Литературное бюро Натальи Рубановой

Редактор Наталья Рубанова

© Наталия Гилярова, 2021

ISBN 978-5-0051-2828-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Шкура от кутюр

У Юли большие оттопыренные уши, утяжеленные еще очками, сутулая спина, волосы оттенка тараканьей лапки. Ей не нравится, как устроен мир. Нелепый, жесткий. Был бы хоть кто-нибудь разумный на свете! Ей бы просто знать, что кто-то есть. Хотя бы один. И уже стало бы легче.

На окне в пластмассовом ящике выросли четыре циннии. Четыре прямых стебля, завершенных красными пятнами. Эти небольшие пятна загораживают Юлю от жесткого мира. Проснувшись утром, она долго не решается пошевелиться. Ровно так чувствовал бы себя кузнечик на колесе грузовика, если бы только осознавал, где находится, и что с ним будет. Юля притворяется перед миром, что еще спит, а страх между тем давит на хребет. Жизнь кажется похожей на игрушечку, такая она хрупкая, ломкая безделица.

Позвоночник уже согнулся под тяжестью страха, и шкура сильно истончилась. Вначале, в юности, когда Юля только ощутила зыбкость своей шкуры, она даже обманывалась, полагая, что можно занавесить потертости приятными тканями, прикрыть одеждой, задрапировать. И приобрела для этого платье Мезон Ля Валет. Потребность в новом, крепком, блестящем панцире-платье была у нее даже сильнее, чем у модниц – существ с прочным кожным покровом, использующих драпировки просто для удовольствия.

Таким образом, у Юли появилось ладное, красивое, узорное платье. Но оказалось, что оно бессмысленно, когда нет нормальной шкуры. Ему просто не на чем держаться!

А в следующем году и пятен цинний уже не будет, и придется строить свою защиту заново.

Телевизор завопил, дверь скрипнула. Шаги: это бабушка располагается в новом дне.

– С днем рождения!

Бабушка подарила картинку в рамке. Нарисованные деревья. Странно нарисованные, как будто сфотографированные.

Юля вежливо поблагодарила.

– Это – Шишкин! Пригодится тебе для работы, как образец!

– Вот оно что, – прошептала Юля.

Бабушка поджала губы, обиделась. Юлина бабушка не в лучшем вкусе – платиновая блондинка. Уголки губ у нее круто выгнуты вниз, тонкие ножки тянутся из-под короткой юбочки, и на них видны узлы жил – жилы прозрачные, как будто виниловые, и наполненные синей пастой. А голос писклявый.

Бабушка принялась напевать: «В желтой жаркой Африке…». Мелкая дробь – сыплет бусины на пол. Собирает, и ей мешают, поскрипывая, наманикюренные ногти. Набравшись храбрости, Юля отрывается от подушки и смотрит на мир: изувеченная платиновая блондинка, с изуродованными голыми ногами катает бусины по полу, старается, на что-то надеется… Разве этот мир устроен разумно?

– А что, ты на работу не идешь? – поинтересовалась бабушка.

Наверное. Пусть. Невозможно. Как-нибудь… Юля почувствовала свою шкуру и поняла, что уже почти дыры. Просвечивает, не защищает, не держит тепла. Хорошо дереву, туче, ветру, камню… А ей нужно исполнять должное человеку, навязанное. Не быть собой. Жить – значит делать то не знаю что, как в страшной сказке. Костенеть одной в бессмысленном месте. Если бы можно было хотя бы услышать голос, который объяснил бы… Если бы разумное существо было на свете. Хотя бы одно…

– Пригодится, – выдавливает из себя Юля, – очень хороший образец.

Она плетется в ванную, вся в ночной паутине, пытается отвернуть тугой проржавевший кран, но кран не поддается. А если бы разумное существо было здесь! С большущими, сильными, как у дельтапланериста, крылами, шуршащими, как шелковые, перепончатыми, как у летучей мыши. Любой кран легко открыть мановением такого крыла. Да Юля и сама смогла бы все на свете с такой поддержкой, пусть и нефизической! Мир стал бы мягким, не железным, и тем более, не заржавленным. Дельтапланерист взбил бы своими крыльями небо, землю, как цветную сметану, и расставил бы на всем этом росчерки кисточкой хвоста, как художник – подписи.

Получились бы прозрачные акварели. Не макеты деревьев, не жесткий пейзаж Шишкина, а совсем другой, воздушный. В акварельном мире может существовать любовь – самый чистый первозданный тон, который затоптали жирные бессмысленные мазки. Художники так и говорят о залежах лишней краски: «грязь». И ржавчина. Но под всеми наслоениями – изначальным ровным прозрачным слоем – она – основа жизни. Она – невиданная. Она – мифическая. Любовь.

День рождения – не день ангела. День рождения – как раз день без ангела, день одиночества, оставленности и отделенности, заброшенности человека в мир и заброшенности его в этом мире. Но и день ангела – такой же точно, без ангела. Никогда еще ангел не вставал за стулом именинника. Не овевал его шелковыми перепончатыми крыльями.

Юля суетливо собралась, задрапировала раны невзрачной одеждой и потащилась на работу.

По дороге она каждое существо молила быть поласковее, даже встречных кошек. Особенно опасалась шелкопрядов-оборотней. Хищность бывает разной, различаются способы пожирать плоть. У клопа свой, и у волка, и у стервятника, и у хорька. А оборотень притворится шелковым клубком, глядь, а это клубок перепутанных грязных обрывков веревок, какие накапливаются под мойкой к бессмысленной середине жизни…

Не только любое неласковое слово ранит Юлю, но и случайный взгляд сбивает с ног. Она спотыкается и хватается за воздух. Неразумно оставлять живую тварь в жестком мире незащищенной, без опоры, без поддержки, а потом увечить, узлами вязать ей жилы. Каждый до единого здесь – агнец на закланье, все – глина.

Нарисованные деревья – это еще не так страшно, как макеты. Изображение дерева – только отсутствие дерева. Но настоящее отрицание дерева – его макет. Макет – ловушка для живого. Именно такие макеты делает Юля в большом бетонном доме. Вопреки всему своему существу. Отрицания из пенопласта. Здание принадлежит киноиндустрии, а киноиндустрия огромная и запутанная, у нее даже свои автобусы – и много, одни возят на съемки в скверы и разные локации, другие, бархатные изнутри – даже в далекие и недоступные края, на моря… Там – тоже локации и дома отдыха…

На одном из высоких этажей располагаются цеха. В Юлином делают реквизит для мультипликационных фильмов. Она – крошечная шестеренка в огромном механизме. И из всех автобусов ездила только в стареньком рафике, ползущем после свертывания рабочего дня к метро.

В лифте – уже на подступах к цеху – Юля посмотрелась в зеркальную стену: гадкие уши, и этого уже не исправить – никогда, даже если будем бессмертны, даже в раю придется ходить с выпирающими ушами – среди разумных, прекрасных…

Юля входит в помещение, и ощущает своей зыбкой шкурой, что здесь – гиблое место. Только живой ветерок, бывает, залетит, если открыты форточки. Но и ветерок сразу же поглощается нежитью, которую творят люди. Как будто художественное образование нужно нарочно, чтобы лишиться прекрасного мира – солнца, света, цветов и озер – быть замурованными в ограниченном синтетическом мирке, и не видеть ничего.

Начальник – старый князь Шаховской – обернулся и посмотрел на Юлю. Она как раз ваяла дерево пилой и молотком, от его взгляда пошатнулась, и пила со скрежетом скрестилась с молотком. Князь недоуменно произнес:

– Что за выражение лица? Ты что, совсем не хочешь трудиться, приносить пользу обществу? Нужно работать, у нас не коммунизм здесь. И не рай, – он иронически улыбнулся.

Шаховской догадался и озвучил юлину постыдную тайну, и теперь весь цех знает, что она совсем не хочет трудиться для общества. О, позор! Она хочет только заплат на свою шкуру. Чтобы какой-нибудь демиург починил ее, подлатал, сделал новенькой. И особенно над ушами поработал. Ей не хочется самой ваять нежить. И прощать нежити ее существование. Юля знает, что из-за потертости шкуры она неприемлема среди людей, неудобосказуема.

Жизнь – чудо. Но как-то так получается, что внутри чуда конкретная человеческая жизнь уже ни в коем случае не чудо, а только бесприютность. Желанное – всегда манок, виноград для лисицы. А если потрудиться и достать с ветки виноград, он и на самом деле окажется зелен. Добытое трудом – никогда не вкусно, только чудесное – вкусно, а чудесное – это дареное. Есть только одно такое место, где виноград – дареный. Место это называют «рай» и иронически улыбаются. Потому что место это воображаемое, на самом деле его нет.

Пробил час веселья и мастерская села завтракать. Тетки разливали чай, раскладывали бутерброды. Веселый князь принялся за комплименты, ласково отпустил один такой подающей ему бутерброд ассистентке:

– Ты похожа на Лайзу Минелли, только она страшнее.

Все захохотали, «Лайза» громче всех.

Одна сотрудница, Ольга, оставалась в своем углу и жевала там сухое печенье, постилась. Потому что на дворе стояла среда. Зато по понедельникам, вторникам и четвергам она сидит со всеми. Но говорить с ней все равно не о чем.

«Лайза» тоже не всегда со всеми. На широком кожаном ремне она носит коробочку—шарманку. Закрывает уши крышечками и слушает свое. Не слышит князя Шаховского, не слышит никого – отрывается, на полшага выходит за пределы неживой мастерской. У лайзиного сына Сеньки вечерами поднимается температура. Говорят, ребенок перенапрягся, учился сразу в двух школах. Его собираются отправить бархатным изнутри киноиндустриальным автобусом в края и моря отдыха, потому что князь добрый. Юля тоже закрыла бы уши крышечками, чтобы не слышать шелест фальшивых листьев, скрежет собственных инструментов, свой слабый голос, обращенный ни к кому.

По пути домой она купила в булочной-пекарне песочный пирог с орехами и медом, свежий, их собственного изготовления – все же день рождения, все же круглая дата, тридцать. К пирогу она выбрала самый желанный на свете и красноречивый виноградный сок. Сок этот шепчет о счастье. На нем изображен виноград явно даренный лисице, спелый и вкусный.

Была одна. Бабушка уехала играть в преферанс.

– Пригласи компашку, – великодушно разрешила она.

Когда-то давно у Юли была подруга – Олеся. Необычная, яркая, она умела выдувать пузыри из жвачки, загадочно смотреть, фыркать, хмыкать и тренькать соловьем посредством целлофанового пакета. В детстве Олесю и Юлю вместе мыли в ванной их мамы, они плавали там и ныряли. Потом гуляли в новых шляпах с мишурой на Карнавале. Потом, залезши на дерево, читали стихи, и Олеся учила Юлю фыркать, загадочно смотреть. Потом вместе поступили в художественное училище. И, конечно, всегда приходили друг к дружке на дни рождения. Но однажды пришли сорок незваных гостей и все испортили.

Когда Юле исполнялось девятнадцать, Олеся неожиданно произнесла нечто странное:

– Я не приду. Не могу прийти. Потому что сегодня день сорока мучеников. Если бы их было меньше – ну три, ну четыре… Но сорок… извини, не могу.

Так вместо Олеси у Юли на дне рождения появились сорок мучеников, и с тех пор они приходили каждый год, и числом не убывали. А Олеся потом вышла за дьякона, теперь ее зовут Ольга. Она сидит с Юлей в одной мастерской. И делает кукольную утварь – очаги, котелки, бусы – игрушечные игрушки. И разговаривать с ней не о чем.

Юля расположила на кухонном столе пирог, нож, чашку, пакет. И свечу к ним, и спички. Надо сделать так, чтобы пиршество получилось красивым. С удовольствием потрогала жесткий лист оберточной пирожной бумаги, который промаслился до прозрачности, полюбовалась изображением райской кисти винограда. Она не хотела замечать своих сотрапезников – сорок мучеников. И взялась за пирог…

На зуб попал таракан. Оказалось, на вкус тараканы еще гаже, чем на вид. Новый опыт, новое знание, жизнь продолжается, только шкура слишком тонкая. Запила таракана соком, но и сок утратил все свои чудесные свойства, онемел. Только мученики ухмылялись и глумливо хихикали.

Сожрав таракана, Юля все же попыталась не расстроиться. А действовать разумно. Взялась пришить пуговицу на джинсы – чтобы следующий год жизни отличался наличием нужной пуговицы на предназначенном ей месте. В подобной соразмерности вещей есть что-то обнадеживающее. Юля перевернула жестяную коробку пуговиц на атласное бабушкино покрывало – бабушка баловалась и атласом, и плюшем.

Когда-то Юля мечтала об интересной жизни, о веселых друзьях, о нежной любви. Она заботливо создавала свою мечту, мысленно лепила идеальную форму своей жизни. Тщательно продумывала детали и доводила до совершенства, украшала всячески. Потом таскала эту мечту с собой, прятала, берегла. И улыбалась даже, ощущая ее вещественность в кармане души.

А теперь мечта давно потеряна. Пиратская карта, на которой отмечено, где лежат сокровища, выпала из дырявого кармана. И восстановить нельзя. Да и незачем, эта карта не нужна больше, она врала. Сокровищ нет. Теперь все мечты не настоящие, а пустые. Это те, которые совсем без надежды сбыться.

На покрывале валялись пуговицы от бабушкиных нарядов, давно изношенных. Их срезали перед тем как избавиться от ненужной тряпки. Пуговицы – кости одежды. В той же кучке валялись и косточки внучкиной мечты – пуговицы от истлевшего платья Мезон Ля Валет.

В начале юности бывает свежим и нежным блаженством ожидание жизни. Когда мечтаешь. Потом ждать уже неуютно – но все же не уходишь с перрона – вдруг жизнь заблудилась, как электричка? Но ни один провод не прожужжит, только голодная дворняжка вылизывает пустой пакет. И наконец, ждать становится совсем тяжело – исчерпывается запас прочности, шкура истончается, ресурсов не остается. И больно, и глупо, и стыдно. На перроне скользко и холодно, наледь, ветер. А дома у тебя нет, потому что ты всегда на перроне.

Юля услышала шаги по ступеням – и затаила дыхание… Бывает, и на улице она услышит шаги за спиной, и тоже – замрет, затаит дыхание… Вдруг это чудо… Оглянется – ворона или воробей топает… И ругает себя: глупо мечтать, когда уже взрослая, жизнь отлита, как ни на что не годная пластмассовая закорюка, нечему меняться и нет пространства для перемен, живешь в синтетическом лесу, мир нелеп и жесток, чудес не бывает…

И она обращается к вымышленному Разумному: «Что делать в такой безысходности? Ведь я сама не знаю, и не могу этого знать… А ты бы подсказал мне… Но ты не существуешь… А мне невыносимо в этой драной шкуре! Хочется бежать, куда глаза глядят… Может быть там, за горизонтом, меня подлатают…».

Шаги были бабушкины.

– Я не рано, все ушли? И посуду уже помыла? Взрослеешь!

Зарычал телевизор. Внучка углубилась в свой серый пружинистый диван, замотавшись пледом. Совсем не видима для нее, в другом пространстве… С ней в одном – страшно более всего потому что она все знает о жизни. В том значении этого слова, которым пугают детей: «Много будешь знать, скоро состаришься!», и все еще можно испугать Юлю. Даже если ничто от жизни не запечатано внутрь бабушки, все наслоилось снаружи – обозначилось, отложилось – дряблыми морщинами, бородавками, восковыми мешками. И когда бабушка проходит мимо, жизнь ухмыляется.

Разумно было бы человеку появляться на свет немощным и сморщенным, а потом постепенно разглаживаться, хорошеть, оживать – прилаживаться к жизни, проникаться ею, напитываться. Но время – это когда все наоборот. Резвость и гладкость даются впустую, а старость – поперек жизни, ухмылкой. И зачем человека мучить, если жизнь его все равно такая маленькая?

Чай с гвоздикой, как и плед, защищает от бабушки. «Она гвоздику не любит, значит, я не такая как она, и, может быть, не буду такой старой». «И ромашки бабушка цветами не считает – она другая, другая. И ничего не знает обо мне».

На следующий день, поднявшись на свой киноиндустриальный этаж, едва выйдя из лифта, Юля ощутила запах полыни – говорящий, лезущий в душу. Такой неожиданный здесь, в синтетическом мире. И увидела Олесю. Та, прислонившись к стене, выдувала пузырь из жвачки. Ее задорные кудряшки обрамляли милое личико. И Юля отчего-то не испугалась Олесю. Не пошатнулась, не схватилась руками за притолоку или воздух! Она чувствовала себя храброй, как в детстве! Олеся радостно улыбнулась Юле, подошла к ней, взяла за руку – как будто ждала.

– Вчера был день твоего рождения. И мы придумали для тебя подарок. Задержались после работы, думали всем цехом, и придумали! Князь выпросил для тебя путевку. Он сказал: невозможно жалко смотреть, как Юлина шкурка истончается. Пусть она погуляет, подышит пусть. Ты едешь в дом отдыха!

И Олеся протянула четвертушкой сложенную бумагу – теплую и надежную на ощупь, пушистую и тактильно приятную.

– Вот оно что…

Как под тупым ножом помидорный сок из помидорного плода, неуправляемо брызнули слезы из Юлиных глаз. Юлю, ассистентку художника, ждал тот самый автобус, бархатный изнутри. Она отправлялась в края отдыха. Никогда еще ассистентки художников не поднимались в этот автобус. Всю дорогу Юля плакала, это было светлые очистительные слезы благодарности, смывавшие пыль с ее глаз. И паутину, и ржавчину, и всю грязь.

В том же автобусе ехал и Сенька, лайзин сын. Порывистый ребенок с рюкзачком за плечами и мячом в руках. Он совершенно не выглядел больным, напротив, так и лучился энергией и любопытством. А самое удивительное, что Юля его не боялась.

Дорогой она вспомнила историю Железного Дровосека, который отрицал деревья, рубил их, это тоже было его работой… Потом он оказался искалеченным, и ему сделали железное тело. Может быть, и ее починят?

Вскоре Юля и Сенька оказались в толпе настоящих деревьев. На лужайке пахло полынью. Кузнечики существовали, как сто лет назад, и стрекотали. Они даже не заметили, что Юли какое-то время не было с ними… А может быть, она никуда и не пропадала? Никогда не отрицала деревья? В синтетическом лесу не бывала, не видела, не трогала нежить? Жила мирно – дышала, смотрела, слушала. На Карнавале с Олесей была – а потом больше ничего не было. Киноиндустрии нет на свете. И оборотней никогда не было на свете, и болезней, и старости.

Солнце, трава. У озерца слышно настоящее кваканье, запах горячей тины. Юля метнулась в ту сторону, примостилась над водой и вдыхала, закрыв глаза, пока не внушила себе, что она – вроде лягушки, что действительно находится в этом лесу, а не в том.

Сенька сразу же скрылся из виду. Слышался только далекий звон мяча.