© Текст: Шушанян Н.

© Иллюстрации: Шмаков Г.

«На Плато Путорана…»

 
На Плато Путорана
породой базальта
небеса рисовали
гребни волнистые,
 
 
под влиянием вулкана
я озера бальзама
(и автограф Бальзака)
тебе отсылаю
в конверте душистом.
 

«Где ты, моя Индиана…»

 
Где ты, моя Индиана,
где прячешь свои деревья
с птицами райскими в кронах,
со светляками в соцветиях,
изящными белками в норах,
 
 
дальние мои тропы,
идущие твердо и плавно
меж стройных твоих платанов,
щедро обвитых лианой,
где ты, моя Индиана?
 
 
Думаю о тебе, чтобы
ввысь ускользать к звездам,
к звездам твоим сверхновым,
к самому дальнему небу,
в самую близкую небыль.
 
 
Где ты, мечта моя, солнце?
Думаю о тебе, чтобы
неба не рушился остов,
а облака белого остров
птицы держали в небе.
 
 
Где я, упавшая с неба?
Как Элли летать я умела,
знаю, как лунный голубь
ныряет поутру смело
в охристо-синюю пролубь.
 
 
Где ты, любовь моя, песня,
где ты, весна, моя нежность?
Не узнаёшь меня здешней?
Канюк тебя пел утрами
в далекой такой Индиане.
 

«Ты просто кивнул…»

 
Ты просто кивнул,
а я и не въехала,
ночь заглотнула
пугливое эхо,
 
 
«завтра» в нем было,
и было «вчера»,
вереницею плыли
в нем вечера
 
 
серебряных ложек,
не смолкающих лир,
в бархатной ложе
восседал там факир,
 
 
он звезды горстями
вынимал из карманов,
там были гостями
львы-игуаны,
 
 
панголин в чешуе,
пятнистый маргай,
а страус-крупье
глазом моргал
 
 
и пальцем манил
в пепел сиреневый,
в сиреневый дым:
с шатровых стропил,
 
 
лапой держась одной,
там свисала ондатра
и дымила как мы когда-то —
одну за другой,
 
 
киваешь ты снова,
я снова въезжаю,
вместо нескольких слов
зайцев стаи
 
 
скачут по хрусталю,
стольких ведь не выпить
и не отстрелить,
да я и не тороплю.
 

«Не келья мне ночью приснилась…»

 
Не келья мне ночью приснилась,
а кров совсем незаслуженный,
небольшой, но редкой жемчужиной
я в кровати формы раковины ютилась,
а звезды глядели глазами такими синими,
прямыми, большими и ясными,
что сегодня засну неразбуженной
под оливой зелено-глазастой.
 

«Нежными, одинокими, тихими вечерами…»

 
Нежными, одинокими, тихими вечерами,
зная, что ты далеко и еще дальше,
я толстовку твою надеваю,
и тогда раскрывается небо над нами,
а, может, сжимается, но путь это точно кратчайший
не то, чтобы до какого-то края,
а для наполнения будущим настоящего,
 
 
наполнения этих тихих вечеров,
где я в безумье, нашими вечерами,
где уходят все основания
для тоски и печали, для сведения всяких счетов
со всем, что водило нас разными берегами,
даже разными океанами,
счетов с прошлым, заполнявшим будущее кем-то не нами.
 
 
Кофта твоя однажды стала моей кофтой,
твое небо бесконечно становится моим небом,
и этого так много,
что не будь мне, Толстовка, ни Горьковкой,
ни Маяковкой,
а будь лишь кофтой-мишкой, с нею я в Небыль
нырну, не успев у Бога
выпросить главного: «Мне бы …»
Мне бы неба над нами
тихими, нежными вечерами,
мне бы вечности той, где дней счастливых
не счесть,
мне бы, Господи, того, что у меня было когда-то,
и мне бы того, что у меня уже есть.
 

«Ведь я совсем не местная…»

 
Ведь я совсем не местная,
но мне зачем-то помнятся
глаза твои небесные,
и васильковый дым,
 
 
сгущая воды вешние,
весну с зимою путает,
в ней я почти что здешняя,
в ней ты – почти что ты.
 

«Смотри, какая выходит у меня история…»

 
Смотри, какая выходит у меня история,
тихая, вроде, но сплошь романтика,
два моих Я меж собою в ней спорят:
Я-солнечный-зайчик и Я-лунатик.
 
 
Я, которое заяц, радуется, скачет, едва завидя
твою улыбку,
а Я-лунатик ночами всё плачет:
и счастья, мол, нет, любовь ошибка.
 
 
И бродит впотьмах, не радуется,
будто и звезды ничего не значат,
по лунным канатам безо всякой надобности
скользит и падает, а солнечный зайчик
 
 
у края какой-нибудь бездны его спасает, —
насквозь идущей от Тянь-Шаня до Карибати,
от горного края до водного края
там ведь буквально – рукою подать,
 
 
Карибати это почти что грузинское,
да и Тянь-Шань как будто родной,
так и кочует энергия моя иньская
от одной бескрайности к другой,
 
 
а нет, чтобы в лунные зайцы податься,
там ведь и весело, и тоже романтика:
улыбнешься, будет повод для радости,
отмахнешься, значит, тоже вроде лунатика.
 

«Я искала тебя на морском берегу…»

 
Я искала тебя на морском берегу,
Легонько взлетев на песчаный мысок,
Я потрогала руками горячий песок,
Я представила, что это твои руки.
 
 
И когда я сдувала песчинки с ладоней,
Трубы морские взвыли протяжно,
И рассказ, пропитанный щедро тобою,
Полился, будто вправду искрила однажды
 
 
Над нами беспечными чья-то мечта,
где к «Франческо» ^[1] стекался Кальяри,
а прижатые странно друг к другу тела
Неустанно всю ночь танцевали.
 

«Так и я знала…»

 
Так и я знала,
что Кафка вечерний и утренний брют
до добра не доведут,
 
 
близилась ночь,
сплошной чередой мысли шли о тебе,
потом в темноте
 
 
чудно сплетались сны:
то рябь на пруду, затянутом ряской,
манила своею пляской,
 
 
то неба глотнув,
исчезала я и рождалась сызнова,
соблазненная вызовом
 
 
над землёю парить
летягой-зверушкой, палевкой одно-лаповой,
то с подвесом одноламповым
 
 
в рассеянном свете
облачной я неслась норушкой прямиком
к сказкам от Древнего Востока,
красиво, слегка одиноко,
 
 
потом пустыней желтой
долго брела я без вина и воды,
а «холмы это край земли»,
 
 
вдруг значок от wi-fi
всплывает гигантской такой волной,
бурлящей четверть-кругами,
и в этом вай-фае
 
 
ближняя четверть круга
раскачивает огромную бутыль
с чудищем безобразным внутри,
и оно мне грозит,
 
 
когтями отстукивает по стеклу,
растопыривает их, снова стучит,
сейчас, мол, всё взлетит,
 
 
вцепилась я в лампу-подвес,
давай бубнить невпопад, уговаривать невесть кого,
чтоб стало вокруг светло,
 
 
Гудзоны, Манилы,
Аргуни, Амуры, пусть станет вокруг светло,
чтоб не замело
 
 
путей туда и назад,
туда, где влюбленная я мечтала у твоих сидеть ног,
дивный такой Восток,
 
 
и назад, где любовь
даже маленькая (открылось это с тобой)
может быть безумно большой,
 
 
пусть все вернется, пусть,
а с Кафкой вечерним или утренним брютом
как-нибудь разберусь.
 

«Давай закурим сразу по второй…»

 
Давай закурим сразу по второй!
К чему нам первая?
Давай помиримся без ссор
и будем верными
 
 
своим желаниям, смыслам и мечтам,
им будем равными,
мы будем здесь, мы будем там,
мы будем главными
 
 
в небесной глади с лунным гало,
мы в нем утонем,
а если неба станет мало,
мы всё, что кроме,
 
 
оставим для другой ночи длиною
почти что в вечность.
К чему нам встречи под луною,
к чему нам встречи!?
 
 
Давай представим все и сразу.
К чему скупиться?
Как рухнет небо, сбросив стразы,
как сникнут лица.
 
 
Страдать издержками офлайн-режима
нам не пристало.
И ведь могли мы стать чужими,
но мы не станем.
 

«Я бы карточку Вашу держала в бюваре…»

 
Я бы карточку Вашу держала в бюваре,
Я б украдкой глядела к нее,
Я бы карточку в узорчатой раме
На старинном держала в трюмо.
Я бы карточке этой такие писала стихи!
(хи-хи)
Или темными вечерами
Мы бы желтое пили вино.
Отчего ни стихов Вам не нужно, ни рамы?
Отчего Вы не пьете по утрам кофеё?
 

«Чтоб бестрепетней слиться с Курой…»

 
Чтоб бестрепетней слиться с Курой,
двум Арагвам пришлось смешаться
и, стирая оттенков контрасты,
с опасной нестись быстротой.
 

Нина^[2]

 
Все сигареты, что я не скурила,
и все сигары,
туфли все, что я не сносила
на Сен-Мишель бульваре,
 
 
платья, чулки как у артистки бурлеска,
парики,
неначищенные мною до блеска
пятаки
 
 
с портретом бездарного племянника
Наполеона^[3],
в вине утонувшие
или заблудшие
в карманах случайных гостей Салона,
 
 
пудреницы, помады, духи-приманки,
Браслеты,
шпильки, ванны с шампанским,
валеты,
 
 
кропленные кровью чужой,
на дне Парижа ждало меня всё это,
даже один смешливый король,
Мон сеньор,
а ты говорил, я стрелять не умела ^[4],
я любила тебя, Борис Николаевич Белый,
и вас, Аврелий, Веригин и Нелли ^[5].
 

«Он ничего не сказал…»

 
Он ничего не сказал,
она нечего не сказала,
 
 
и в этом просторе событий и фактов
не было ничего, что «от края до края».
 
 
и не глядели глаза её строго,
и голос глубокий его не звучал,
 
 
и не было в этом ни лжи, ни обмана,
и чистился чат, и чат исчезал,
 
 
а кровать ещё повторяла чьи-то черты,
и кто-то один еще глядел в телефон,
 
 
но не было уже ни забытых платков, ни заколок,
и буквы слагались в «запрос отменен».
 
 
Ни запаха, ни шипящего поутру витамина
в стакане,
больше никто на него не кричал,
 
 
белоснежней всё становился экран,
ведь чистился чат, и чат исчезал,
 
 
а когда памяти становилось всё больше
в телефонах,
у них ее становилось меньше, и неспроста.
 
 
Чтоб никто не смог сказать уже, что чат исчез,
потому что статус его небесный был таков,
будто бы и не было его никогда.
 
 
…….
 
 
А в небе томился заблудший средь звезд
крошечный ангел: «Но кто же я тогда?
Who am I? Have I turned into a ghost?»
И крылышки чистил как никогда.
 

«Все не просто, и не сложно 1…»

 
Все не просто, и не сложно ^[6],
жизнь течет, мотив разгадан,
судьбы наши слишком схожи,
но меня держать не надо,
 
 
ты ведь – русло, я река,
ты ведь – парус, а я ветер,
доля будет нелегка
друг без друга нам на свете,
 
 
но когда заметишь вдруг,
что сквозит меж нас прохлада,
не кори меня, мой друг,
убеждать меня не надо,
 
 
так судьбе, видать, угодно:
нам любить и ненавидеть,
ты и есть моя свобода,
ты и есть моя обитель,
 
 
без присяг и обещаний
и у нас сложилась карта,
ты ж почти мое призвание,
и держать уже не надо.