью.

Я поднимаю взгляд вверх. В момент смерти эта женщина пыталась дотянуться до ключа от двери в Гостиную – тот висит слишком высоко для неё, коренастой и толстой. Я бесстрастно снимаю его с крючка и отпираю дверь.

Интересно, за что именно дом ей отомстил? За моё унижение? Растление? Страдания? Боль? Или за потрясшую его дерзость – отнятие меня у его стен? Наверное, только за это, последнее, но всё же где-то в глубине моих металлических костей, внутри ликровых вен, пронизывающих всё моё тело, я понимаю, что он мстил за всё – за каждую проглоченную мною, невыплаканную слезинку, родившуюся не из-за него, а значит – у него украденную.

Я вставляю ключ в замочную скважину, но тот не проворачивается внутри. Я вынимаю и смотрю на шляпку ключа. Нет, он всё тот же – всегда здесь работал. Наверное, совсем заржавел замок. Вставляю опять, поворачиваю на четверть оборота, и заклинивает. Я на мгновение отнимаю руки, чувствуя, что ладони вспотели изнутри. Я, вместе с поднимающимся от низа живота ужасом, понимаю почему.

Ключ проворачивается изнутри сам собой. С неприятным скрежетом, но довольно быстро. Я отступаю на шаг, чтобы меня не ударила дверь, что сейчас откроется. Я знаю, что откроется, ведь вижу, как опускается ручка, и дверь поддаётся. Тощая рука с кожей странного: не бледного, но и далеко не здорового оттенка, толкает её навстречу мне. Движение мягкое. Жестом мне предлагают зайти, и я прохожу.

Внутри очень жарко и душно. В полумраке закрытых наглухо, но уже порядком проеденных бурями, окислением и патологически насыщенной войрой ставней я обвожу глазами знакомую мне, оставшуюся так и не тронутой обстановку Гостиной: круглый стол, пустивший единственную трещину из самого центра к ободу (я помню весь её рельеф, словно выучила когда-то наизусть, как стишок), пару глубоких кресел – на них очень много каменной пыли. Задерживаюсь взглядом на книжной полке над одним из кресел, с двумя фарфоровыми статуэтками весёлых солнышек в виде шестерёнок. Позолоченных местами отслоившейся краской.

Фигура позади меня, на которую я даже не бросила взгляда, входя, поворачивается, шаркая ногами.

Я отираю пот с внутренней стороны ладони. Ладонь об ладонь. Я видела так много страшного, так много отвратительного, что забыла один из самых близких оттенков ужаса, дремавший всё это время под сердцем, – мысли, что однажды дверь этого дома для меня не откроется, что однажды дом мне запретит сюда заходить. Поэтому я сломалась, почувствовав, что ключ не проворачивается в замке. Я оставила сумку у входа. Я ничего сюда с собой не взяла. Я поворачиваюсь.

Скольжу взглядом по мёртвому телу моего парня, открывшего мне дверь. Сколько стоило выкупить его труп с доставкой? Наверное, не дёшево, учитывая то, в каком отвратительном состоянии внутренние органы в телах умерших от передозировки наркоманов, но дом всегда имел какие-то накопления. За счёт них мы жили, и он покупал мне еду, одежду и новые книги. Наверное, накоплений этих имелось больше, чем я предполагала. Наверное.

Продавать мёртвые тела в качестве мобильной части покинутых зданий – одна из самых отвратительных из известных мне услуг Центра, но если она существует, значит, довольно востребована. И ею можно воспользоваться, раз она есть на рынке. Всем, что есть на рынке, можно воспользоваться.

И вот я слежу, как тощее, сухое, чуть только не скелетированное тело, приводимое в движение энергетическими связями сердца дома, невидимыми мне, движется само по себе. Такую услугу Центр предоставляет домам, достаточно хорошо управляющимся с существованием в одиночестве, а этот дом настоящий герой – он не просто выжил сам, когда остальной город вокруг него постепенно исчез под напором песчаных бурь, он спас и воспитал потерявшегося ребёнка, меня. Конечно, ему продали мёртвое тело на оперирование для обслуживания, это же такая мелочь. Труп на выбор, исправление недостатков трупа за счёт покупателя.

Я слышу, как тело моего парня проходит за моей спиной, расстёгивая рубашку. Не знаю, может ли оно говорить, но выяснять не хочу. Отвратительно думать, что снова услышу его голос или, что хуже того, хриплое харканье вместо голоса. Я подхожу к бюро, смахиваю каменную пыль с толстой папки с грифом Центра на пожелтевшей обложке. Моё имя. Досье.

Как дом узнал, кто мой парень? В официальных документах всё записано, ведь мы как-то подавали заявление на брак. Союз тогда не заключили – он снова сорвался в день свадьбы, и я провела ночь в реанимации, под дверью, виня себя в том, что нарушила своим согласием размеренно текущее его выздоровление от зависимости. Если бы я отказала, то тоже бы осталась виновата, но тогда я не думала о том, что правильного ответа не существовало. Я просто винила себя.

Это случилось три года назад. Вот ампула с насыщенной информацией ликрой – жидким аналогом моего досье – так и осталась вставлена в ликровую заводь покосившегося на одну ножку бюро: почтальон принёс посылку, следуя инструкции, вскрыл и бумажную часть оставил тут, на бюро, а ликровую вставил в заводь. Упаковку унёс с собой. Теперь жизни всех, кого упомянули в досье, скорее всего, прервались, а тела где-то в доме. Я должна вызвать немедленно помощь. Но я не вызову, потому что не могу допустить, чтобы меня нашли. Я не вернулась бы сюда, если бы в мире осталось ещё хоть какое-то место, где я ещё могу находиться.

Пока труп моего парня с отвратительной медлительностью расстёгивает пуговицы рубашки, проходя к столу позади меня, я вглядываюсь в пустые глазницы дверных проёмов Гостиной. Дом мстил. Он… всем отомстил за меня.

Там – трупы. Вздохнув судорожно, надломленно, я в каком-то странном беззвучном порыве оборачиваюсь назад и вижу, как тело моего парня, оголив отвратительный у-образный шов от секции, во весь торс ложится на стол, свесив согнутые в коленях ноги.