Деревня спит в тоске глубокой,

И нет ни в чём твоей вины.

Весь мир стал клеткою жестокой,

А слёзы – данью с вышины.

Игнат Васильевич вдавливал очередную жердь в размокшую землю, и грязь с чавканьем облепляла руки, стекая мутными потоками. Небо цвета грязной воды в корыте не предвещало ни дождя, ни солнца – лишь бесконечное, тягучее присутствие. Архаичный топор с лезвием, изогнутым в дугу, требовал неестественных движений и лишних усилий, словно выполнял роль персонального мучителя.

Горечь во рту была такая, будто крестьянин вдыхал не воздух, а разреженную субстанцию отчаяния. Память о жене стерлась, подобно медной монете, которую долго носят в кармане, сохранился лишь смутный отпечаток – тепло в левом боку, где супруга имела обыкновение прижиматься во сне, да запах, со временем ставший ассоциироваться не с ней, а с ржаным хлебом. Лицо же превратилось в чистое, безликое пятно, словно на иконе, с которой стерли лик. Порой Васильич думал, будто жизнь представляет собой неудачно вспаханную полосу: куда ни копни, везде натыкаешься на камень.

Скрипнувшая изба выпустила Степана – сын стоял, заведенный как механический будильник, готовый сорвать пружину.

– В Санкт-Петербург хочу! – выпалил он, сверкая глазами. – Там дома до облаков, а по улицам стальные кони без головы бегают! А здесь что? Ты как этот плетень – сгниешь на корню, и никто не заметит.

Васильич медленно повернул голову, его голос прозвучал ровно и бесстрастно:

– Землю бросишь, а пахать её кто будет?

В сыне отец видел не человека, а досадный вывих в установленном порядке вещей. Степан, плюнув и отчаянно махнув рукой, зашагал прочь. Васильич смотрел вслед, не чувствуя ни гнева, ни обиды – лишь усталое недоумение перед этой чужой, несовместимой логикой. Снова взявшись за жердь, крестьянин продолжил вгонять её в землю, которая неминуемо размокнет вновь, плетень перекосится, и всё придётся начинать сначала. Это был не труд, а часть унылого цикла, где даже смерть жены являлась лишь очередной фазой, подобно смене зимы и осени.

На следующее утро мужики, созванные стуком в рельсу, собрались у покосившегося амбара. Появившийся управляющий оказался не румяным кровопийцей, а худым молчаливым человеком в очках, напоминавшим канцелярского писаря.

Конец ознакомительного фрагмента.