© Натиг Расулзаде, 2024

© Издательство «Azərnəşr», 2024

Всадник в ночи
Повесть

А летом, после заката, в светлые, чистые сумерки из соседних дворов на эту сгорбившуюся городскую улочку выходили женщины и садились у дверей. Грызли семечки, пили чай, рассказывали смешное, судачили. Когда становилось совсем темно, входили во дворы по двое-трое, намеренно громко переговариваясь, чтобы распугать маленьких серых грызунов на своем пути – в этих двориках, которые своей площадью вполне могли сойти за большие комнаты, не переводились мыши – шустрые, удивительно прожорливые, с хищными, воспаленными глазками, они не дохли ни от каких химикатов. А сын доктора, двадцатипятилетний балбес Гасым даже купил воздушку, и со своей веранды на втором этаже часами высматривал изредка перебегавших через дворик мышей, стрелял в них азартно, весело, с удовольствием, хотя редко попадал. Мыши, в которых все же удавалось Гасыму попасть, тонко, истерически визжа, ускакивали в свои норы, немыслимые щели, каких тут было множество, ускакивали жалким писком проклиная балбеса Гасыма с его воздушкой.

И в этот сумеречный час на улице, забытой прохожими, играли дети – девочка и три мальчика:

 
На златом крыльце сидели
Конюх, повар,
Король, королевич,
Сапожник, портной…
Кто ты такой?
 

Тараторила девочка считалку, вовсе не вникая в суть ее слов, и тоненькая рука ее на миг останавливалась, указывая на длинноволосого мальчика в ярких, по колено штанишках.

– Король! Я – король! – исступленно кричал мальчик, давая выход еще далеко неосознанному чувству поглощавшего его первенства, тщеславию, тревожащему его честолюбивую натуру, что, не видя пока другого выхода, находило выход в крике.

– Я король – кричал он на всю улицу, тревожа спокойную дремоту летних сумерек.

А мать у двери говорила строго:

– Перестань кричать! Сейчас же перестань!

И рука девочки, выпалившей одним духом безобидную считалку, рука с грязными разводами под ногтями, завороженно застывала в воздухе, словно испуганная этой исступленной страстью, неожиданно исторгнутой из хрупкого тела.

– Я – король!

В комнату, нахально заблистав, просунулась лысая голова с оттопыренными ушами.

– Зохраб Балаевич, там привезли…

– Сейчас! – он тут же выскочил из-за стола, обаятельно, сердечно улыбнулся посетителю. – Боюсь, что задержу вас. Неотложные дела. Придется вам в другой раз… Извините. – И, выждав, пока посетитель уйдет, стремительно вышел из кабинета.

Ушастый помощник ждал в коридоре. Завидев выходящего из кабинета Зохраба, он с испуганной поспешностью прижался к стене, пропуская Зохраба вперед, и засеменил рядом, стараясь приноровиться к его шагу. Они шли извилистым, узким, полутемным коридорчиком, и помощник негромко, почтительно сообщал:

– Как договорились, шеф, – он знал, что Зохрабу нравилось это обращение. – Я все у них проверил, шеф. Можете не беспокоиться. Накладные в полном порядке. Вам только подписать осталось. Сверх – сорок, метр на метр…

– Что так мало? – недовольно обронил Зохраб.

– Больше у них не оказалось – виновато произнес помощник. – Но кожа качественная, сам убедился. Хотя, конечно, плохо, что такая маленькая партия товара…

– Где они?

В коридоре царил запах кожи и мануфактуры, несколько приглушенный запахом дуста.

– В маленьком дворике, – запоздало ответил помощник, и тут же обжегся об рассерженный взгляд Зохраба.

Они вышли в ослепительно яркий после полутьмы коридора дворик, почти все пространство которого занимал грузовик с прикрытым верхом. Зохраб за руку поздоровался с тремя небритыми, хмурыми на вид мужчинами, стоявшими возле грузовика.

– Ну как? – спросил он.

– Все в порядке – сказал один из мужчин и кивнул на помощника Зохраба. – Вот он уже проверял…

– Все в порядке, кроме того, что товару кот наплакал, – оборвал его Зохраб. – А значит, нечего говорить о порядке.

– Тут мы уже ни при чем, – отозвался второй мужчина. – Дали сколько смогли. Больше нет.

– Сдайте товар Гашиму. Вот он вырос из-под земли. Давайте подпишу, – сказал Зохраб.

Во дворе неожиданно появилась – словно, и на самом деле, из-под земли возникла – тяжелая фигура пузатого Гашима. Он с готовностью поймал, будто проглотил, последние слова Зохраба.

– Будет сделано, шеф, – сказал Гашим.

– Расчет, как всегда, наличными, – напомнил один из приехавших на грузовике.

– Гашим, рассчитываешься из кассы, – бросил Зохраб.

– Через пятнадцать минут ждут на главном складе, – почти шепотом предупредил помощник.

– Пригони машину к выходу, – Зохраб кинул ему ключи. – Я загляну в контору. Мотор не глуши.

Помощник мигом исчез. Зохраб нырнул обратно в маленькую ободранную дверь, торопливо прошел по вонючему коридорчику и ворвался в крохотную комнатенку – бухгалтерию, где две женщины – пожилая и молодая, одинаково поистертые, с одинаковыми бледными усталыми, неинтересными лицами – копались в ворохе бумаг, щелкая на счетах и потом уныло, однообразно что-то записывали.

– Расход конторы за последние две недели. Живо! – бросил Зохраб, и пока женщины лихорадочно искали нужную бумагу, вытянул из пачки «Кента» сигарету, щелкнул золотой зажигалкой и закурил.

Пожилая протянула ему листок. Он выхватил у нее, пробежал глазами, швырнул на стол, стремительно исчез.

– Ох, пронесло, – с облегчением вздохнула пожилая. – Каждый раз, когда он заходит, у меня поджилки трясутся.

– Еще бы, – охотно подхватила молодая. – Только его издали увижу, хоть на улице, хоть где, – колени подгибаются…

Зохраб выскочил во двор – этот был побольше первого – и оттуда – на улицу.

Пока он пересекал двор его трижды перехватывали – двое мужчин с какими-то бумагами, и один – с большим куском кожи в руках.

Зохраб коротко, не вынимая изо рта сигареты, что-то пролаял негромко двум, те поспешно, согласно закивали, разбежались; у третьего взял кожу, помял, понюхал, швырнул обратно тому на руки, и мужчина, довольный, протрусил обратно по двору как крыса с добычей в свою нору, юркнул в дверь, из которой вышел.

На улице Зохраба ждала машина марки «Жигули»-06», на спидометре с цифрой 2000 км. Завидев его, помощник выскочил из-за руля. Машина тихо, неторопливо урчала.

– Заполнял? – коротко обронил Зохраб.

– Час назад, – с готовностью отозвался помощник. – Полный бак.

Зохраб сел, хлопнул дверцей, выжал сцепление, и, взяв с места с визгом, машина на скорости помчалась по узенькой, грязной улице. Оставалось одиннадцать минут до встречи. Он гнал машину как сумасшедший. Не любил опаздывать на деловые встречи. Время ценил. И другим не прощал опозданий.

– Я – король!

В то время семилетний малыш в коротеньких ярких штанишках внезапно, в один день потерял вкус к музыке, которой начинали пичкать пробуждающего вундеркинда сердобольные родители и занялся лепкой. Отец и мать были откровенно огорчены. Наступала та, ущербно-тоскливая пора в обучении, когда будущего гения для его же блага приходилось сажать за инструмент насильно, заставляя заниматься из-под палки. А как же иначе? Ребенок, хоть и одарен, но не смышлен. А то, что одарен не подлежало никакому сомнению. Изыди, сатана, сомнения! Нет, нет, мальчик талантлив и, может, даже очень. Пророчество блестящего будущего знаменитого пианиста и композитора было прочитано проницательным папашей в восхищенном взгляде старенького, подержанного, забывшего оставить сей уже далекий от него мир, учителя (что-то уж дряхлый больно, может и позабыл, как там оно, в музыке, мог бы за старость и скидку сделать, сбавить цену за урок, – эта расчетливая мама старалась сэкономить на музыкальном образовании вундеркинда. Нет, нет, не говори так, человек заслуженный, в своем роде уникальный, я хочу сказать, музыкант, ты только представь – был знаком с Шаляпиным!.. А может, врет? – резонно спрашивала мама, и заметив огорченный ее безнадежный деловитостью взгляд мужа, спешила сгладить свою неоправданную недоверчивость. – А если даже не врет, то, наверняка, под знакомством подразумевается… наверное, Шаляпин в фойе наступил ему на мозоль и вежливо извинился – вот и все знакомство… Ну ладно, допустим даже так, хотя допускать это у нас, согласись, нет никаких оснований… Но в конце концов, что значит для нас какая – то лишняя пара червонцев, когда речь идет о единственном сыне, – возражал отец).

Впрочем, надо отдать справедливость и зелененькому таланту – было, было что-то! Слух был отличнейший, и кое-что неуловимое, что старый музыкант, говоря об одаренном ученике, тщетно старался изобразить в воздухе своими костлявыми, истинно музыкальными пальцами. Ах жаль, жаль! Но мальчик рвался лепить Он постоянно рвался куда-то – быть первым на улице среди сверстников, заслужить похвалу папиных товарищей, приходивших в гости к ним, научиться быстро читать (как папа газету!) и вообще, поскорее вырасти, – и недетское беспокойство его воспринималось взрослыми, как мальчишеское нетерпение и буйные шалости – всего лишь. Ну, бог с ним, лишь бы человеком стал, думали родители вслух, кем бы ни был, для нас главное одно – лишь бы человеком стал, говорили они при посторонних, неизменно прибавляя в мыслях – лишь бы стал человеком известным, уважаемым, лишь бы прославился, развил свои таланты – вот так на самом деле думали огорченные родители. Первый блин комом. Блин – музыка. Отлично, хмуро бормотал отец. Пошли дальше…

Одного было жаль несказанно – рассказов отца, от которых у мальчика загорались глаза, рассказов – предсказаний его блестящего будущего (это все будет, малыш, но при одном условии – ты должен слушаться папу и маму, учителя музыки, ты должен много, старательно, упорно учиться и работать над собой, – работать! – подумать только – такое слово семилетнему мальчику. И горячий блеск в глазах, сжатые кулачки, стиснутые зубы, нетерпеливое яростное – буду, буду! буду!) о его сиятельной персоне, окруженной почетом, уважением, любовью, с-ума-схождением-перед-ним верчением. Кумир! Кумир! (покажите руки, – скажут надоедливые, бесконечные фоторепортеры, – публика хочет видеть ваши великие руки, маэстро). Машины, далекие страны, неведомые красноречивому родителю как поверхность Марса, роскошные отели, огромные гонорары, и в итоге, естественно: а старых папу и маму ты возьмешь, малыш, в Африку посмотреть крокодилов? Конечно, он возьмет папу с мамой. Он их никогда не забудет, каким бы известным ни стал. Умница.

Но все это пока было покрыто прочной завесой времени, приподнять и заглянуть за которую было не под силу ни малышу, ни его родителям, возлагающим на сына огромные надежды, разрастающиеся с каждым днем, подобно снежному кому с горы. Все это было в неведомом, сумеречном, жутковатом далеке, а пока оставалось лишь сидеть за смертельно надоевшим инструментом, и со сжимающимся от скуки сердечком, тренькать что-то такое, и выслушивать от рассыпающего старика что-то эдакое. Не хватало терпения досиживать на круглом, вертящемся, будто подбрасывающем его стуле.

И снова иногда по вечерам несколько однообразные, но нисколько не надоедающие рассказы отца, слушать которые было сладко, и теперь немножечко стыдно, потому что где-то внутри мальчика оборвалась эта, лелеемая родителями любовь к звукам, но нарастало что-то новое, еще неосознанное, такое же слепое, могучее, всеохватывающее, как ранее налетела музыка. Он не знал еще что именно зреет в нем, но зреющее это было созвучно рассказам отца, было солидарно с обжигавшим, разраставшимся честолюбием.

Блестели глаза, пересыхало во рту, бешеный крик застывал в горле, сотрясая изнутри – хочу! хочу! Оставалось только удивляться такой необузданной горячности, страсти семилетнего малыша. Но отец не удивлялся. Моцарт, думал он, в самом раннем детстве… И он верил, что сын у него – ну, не чета остальным, одним словом.

И вдруг такое. Хочу лепить как дядя Кямал. К черту музыку. Надоел старик, у него из носу волосы, и дышит когда, то очень шумит, а говорит – ничего не поймешь, и из носу прямо пучок волос, а рот откроет – воняет как из уборной… Брр! Все время перед глазами, потом обедать не могу… Мы возьмем тебе другого учителя, мы давно уже об этом думаем… Нет, не хочу. Не хочу! Не-е-ха-а-ч-у-у! Понятно? Не хочу музыку-у-у!

Ну, успокойся мой милый, успокойся, дорогой (это, уже, конечно, мама) не хочешь – не надо. Делай что хочешь. Но только папу ты огорчаешь… Не хочу! Ладно, пожалуйста, пожалуйста, не хочешь – не надо, только успокойся, родной…

И вот – занялся лепкой. В маленьком дворике, где мыши днем и ночью перемещались с невозмутимостью жильцов, на деревянную веранду второго этажа вела мраморная лестница – извращенный вкус перебесившегося богача-бека, обитавшего в этом доме до революции – мраморная лестница имела два марша: марш – площадка – марш, под площадкой получался закуток, кусочек заасфальтированного дворика – асфальтовый пол, мраморная крыша – вот и мастерская. Отец привез с работы грубо сколоченный стол-верстак, впихнули под мраморную крышу. В одно из ближайших воскресений поехали с отцом на приморский бульвар – там как раз бульдозеры разворачивали землю, готовили фундамент для очередной постройки, одной из тех, которые только-только в это время начинали засорять пространство бульвара, набрали мягкой, желтой глины в два небольших ведра. Такси! Обратно домой в мастерскую под мраморной крышей. Ну, сынок, помни, за что берешься – доводи до конца, что ни делаешь, старайся делать отлично. Хороший сапожник лучше плохого профессора, – изрек отец истину, чувствуя, как лениво поднимает в нем голову чувство ответственности за несомненно блестящее будущее мальчика, которое временно задремало после того, как сын отказался заниматься музыкой. Выходит, зря мы этому старичку столько денег заплатили… Все насмарку, говорила же жена… И он не находил, да и не искал что бы ей возразить.

Поначалу ничего не получалось, и мальчик сам это чувствовал, хотя хвастливо показывал дяде-скульптуру свои первые творения, и когда тот вежливо, но холодно улыбался и гладил мальчика по голове, он вдруг заметно бледнел от ярости, начинали дрожать губы. Ох, уж такой он у нас нервный! Ты уж поосторожнее с ним, Кямал, – просила мама. – Детская душа ранима, как… Как что? Мама обычно не находила ни одного сравнения, но упорно старалась в разговоре подводить под них свою речь, и естественно, фразы у нее получались недосказанными. Она тяжело вздыхала, но вряд ли от этой недосказанности, которая ее нисколько не смущала и не заботила.

А как-то при дяде, – тогда мальчику исполнилось уже девять лет (годы-то летят, не успеешь…) и он упрямо продолжал лепить из глины свои фантастические, ни на что не похожие видения, – когда дядя, уже признанный, маститый художник, глянув на его работу, неохотно выдавил из себя одно лишь слово – «неплохо», и повторил, посмотрев мальчику в глаза – «неплохо, малыш», тот вдруг схватив уже окрепшую глиняную работу, в сердцах швырнул ее оземь. Глина раскололась на сухие комки, и трудно было определить, что она изображала, впрочем, и в целом виде определить это было не легче. Неплохо! Что за чушь, скрипел мальчик зубами. У него должно получаться только отлично, превосходно, великолепно, потрясающе!

Потом, уже через год произошел такой случай. Он вылепил голову богатыря из сказки «Руслан и Людмила», работа удалась на славу, ему самому очень нравилось – надутые, напряженные щеки, лаконичный шлем, подчеркивающий значительность, почти трагизм происходящего, усилие дующих губ, пристальный взгляд ненавидящих глаз. Он чувствовал, что работа состоялась, вещь получилась не в пример предыдущим, но показывать дяде поостерегся, накрыл работу мокрой тряпкой и положил под свой рабочий стол-верстак. И вот однажды, когда он играл на улице с ребятами и подрался с мальчишкой на год старше него, тот внезапно, коварно воспользовавшись шумной игрой, прокрался во дворик, – стояла середина лета и двери в маленький дворик были настежь, – обнаружил эту новую работу, схватил и выбежал на улицу. Он, увидев любимое детище в руках врага, весь напрягся в улыбке, стараясь не спугнуть мальчика, чтобы тот ненароком не разбил работу, побежал за ним, но тот отбросил глиняную голову. Скульптура, начавшая подсыхать, сломалась. Вне себя от ярости он догнал мальчика, при этом чудом не угодив по выскочивший из-за угла грузовик, жестоко избил его – свалил на тротуар и стал бешено колотить ногами. Труд двух недель, две недели тяжело, тщательно, терпеливо, порой на самой грани, чтобы сорваться, раскромсать, разрушить, но делал, продолжал лепить, сжимая зубы, призывая руки к дисциплине, сцепив яростно натолкнувшиеся на собственную неопытность и беспомощность пальцы, но снова и снова, с нетерпеливым терпением, заставляя, упрекая… И вот…

Он лупил мальчика, ослепленный злостью, а тот истошно вопил, не понимая, почему из-за подобной мелочи его так страшно избивают. Сбежались соседки и мачеха мальчика-врага, схватив ревущего пасынка, прижав к груди, молниеносно впихнула его домой, тут же выбежала и при всех наддавала Зорику, собирающему жалкие осколки своей работы, звонких пощечин. Было больно, и по глубокому убеждению мальчика – незаслуженно. Но он не заплакал, не отбежал даже, хотя убеги он, эта толстая мегера, притворяющаяся любящей матерью при людях, черта с два могла бы его догнать. Не отбежал, ни слезинки не проронил, но твердо решил этой женщине отомстить. Несколько дней его одолевали кошмарные видения – родителям он ни слова не сказал, считая, что и так достаточно опозорен. Видения возникали на почве многочисленных изощренных планов мести неосуществимых вовсе, но так сладко было выдумывать их в ночи, снова и снова прокручивая перед глазами наиболее эффектные сюжеты. Нужно было что-то предпринять, иначе еще долго будут мучить кошмары, не дающие заснуть в горячей постели. Жаркие угольки мести были проглочены им вместе с обидой, и теперь требовали, чтобы их потушили, щедро облили прохладной водой, смывающей позор…

Как-то вечером, когда случай уже забылся, и любимый пасынок снова стал регулярно выходить играть на улицу под зорким взглядом своей любящей мачехи, мальчик залез со двора по лестнице на крышу, оттуда перешел на крышу соседнего дома, залег, притаился с обломком кирпича в руках, ждал почти целый час, хотя холодно было лежать на железных листах крыши, к тому же как назло пошел дождь, мелкий, колючий, холодный, но он не уходил. Ждал. И вот, когда уже совсем стемнело на улице появилась эта женщина. Вид у нее был усталый, в руках – заметно тяжелая сумка, с работы шла. На мгновенье он заколебался, рука ослабла, но тут же заставил себя вспомнить и разбитую работу, которой очень дорожил, и несправедливо полученные пощечины при сверстниках, – и окрепшей рукой швырнул обломок кирпича ей в голову. Кирпич царапнул ее по плечу. И только убедившись, что попал, и увидев, как она, побледнев, испуганно озирается, он бесшумно и стремительно покатился с соседней крыши на свою крышу, спрыгнул на веранду, пронесся по лестнице и прошмыгнул домой. С этой ночи он стал спать гораздо спокойней…

Когда Зохраб подъехал к большому складу на пригородной дороге, оставалась еще минута до встречи. Он выключил мотор, резво выскочил из машины, запирать не стал – все тут свои, тем более, что сторож уже трусил торопливой, угодливой рысцой навстречу.

– Здравствуйте, рад вас видеть, добро пожаловать, – запыхавшийся старик будто старался успеть сказать побольше любезностей, пока его не перебили.

– Присмотри за машиной. Не запер, – бросил ему Зохраб вместо приветствия и прошел в ворота.