Чудо вопреки

Дарья Плещеева
Узорный сапожок

Ох, и страшная это выдалась ночь!

Еще вечером боярышня Аннушка, роду Обнорских, была любимой отецкой дочерью и почти что невестой – за нее сражались две самолучшие московские свахи, Прасковья Бурякова да Матрена Тропинина. Прасковья сражалась за княжича Степана Бахметьева, Матрена – за богатейшего купчину Варсонофия Голубцова. Княжич молод да пригож, русые кудри колечками вьются, а купчина немолод, тридцать ему, да еще пригожее – чернобород, кудряв, в плечах широк. И княжич приведет молодую жену в дом, где всем заправляет свекровь, а купчина – в дом, где сама она будет полной хозяйкой.

Приданое у Аннушки невелико, да род – знатный, Гедиминовичи, боярышню рода Обнорских взять – и для княжича честь, а для Голубцова – уж такая честь, что ему и приданого не надо.

Все это еще перед Троицей растолковала Аннушке мамка Глебовна, и она же устроила, чтобы питомица с женихами своими словечком перемолвилась. Для этого обе выпросились в храм к заутрене; когда богомольцы расходятся, самое время у дверей или в толпе сойтись…

Уж как Глебовна питомицу свою принарядила! Самый богатый косник в длинную косу вплела, тайно вытащила у боярыни из сундука лазоревый атласный летник с широкими, до пола, рукавами, ночью при свечке прилаживала к тем рукавам вошвы, жемчугом расшитые. Как входила Аннушка в храм, опустив глаза, – все на нее любовались.

Княжич, оказавшись рядом, зарделся, как красна девица, все в церкви заметили да пересмехнулись, шепнул не пойми что, а купчина молча вжал Аннушке в ладонь дорогой перстенек.

Впервые мужские пальцы ее руки коснулись – Аннушка тихо ахнула, и после того Варсонофий Голубцов ей две ночи кряду снился.

Боярин Обнорский же сказал свахам: уймитесь, дуры, дочке еще и пятнадцати нет, куда вы разлетелись, у меня еще старшая в девках, через два месяца венчанье. И при этом обещал, что шестнадцатилетие свое дочка встретит замужней, может, даже и брюхатой.

Пятнадцать ей вскоре, как раз в Успенский пост, стукнуло. И стали Аннушка с Глебовной ждать, волнуясь, и тайно Глебовна со свахами встречалась, и от тех встреч ей, случалось, целая полтина перепадала. Аннушка же не знала, кого и желать, княжича ли, милого красавчика, или осанистого купца с пронзительным взором. Сегодня княжич казался милее, завтра – купец.

А старшая сестрица Натальюшка день и ночь в светлице вышивала – приданое ладила, рубаху нарядную суженому, рушники на подарки, и всех дворовых девок за пяльцы усадила. Аннушка хотела было с ней посоветоваться – какое там, у сестрицы один жених на уме.

И все в одночасье рухнуло.

Ночь! Ночь, которую вспомнишь – и слезы сами льются.

Хорошо, сон у Глебовны чуткий. Услыхала шум внизу, в сенях, побежала поглядеть, что еще за гости заполночь притащились. А как поняла – пташкой взлетела в светлицу, разбудила Аннушку, сама одела-обула, что под руку попалось – в узелок увязала и повела тайными темными переходами, как в мыльню женщины ходят, и вывела в сад, а оттуда тайной калиточкой – в переулок, и – давай бог ноги! И по Ипатьевскому, и по Варварке, и в Зарядье!

Там мамка спрятала перепуганную питомицу у кумы, а сама побежала утром узнавать, чем кончился ночной налет стрельцов на двор Обнорских. Узнавала с бережением, подсылала надежных соседок. Такое узнала – не приведи Господь.

Накануне боярыня Обнорская ездила в Кремль – была звана к крестинному столу государыни Марьи Ильиничны, крестили царевну Марфу. Обнорская была приезжей боярыней, на таких пирах бывала нечасто, и потому, все это знали, была на государыню в обиде. Эту обиду, опять же, как все знали, передала она мужу – нашептала, как это все женщины умеют.

Боярин Обнорский тоже был недоволен своим местом за крестинным столом и, все слышали, проворчал, что хорошо бы государю верных своих слуг награждать, а не в забросе держать, ну да ладно – настанет час, и поймет государь, кого своей царской милостью жаловать следовало. Может, и не так сказал боярин, может, чего-то сгоряча добавил, люди по-всякому передавали.

И надо ж такому случиться – после пира нашли в царицыных палатах сверточек, клочок серого холста с ладонь величиной, в том холсте – туго увязанные корешки, сушеные травки и косточка – может, птичья, а может, и крысиная. Стали разбираться – какая злодейка вздумала сделать подклад самой царице, еще не оправившейся толком после родов? Всем известно, испортить молодую мать легко, есть умелицы, что через мать порчу на детей напускают. Верховые боярыни призвали ближних женщин, произвели свой розыск, и по всему вышло, что это – подарочек от боярыни Обнорской.

Донесли государю, государь осерчал. В таких вопросах был он очень строг да горяч. Может, если бы остыл, обошлось бы это дело малой кровью. Так нет же! Среди ночи погнал стрельцов брать приступом боярский двор. Боярина – в один монастырь на покаяние, боярыню со старшей дочкой Натальюшкой – в другой; хорошо, боярский сынок Трифон Маркович, уже второй год был на службе в Смоленске, его беда не коснулась.

Мамушка Глебовна, утирая слезы, сказала:

– Аннушка, это враги козни строят, молись, чтобы Господь их козни разрушил!

– А как молиться? – спросила Аннушка. – Нешто такие молитвы есть?

Идти в церковь, спрашивать священника, мамка побоялась – ну как выдаст?

– Как умеешь, так и молись, дитятко мое горемычное.

У кумы они прожили недолго, Глебовна другое место сыскала в Замоскворечье, в Кадашах. Бежать к Трифону Обнорскому в Смоленск она побоялась. Вдвоем в такой путь не пускаются, а пристать к купеческому обозу – как раз и сыщется окаянная душа, выдаст беглянок, и попадут мамка с питомицей в большую беду.

Продали перстенек, подарок купчины Голубцова, сняли комнату на дворе у ткача Перфильева, жили так уж тихо – тише некуда, только в храм Божий выходили, все хозяйство сами вели. Аннушка была обучена вышиванию шелками, как-то удалось наняться к богатому ткачу Анисимову – готовить приданое дочери. Да еще бегала Глебовна к куме, а кума по ее просьбе новости собирала. Одна новость была совсем плохая – Аннушку искали, чтобы вместе с матерью и сестрицей запереть в келье. А для девки это опасно – того гляди, заставят постриг принять.

Но приехал из Смоленска старший братец, пал государю в ноги, клялся и божился, что измены в их семье не было и быть не могло.

Государь поверил, но явно того не показал. Трифона Марковича лишь похвалил, что за родителей вступился. И после того Аннушку искать перестали.

Глебовна узнала про это с большим опозданием. Брат пытался сестрицу найти, да кто ж знал, что они в Кадаши подались. Так он и уехал в Смоленск.

Чуть ли не год прошел. И мониста, и серьги, и образок Николы Угодника в серебряном окладе с камушками – все было продано. Деньги кончились, и куда податься – мамка с воспитанницей не знали. Один лишь перстенек с яхонтом остался да нательные кресты. Пробовала Глебовна к боярской родне за помощью идти – так со двора согнали.

И стало им совсем невмоготу, хоть садись на паперти да сухие корочки выпрашивай.

* * *

Всем хорош купец Гаврила Романыч Решетников: и лавки у него богатые в новых каменных палатах Гостиного двора, и дом – полная чаша, и трое сыновей в пору вошли, к делу приставлены, сами ездят за товаром, и жену ласкает да балует, и невестки свекром не нахвалятся – как пойдут женщины с решетниковского двора в церковь, так зажмуриться впору: сверкают самоцветы в перстнях, ожерельях и серьгах, сияют дорогие шелка и меха, мерцает жемчужное шитье.

И милосердия купец удивительного. Нищих кормить – это на Москве дело обычное, а он дочку опального боярина Обнорского приютил.

Вышло это так – он своих приказчиков посылал в Кадаши по делу, и старший, которого все звали попросту Петровичем, увидел там мамку Глебовну. Он рассказал о встрече хозяину, хозяин подумал и велел поздно вечером везти себя в Кадаши тайно, в простых санях. И еле добрался – начиналась осенняя распутица.

Глебовна с Аннушкой сперва перепугались – ну как выдаст. Но Решетников обо всем дотошно расспросил и нахмурился.

– Уж дитя точно ни в чем не повинно, – сказал. – Прежняя-то государыня, Авдотья Лукьяновна, взяла бы Анну к себе в Верх, как обыкновенно осиротевших боярышень брала, и от себя бы замуж отдала.

– Так, может, государыня Марья Ильинична тоже взяла бы, да мы с перепугу сам видишь, куда забежали. А может, государь велел бы в монастырь везти. Сам знаешь, батюшка, дело о порче – опасное…

– Собирайтесь, – подумав, решил купец. – Боярин Марк Алексеевич был ко мне добр, я его у себя на Масленицу всегда принимал, потчевал. Родился у меня Никишка – я его с поклоном в крестные звал, он не отказал, всегда крестнику дары слал. Стыдно мне будет, коли оставлю вас в Кадашах, Бог накажет.

– А государь? Может, ты бы лучше нас деньгами ссудил? – совсем жалобно попросила Глебовна.

– Сказал – собирайтесь, значит, собирайтесь.

* * *

Вот так Решетников, помня доброту боярина к себе, дал приют его дочке и ее старой нянюшке-мамушке. И ничего – государь не осерчал.

Поняв это, родня Обнорского вздохнула с облегчением. И князь Челищев, вернувшись из Кремля, где с утра поздравляли государя с Рождеством, сказал своей княгине:

– Ты, Никитишна, вот что – когда сани за подружками посылать будешь, вели, чтобы и Анютку Обнорских привезли. Пусть у нас денька три поживет. Не чужая, чай.

У всякой боярышни должны быть подружки – двоюродные и троюродные сестрички, дочки тех знатных людей, с которыми отец вместе служит. Летом она с ними в саду тешится, на качелях забавляется, а зимой, на Святки, родители посылают за ними сани, в санях – разнаряженная нарумяненная мамушка, и с поклоном передает: велено-де в гости просить! И собирается в терему у боярышни с десяток подружек, и начинается святочное веселье.

Оно, конечно, гадать на суженого – грех, и за этот грех батюшка, вызнав при исповеди, епитимью наложит – молитвы вычитывать, земные поклоны бить. Так ведь издавна повелось – девицам судьбу пытать, и самая суровая матушка вздохнет да и махнет рукой: девки, тащите из курятника петуха, ставьте на пол тарелки с пшеном, плошки с водой, зеркальце кладите – пусть петух укажет, каков будет жених, богатый, выпивоха или охотник на чужую жену позариться. Потом, в пост, этот грех замолим.

На дворе Челищевых жила баба-бахарка, на всю зиму наняли – сказки сказывать, домашних женщин и девиц веселить, та баба столько гаданий знала – батюшка, приходивший как-то святить дом, при всех ее за это изругал и пригрозил, что не допустит до причастия.

Так ведь Святки! Как же не гадать?

– А хорошо ли, мамушка? – спросила Аннушка, когда Глебовна предложила ей погадать. – Батюшка бы не позволил.

– А хочется?

– Кому ж не хочется про суженого узнать… – и Аннушка покраснела.

– Ох, когда еще будет тот суженый, – вздохнула Глебовна. – Ну, как скажешь. Может, нам с тобой зачтется, что согрешить не пожелали…

Аннушка Обнорская не только без батюшки с матушкой осталась, но и в другую беду попала: когда боярина с боярыней и сестрицей в монастыри отправили, было ей пятнадцать, а ростом – с двенадцатилетнюю. Теперь же семнадцатый – и вдруг как взялась расти! И все старые наряды мигом малы сделались. Так рубаху-то сшить и самой можно, купчиха Решетникова штуку тонкого холста подарила, нитки для шитья и вышивания, ручки – свои, а с обувью туго. Младшая невестка купца Аннушке сапожки старые отдала, уже поношенные. В церковь ходить в них можно, а в гости на Святки – стыдно. Просить деньги у Решетникова – тоже стыдно, и без того столько для боярышни сделал, государева гнева не побоялся.

Мамушка Глебовна понимала: если Аннушку опять станут подружкой в княжеские терема звать, значит, увидят ее там женихи. Это ведь только люди несведущие считают, будто боярышня живет у батюшки, как в турецком гареме, из мужчин только самую близкую родню знает, людей дичится, при чужих двух слов связать не может. Это – правило старинного вежества, при гостях скромно молчать. А ведь у девушки есть и родные братцы, и двоюродные, а у них – друзья-приятели, которые в доме, а летом в саду бывают. И молодежь найдет способ высмотреть девицу, познакомиться и поговорить. Сестрицы братцам всегда услугу окажут, словечко передадут, на страже постоят, и мало ли свадеб сладилось почти без свахи, в цветнике или под яблоней.

Очень хотела Глебовна попировать на Аннушкиной свадьбе! Когда еще боярин Обнорский вернется, а девок нужно замуж отдавать, пока не переспели. Сам же в ножки мамке поклонится, если за хорошего жениха дочку отдаст.

Глебовна видела: питомица с каждым днем красотой наливается, скромница, рукодельница, опять же – рода Обнорских, да и государев гнев не вечен; глядишь, найдется молодец, что полюбит – и о приданом спрашивать не станет.

Когда приехали от Челищевых звать Аннушку к подружкам, Марфе и Устинье, Глебовна тут же додумалась, как быть. Челищевскую мамку, Петровну, усадила в сенях, а сама кинулась собирать питомицу.

– Мамушка, что это? – спросила Аннушка, глядя на новенькие сафьяновые сапожки казанской работы, на высоком, больше вершка, каблучке, яркие и нарядные, с узором из цветных треугольников.

– Обувайся скорее. Это я у Настасьи взяла. Настасья-то на сносях, ей не до нарядов, – ответила Глебовна.

Средняя невестка Решетниковых носила тяжело, из терема уже не выходила, а все больше лежала.

Аннушка привыкла Глебовну слушаться, и сапожки обула, и у той же Настасьи взятую нарядную теплую однорядку с дорогими пуговицами надела, и красивый косник в длинную косу вплела.

– А набелимся и нарумянимся ужо там, – пообещала мамка.

У Челищевых все было наготове. Княгиня сама присмотрела, чтобы стол ломился от угощения, какое полагается девицам. Вот стол и ломился – от орехов, сладких пирогов и оладий, сахарных петухов, медовых пряников, свернутых в трубочки левашей – клюквенных, черничных, малиновых, смородинных, – и как же без пастилы? В подклети ждали, когда позовут, голосистые девки из дворни – песни заводить, языкастая баба-бахарка – сказки сказывать, загадки загадывать. Две веселые румяные дурки – игры затевать, кувыркаться у княгининых ножек, шутки выкрикивать. Красавицы-княжны, Марфа и Устинья, подружек принимали, наряды обсуждали, новости вызнавали, а княжичи, Андрей, Савелий и младшенький, Иванушка, стояли на гульбище, что шло вдоль всего второго яруса княжеского дома, смотрели сверху, как девушки из саней выходят. Сестрицы обещали им, что ночью, когда начнется баловство с гаданиями, можно будет потихоньку с гостьями пошутить, кое-кому ручку пожать, ласковое слово на ухо шепнуть.

Для Аннушки уже и то было праздником, что с девицами встретилась. И странно ей показалось, что все веселятся, а Ульяна Соковнина словно мрачную думку затаила.

Хотя боярышень и княжеских дочек учили грамоте, да не всем она хорошо давалась. Ульяна оказалась способной – ей, когда княгиня вышла, доверили открывать и читать Псалтирь, кому что выпадет. Читала она очень бойко, Аннушке на зависть.

– Ты и писать выучилась? – спросила она.

– Выучилась, а ты?

– А я умела, да все забыла…

– Ничего, нужда научит, – загадочно ответила Ульяна.