СКАЗКИ ТОРГЕНЗЕМА

Песнь Софии

На берегах Янтарного моря, что плещет водами у белых скал в Морее, разбросано много рыбацких деревень. Из поколения в поколение тянут рыбаки сети, тащат из глубин серебряную рыбу. А рыбачки из поколения в поколение вяжут на берегу сети и ждут с промысла мужей своих, отцов и братьев, поют протяжные песни, порой печальные и грустные, порой спокойные и добрые. Рыбацкие дети тоже при матерях, мальчики – пока малы и нет в руках силы, чтоб управиться с парусом и сетью, а девулечки – чтоб перенять материнский промысел и умения. Перенимают они и песни. Слышно порой, как во взрослый хор вплетаются тонкие детские голоса, словно ниточки яркие в грубую холстину.

Такой же маленькой девочкой учила рыбацкие песни Софийка. Она жила с матерью и отцом в приморской деревушке, не было у неё ни сестёр, ни братьев, не дал господь больше детей трудолюбивому рыбаку и доброй рыбачке. Не могли ни мать, ни отец налюбоваться на свою Софийку. Красоты была она редкостной, а уж как подросла и в девичество вошла, так не нашлось прекраснее её на всём побережье. И голос у Софийки особенный оказался, чистый-чистый и ясный, то словно зоренька утренняя – робкий и несмелый, а то звонкий, будто шарики серебряные стучат по стеклу хрустальному и раскатываются, награждая слушателей светом и добром. Уходила ранним утром Софийка на высокий обрывистый берег и дарила морским волнам чудные песни, складывать их была она мастерица и охотница. И если утром провожала на промысел Софийка песнью, то улов в далёком море случался удачным. Просить начали её люди, чтоб она провожала рыбаков своими песнями. Софийка – добрая душа – никогда в песнях людям не отказывала, каждое утро неслись над волнами волшебная мелодия и звонкий девичий голос.

Только встретился ей на беду там же, на морском побережье, злой человек. Злой и жадный. Возвращался богатей из города по своим делам да услышал доро́гой волшебное пение. А уж как Софийку увидал, так и совсем голову потерял. Возжелал он обладать таким сокровищем безраздельно. По его приказу слуги схватили морскую певунью и увезли в земли неизвестные. Долго горевали люди, потеряв Софийку, мать все глаза выплакала, отец побелел от несчастья раньше времени, и даже море билось штормом в тоске и печали. Но так и не пришло к людям никаких вестей ни о Софийке, ни о злодее, её укравшем. И много лет прошло. Почти не осталось тех, кто слышал песни Софийки.

Но однажды приковыляла по берегу в рыбацкую деревушку сгорбленная старуха, нищая и убогая, милостыню просила у добрых людей. В рыбацких деревнях люди простые да нежадные, накормили странницу, чем сами богаты, и приют дали в тесном домишке. Шторм разбушевался накануне. Волны так бились о камни, словно хотели расколоть могучие валуны. Ветер бесновался в высоте и тащил по небу тяжёлые серые тучи. Поблагодарив людей за кров и пищу, пошла вдруг старуха в самую непогоду на высокий берег, повернулась лицом к бушующему морю и запела. И пока пела она, успокоились пенные гребни, стих ревущий ветер, а сквозь прорехи в тучах проглянули бледные солнечные лучи. В их волшебном свете удивлённые жители увидели красивую молодую женщину, поющую чистым, ясным голосом. Седые старушечьи космы распустились в белокурые струящиеся пряди, а в синих глазах засверкали искры радости и добра. Увидела она счастливые лица людей, улыбнулась им и обратилась в клубящийся туман. Понёс ветер прозрачное облачко над морскими просторами, истаяло оно, растворилось в солнечном свете. А дряхлые старики и старухи будто бы даже помолодели, догадавшись, что вернулась в родную сторону певунья Софийка.

С тех пор ходит по Морее София-песенница. Появляется она в разных местах, в маленьких селениях и городах, на лесных дорогах и полевых стёжках. А песнями своими несёт пророчества, когда радостные, когда печальные, причудливые и непонятные, но непременно сбывающиеся со временем.

Глава 1. Осенняя фея

С гор спускались первые осенние туманы. Они длинными голубоватыми, полупрозрачными лентами свешивались с белеющих заснеженных вершин. А яркие краски, наоборот, ползли вверх, янтарь и багрянец примешивались к торжественной зелени склонов. Возникала пёстрая, сочная палитра дивного узора. Долины, раскинувшиеся ниже, уже все оделись в пурпур и золото. Даже вода в озере, казалось, отражала всё буйство жёлтого, красного и оранжевого, среди которого затерялись голубые осколки небес. А пробегавшая по воде рябь от дуновения ветра приводила чудную мозаику и бледную бирюзу в движение. На мелководье заросли камыша и осоки отливали пыльной бронзой, а дырчатые листы кувшинок бурыми кляксами темнели среди пестроцветья воды и отражения горных склонов. Пока ещё дожди бывали короткими, промывавшими воздух и наполнявшими его запахом сырости и холодной свежести, к которому всё явственнее примешивался терпкий аромат осени. Торгензем прощался с летом, горьковатый запах опавшей листвы витал в старательно прибранных аллеях бесконечного парка и на открытых террасах, где яркими прощальными кострами доцветали георгины и гладиолусы. Дух осени наполнял просторный холл дворца, он перебивал запах воска и лака, витавший внутри дома, через распахнутые двери которого хозяин смог бы войти в свои владения. Вместе с осенней пестротой и ароматами со склонов гор полз туман, заполняя Торгенземскую долину, парк, террасы, и стремился тоже проникнуть во дворец. Голубая облачная вуаль немного размывала краски и приглушала звуки, наполняла округу таинственностью и сыростью. Туман в этих краях держался осеннею порою подолгу, почти до полудня.

Из полупрозрачной дымки к воротам дворца приблизилась карета. Дорогой, элегантный экипаж, запряжённый четвёркой мышастой масти, слегка покачиваясь, описав большую дугу по подъездной аллее, наконец остановился у светлого мраморного крыльца в несколько широких и длинных, удобных ступеней. Лакей поспешно распахнул сверкающие тёмным лаком дверцы кареты и замер в поклоне. Из её глубины показался хозяин дворца – ещё вовсе не старый и недурной собой шатен в мундире полковника кавалерии. Был он довольно рослым, хоть и узким в плечах, и правильной армейской выправкой совсем не отличался, несмотря на офицерские эполеты. Его мягкие черты лица портило равнодушно-пренебрежительное выражение, явно проскакивающее в больших серых чуть навыкате глазах. Это же пренебрежение кривило яркие, красиво очерченные губы. Возможно, будь выражение его лица другим, облик хозяина Торгензема можно было бы назвать привлекательным. Но по-другому он смотреть на всех не мог, да и не умел. Хозяином Торгенземского дворца считался младший сын его королевского величества Фредерика III Дагона – Гарольд Вильгельм. Так уж было заведено, поместье всегда передавалось в собственность младшему королевскому сыну, обладателю пышного титула, начинавшегося со слов: великий эрцгерцог Морейский.

Несмотря на то, что Торгенземский дворец и все земли Озёрного края, горы и долины в округе принадлежали ему, Гарольду Вильгельму Дагону, сам он эти края не очень жаловал, у него имелись и другие поместья в западных провинциях. А Торгензем находился далеко за перевалами Морейских Шатров, вдали от шумной, роскошной Тумаццы. И потом, обладание Торгенземом для Гарольда было временным, ибо в браке у эрцгерцога Морейского родилась дочь, а наследовать королевский Торгензем мог только потомок мужского пола. Значит, огромное поместье должно со временем перейти к одному из мальчиков следующего поколения морейских владык. За десять лет владения Торгенземской долиной Гарольд Дагон приезжал сюда всего три раза, хотя доход поместье приносило сказочный, в четверть миллиона фальков ежегодно. Редкий землевладелец мог похвастать подобными доходами, и Гарольд Дагон жил на очень широкую ногу, мало того, младший королевский сын пользовался всеми полагающимися ему по рождению преференциями. А Торгензем, хоть и считался бриллиантом в короне Фредерика III, но его младший сын не ценил Озёрный край, к великому огорчению отца. Даже когда тот посылал его с государственными делами в Восточную Морею, наместником которой Гарольда назначили, он предпочитал Торгензему королевскую резиденцию в Ликсе – железной столице Мореи, а в большом доме – дворце, стоящем на берегу Лунного озера, делал всегда очень коротенькую остановку. Его никогда не впечатляли и не радовали неповторимой прелести горные пейзажи, красоты многочисленных озёр, изысканная архитектура и обстановка самого дворца. Временные права на Озёрный край Гарольда не интересовали.

И вот эрцгерцог Морейский прибыл в Торгензем в четвёртый раз в своей жизни и, кажется, был неожиданно доволен вынужденным визитом. Сейчас в Торгензем он приехал не один. Едва хозяин поместья сошёл со ступеней кареты, как сразу же обернулся и подал руку кому-то ещё. Опершись на неё, из полумрака экипажа показалась спутница эрцгерцога Морейского. То была невысокая молодая женщина, двигавшая легко и грациозно, а когда она откинула капюшон дорожного плаща, то стало понятно, какую красавицу привёз в Торгензем его владелец.

Она оказалась очень молода и ослепительно прекрасна. Её глаза – большие, лучистые, голубые, почти синие, вмещали одновременно и восторг, и любовь, и какую-то детскую наивность. Мягкий овал лица с чувственными губами и очень аккуратным носиком обрамляли пепельно-русые, необычного оттенка локоны. В дороге прядки немного выбились из причёски и упали на открытый круглый, чистый лобик. Когда красавица несмело улыбнулась галантной фразе Гарольда Дагона, тёмные изогнутые брови слегка шевельнулись, дрогнули густые ресницы, а на щеках обозначились небольшие ямочки, придавшие дополнительное очарование лукавой улыбке. Она заговорила, и стало понятно, что дама – итальянка, только у её народа столь стремительный птичий музыкальный язык с трелями и звонкими раскатистыми согласными. Эрцгерцог отвечал ей по-итальянски и, невиданное дело, тоже улыбался. Сейчас он больше походил на мальчика, которому подарили долгожданную игрушку и который торопится ею насладиться. Он бережно поддерживал свою спутницу, что-то продолжал говорить ей, очевидно сгорая от любви и нежности.

А многочисленная прислуга, как ей и положено, умирала от любопытства, окружая хозяина Торгензема и его даму заботой и вниманием. Уже к исходу первого дня горничные и лакеи знали, что любовница эрцгерцога, а это была именно любовница, супругу его высочества прислуга видела однажды, оказалась итальянской танцовщицей, тайно от всех привезённой сюда. Хозяин распорядился отнестись к ней как к подлинной госпоже, и вся прислуга с радостью и наслаждением хлопотала, такой ослепительной красавицы никто из них отродясь не видывал. Добрая юная женщина отзывалась на все заботы счастливой, радостной улыбкой и негромко благодарила по-морейски, правда, с сильным акцентом, но он ничуть не портил её, а наоборот, придавал особую причудливость мелодичной речи. Однако между собой хозяин дома и его гостья предпочитали разговаривать на итальянском.

Нынешней счастливой осенью часто слышался звонкий, весёлый смех и в гостиной, и в столовой, хоть размеры и величие Торгенземского дворца вначале немного испугали Бьянку – так её звали. Но испуг длился недолго, красавица всё вокруг особенно и не рассматривала, она с обожанием глядела лишь на своего любимого Гарольда и казалась совершенно счастливой. Когда же перед ней распахнули двери танцевального зала, то замерла в восторге, а потом, сорвавшись с места, закружилась по светлому паркету, что-то напевая и бесконечно радостно вскрикивая. Гарольд Дагон, не скрывая чувств, тоже негромко смеялся ей в ответ и любовался непередаваемой грацией в движениях молодой красавицы.

Они подолгу гуляли в окутанных золотом осени аллеях парка, катались по Лунному озеру в лодке, и в сентябрьские дни не было людей на свете счастливее и красивее этих двоих. Любовь и Торгензем дарили им неповторимые, сладостные, ни с чем более не сравнимые минуты. Даже просыпались любовники поздно. Неяркое осеннее солнце достигало высокого положения в небе, когда они выходили к завтраку, ночи наполнялись негой и лаской, а Торгенземская долина туманом, прятавшим влюблённых даже от любопытных взоров луны и звёзд. Бьянке тогда казалось, что её счастье продлится вечно, а чудная, счастливая осень не закончится никогда. Но, пробыв в Торгенземе почти три недели, эрцгерцог, к великому огорчению любимой, вынужден был оставить её и вернуться в Тумаццу, его ждали государственные дела и поручения его величества Фредерика III. Гарольд и Бьянка нежно прощались у кареты, увозившей младшего королевского сына далеко от Торгензема, но он клятвенно обещал ей пренепременно писать каждый день и ждать известий от неё с не меньшим нетерпением. И ещё он дал Бьянке обещание приехать в первый же удобный момент. Гарольд Дагон нежно поцеловал свою красавицу и отбыл из Торгензема в такое же туманное утро, в какое и появился. Только золото осени уже начинало опадать на землю, обнажая чёрное кружево ветвей деревьев и превращая газоны, аллеи и дорожки в драгоценный, изысканный ковёр.

Уже потом наступившая непогода мешала нарядную позолоту с дождями и ветром, краски блекли, и очарование ранней осени исчезало. Но Гарольд Дагон пока ещё выполнял свои нежные и горячие обещания. Действительно, всю затянувшуюся осень, а снега упали в горах неожиданно поздно, верховые приносили письма и забирали полные любви послания с завидной регулярностью. Бьянка Скарлатти жила в роскошном Торгенземе на правах госпожи и, казалось, была счастлива своим положением.

Она подолгу танцевала в светлом зеркальном зале, порхая по нарядному паркету и напоминая волшебную, радостную птицу. Для её занятий щедрый возлюбленный выписал даже музыканта-пианиста с солидным жалованием. Бьянка гуляла в парке, по тем самым аллеям, что хранили память о счастливых минутах и страстных поцелуях с Гарольдом, там она смеялась, обрадованная милыми воспоминаниями и предвкушая их следующую встречу. Но вместе с осенними красками, которые от дождей начали блекнуть и растворяться в мокрой пелене мороси, стали блекнуть и чувства любимого к ней. Бьянка догадалась об этом по длине писем Гарольда. Если раньше они были бесконечными, полными восторгов и любовной тоски, сожалений о невозможности оказаться рядом, то теперь все свои мысли Гарольд умещал на листе бумаги, исписанном едва до половины. Она вдруг заметила, что фразы и обороты речи стали удивительно однообразными и дежурными, хоть и приходили письма по-прежнему с завидной регулярностью. Любовь, будучи не в состоянии существовать на значительном удалении, медленно умирала. Бьянка не могла себе всего объяснить, но чувствовала, почти физически ощущала гибель любви и пугалась неизвестности. Порой тревожные ожидания заканчивались тихими слезами.

И ещё она неожиданно обнаружила себя в интересном положении. Осмотревший её доктор подтвердил, что госпожа Скарлатти ожидает ребёнка. Её охватило смятение и одновременно радость. Неужели у неё и Гарольда будет не только любовь, но и её плод? Она связывала с появлением дитя возврат прежней пылкости в отношениях и поспешила известить об этом событии любимого.

С нетерпением Бьянка Скарлатти ждала ответа, восторгов, удивления и счастливых поздравлений. Напрасно. Ответом стало лишь тягостное, томительное молчание в ответ, и даже поток коротеньких писем иссяк. Шло время, и на все её письма, наполненные просьбами и мольбами хоть о каком-нибудь ответе, последовало лишь равнодушное холодное молчание.

К середине декабря приехал Гарольд Дагон, но ничто уже более не напоминало в нём того пылкого влюблённого, коим он виделся всего три месяца назад. Выглядел он хмурым и недовольным сильнее, чем обычно. Бьянка бросилась к нему с радостью и надеждой на счастливый исход ситуации. Но Гарольд холодно отстранился от неё и даже презрительно скривился. Бьянка, обиженная таким поведением, расплакалась, ничего и никого не стесняясь. Все прежние дни, что прожила она в Торгенземе, были полны счастливыми ожиданиями и мечтами, ей наивно верилось, что она встретила самую настоящую любовь, что мужчина обожает её так же, как и она его. Напрасно. В зимний приезд Гарольд стал необычайно сдержан и отстранён, он почти презирал глупую, наивную танцорку, поспешившую напридумывать себе бог знает что. Её чувствительную, ранимую натуру обожгло равнодушием. Она с горечью осознала свою роль всего-навсего живой куклы в руках жестокого и равнодушного аристократа, который наигрался ею и потерял интерес.

Наутро после приезда хозяина Торгензема между ними состоялся страшный для Бьянки разговор. Она смотрела на ставшего чужим мужчину и удивлялась самой себе, отчего она считала его красивым, умным, трепетным. Нет, Гарольд Дагон оказался вовсе не таким, он открылся ей неприятным и жестоким. Стала заметна его сутулость, взгляд, который он трусливо прятал и отводил, чтобы не встретиться с печалью в синих потухших глазах, и вздрагивающие длинные пальцы.