© Александрова Н.Н., 2022

© ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

– Ты чего это? Ты что это тут лежишь? Ты это почему? Кто тебя уполномочил?

Я с трудом разлепила глаза и увидела над собой круглое, растерянное, озабоченное лицо. Лицо это медленно плыло по кругу, тихонько поскрипывая, как будто я кружусь на детской заржавленной карусели.

Лицо это было мне смутно знакомо…

Я попыталась вспомнить, откуда я его – это лицо – знаю, и вообще, где я нахожусь, но от этой попытки карусель закружилась еще быстрее, а в голове вспыхнула боль.

– Воды… – пролепетала я из последних сил.

Почему-то мне показалось, что вода – это именно то, что мне сейчас нужно.

Круглое лицо исчезло, а потом перед моими губами появился стакан с водой.

Я потянулась к стакану, сделала неуверенный глоток.

Половина воды выплеснулась на меня, но что-то я все же выпила, и, как ни странно, от этого мне стало немного легче.

Карусель замедлила свое движение, а потом и вообще остановилась.

Я осознала, что лежу на темном паркетном полу в чужой квартире… хотя квартира эта была мне знакома…

Пазл в моей голове начал понемногу складываться.

Я пришла в квартиру Михаила Филаретовича, чтобы поискать материалы к его последней статье… меня послал сюда новый директор, Азадовский…

Но как я оказалась на полу?

Надо мной снова склонилось то же озабоченное круглое лицо. На этот раз я узнала эту женщину – это была Надежда Степановна, домработница Михаила Филаретовича.

– Девонька, ты как сюда попала?

Действительно, как?

Память моя постепенно возвращалась.

Я вспомнила, что подошла к двери квартиры, хотела позвонить – но тут увидела, что дверь открыта.

Я вошла в квартиру и громко проговорила:

– Надежда Степановна, это я, Анна! У вас дверь не закрыта, так я и вошла!

Мне никто не ответил, но из глубины квартиры доносились какие-то странные звуки. Наверное, домработница наводит порядок… хотя какой теперь в этом смысл?

Я пошла на этот звук, миновала прихожую и коридор, толкнула дверь кабинета…

И тут в голове у меня что-то взорвалось, и я провалилась в вязкую темноту…

Хотя темнота эта была не полная – она клубилась багровым клокочущим туманом, сквозь который проступали странные, фантастические фигуры – там был человек с головой шакала, и другой – с головой сокола, и женщина с головой львицы… все эти странные существа окружили меня, и обматывали мое тело каким-то широким бинтом, и при этом пели на непонятном языке…

А потом я очнулась от голоса Надежды Степановны.

Я провела рукой по лицу и села.

Голова уже не так кружилась, и я смогла оглядеться.

Я и правда сидела на полу в кабинете Михаила Филаретовича, рядом со мной стояла его домработница, лицо ее было озабоченным.

– Да что же с тобой случилось? – повторила она. – Я пришла, а дверь-то открыта, смотрю – а ты на полу лежишь…

– Сама не знаю… – пролепетала я плохо слушающимся языком. – Вдруг голова закружилась – и хлоп…

Отчего-то мне не хотелось рассказывать, как все было на самом деле. Да и знала ли я это?

Вдруг на лице женщины вспыхнула догадка.

– Так ты, наверное, беременная?

– Вот уж точно нет! – отмахнулась я.

– Ну, тогда я и не знаю… ты встать-то можешь?

Я уперлась в пол и встала.

Комната немного покачалась, и наконец все встало на свои места.

И в голове у меня тоже восстановился порядок, я вспомнила всю последовательность событий, в результате которых я оказалась на полу в этой комнате.

* * *

Началось все с того, что Михаил Филаретович не пришел на работу. Казалось бы, что такого? Может быть, заболел или просто проспал… со всяким может случиться.

Со всяким, но только не с ним, не с Михаилом Филаретовичем. За пятнадцать лет, что он проработал в музее, сначала научным сотрудником, а потом директором, он не пропустил ни одного дня. И не опоздал ни разу.

Понятно, что я это знаю с чужих слов, но та же Роза Витальевна, Секретарь (именно так – с большой буквы, и уж ни в коем случае не секретарша), клянется, что никогда такого не было. Поэтому она сразу забеспокоилась.

А тут еще срочно понадобилась подпись директора на каком-то документе, и Азадовский велел Розе позвонить Михаилу Филаретовичу.

Мобильным наш директор не пользовался, и Роза Витальевна позвонила ему домой.

И ей ответила рыдающая домработница, эта самая Надежда Степановна. И сквозь рыдания удалось разобрать, что она, придя в квартиру, нашла Михаила Филаретовича бездыханным, на полу в собственном кабинете. Вызвала «Скорую», но врач только констатировал смерть.

И тут Азадовский, заместитель директора, который прежде занимался только хозяйственными и финансовыми вопросами, в одну секунду расцвел махровым цветом.

Первым делом он подписал тот самый документ, где требовалась подпись директора (у него, оказывается, тоже было право подписи), затем перебрался в кабинет Михаила Филаретовича и стал отвечать по его телефону. А потом взялся за организацию похорон.

Ну, с ним никто особенно и не спорил – во-первых, он же как-никак заместитель покойного. А во-вторых, все остальные, в частности та же Роза Витальевна, так расстроились, что не в состоянии были заниматься таким сложным и ответственным делом, как похороны.

А Азадовский – хоть бы что.

Он мгновенно все организовал, все устроил, позвонил, куда надо…

И тут выяснилось, что у нас в музее нет ни одной фотографии покойного директора. То есть ни одной достаточно приличной, чтобы выставить в холле, перед входом. И Азадовский тут же отправил меня к нему домой за этой самой фотографией.

Почему меня?

А кого же еще? Я ведь в его глазах была девочкой на побегушках!

Да я, в принципе, и не спорила. С Азадовским спорить – себе дороже. И съездить последний раз к Михаилу Филаретовичу мне было совсем не трудно.

Это я тогда думала, что последний…

Короче, я приехала в его квартиру, застала там заплаканную домработницу. Надежда Степановна не знала, где найти фотографию, отправила меня в кабинет и велела искать самой.

– Я сюда и заходить больше не хочу! – всхлипывала она. – Я ведь здесь его нашла… вот тут, возле стола… с трубкой телефонной в руке…

– С трубкой? – переспросила я машинально.

– Ну да, видно, разговаривал с кем-то – тут-то смерть за ним и пришла… Или плохо себя почувствовал, хотел «Скорую» вызвать, да не успел… – Домработница бурно разрыдалась и выбежала из кабинета.

Я проводила ее неодобрительным взглядом.

Не подумайте, что я сама не расстроилась из-за смерти Михаила Филаретовича. Может, я еще больше расстроилась, чем все остальные, потому что… да неважно почему. Просто я не люблю демонстрировать на людях свои эмоции. Откровенно говоря, их у меня и нет почти. Такая уж я от природы…

Оставшись одна, я принялась за поиски фотографий. Ну, для начала я перерыла все ящики стола, но ничего не нашла. В общем, я подозревала, что это будет непросто – Михаил Филаретович был человек скромный и фотографироваться не любил.

Да еще меня все время преследовали слова Надежды Степановны: «Здесь я его и нашла, с телефонной трубкой в руке», – так что я все время косилась на то место, мне все время казалось, что там все еще лежит Филаретыч…

Наконец я все же нашла пару подходящих фотографий и хотела уже уйти, но снова вспомнила слова Надежды Степановны:

«Видно, разговаривал с кем-то, когда смерть за ним пришла…»

С кем же он разговаривал? И не был ли этот разговор причиной смерти?

Я взглянула на телефон, который стоял на столе.

Телефон был хотя и старый, но довольно навороченный, с памятью и автоответчиком. И что-то меня словно подтолкнуло – я сняла крышку и вытащила из аппарата карту памяти. И только после этого отправилась обратно на работу.

Азадовский на меня наорал – мол, что так долго, тебя только за смертью посылать…

Очень это у него уместно получилось, насчет смерти!

Я, конечно, не выдержала и ответила ему достойно. Мол, ищите другую дуру, которая за такие гроши будет выполнять все ваши поручения и еще лебезить перед вами.

Он от удивления потерял дар речи.

Но потом… думаете, он меня уволил или наорал?

Он и слова не сказал!

Вот так и надо всегда – давать отпор хамам! Не подумайте, что я почувствовала удовлетворение, мне на него плевать.

Тогда я развернулась и ушла. И дверью даже не хлопнула – все же директор умер, нужно потише себя вести.

В музее царили, по выражению того же Михаила Филаретовича, разброд и шатание, сотрудники как потерянные бродили между экспонатами, собирались по двое-трое и перешептывались, боязливо оглядываясь на кабинет директора. Для посетителей музей был закрыт.

На следующий день были назначены похороны. Народу пришло много – Михаила Филаретовича в городе знали. В основном коллеги, бывшие соученики, чиновники от культуры – ну, эти по обязанности.

Было много речей, играла траурная музыка – в общем, ничего интересного. Противно только было наблюдать, как Азадовский юлил перед городским начальством: наклонялся, заглядывал им в глаза, угодливо улыбался, только что хвостом не вилял. Впрочем, может, и вилял, под одеждой не видно.

Потом в музее был выходной, но новый директор, назначенный официально, распорядился, чтобы сотрудники явились на работу. Дескать, нечего расслабляться, и так сколько времени зря потратили. Так и сказал – зря. Это когда мы все на похороны пошли.

Я не удержалась тогда и громко фыркнула. Азадовский посмотрел на меня… я сказала бы, что волком, но куда ему до волка, он больше на шакала смахивает. Такой противный шакал Табаки из мультфильма: «А мы пойдем на север!»

Остальные сотрудники промолчали, так что инцидент был исчерпан. А я поняла, что недолго мне в музее работать. Азадовский – очень злопамятная сволочь. Да и ладно, раз Филаретыча больше нет, то и мне тут делать нечего.

Однако когда Азадовскому следующий раз понадобилось кого-то послать в квартиру покойного директора, он снова отправил меня.

И вот чем это кончилось.

Я приехала, вошла в подъезд, увидела открытую дверь квартиры… ну, остальное я уже рассказывала.

* * *

– Ты точно не беременная? – недоверчиво повторила Надежда Степановна.

– Да ничего подобного! – огрызнулась я.

– А чего ж тогда упала? Молодая, здоровая… – Она так посмотрела на меня, как будто молодость и здоровье стоят на первом месте в списке смертных грехов. – И вообще, как ты в квартиру-то попала?

– Дверь была открыта.

– Да что ты несешь? Я только и вышла, ведро мусорное вынести, и дверь непременно закрыла!