Вместо предисловия

1811 год, сентябрь, Урал

– Фролка, етить твою мать, Калдырь¹ Семеныч! – злился бригадир. – Ты глаза откупорь, а не бутылку!

Два дюжих бергала² налегли на упор. Машина фыркнула, заскрипела, поддалась.

– Дык сугрева для, – Фрол Семенович зажмурился, опрокинул кружечку с «сугревом», встряхнулся. – Пуш-шай!

Дробильная машина между тем затрещала всеми своими бесчисленными роликами, валиками, шатунами и колесами. Заклокотали тяги с храповиками. Механизмы загудели, машину заколотило.

– Чертяка! – слышал Фрол Семенович через горло высокой штольни. – Шевлись ты там, шо ли!

Старик крякнул беззубым ртом, почесался, поставил неизменную кружку-подружку на валун в углу и взялся за лопату. Земля задребезжала от хода циклопических колес. Фрол глянул вверх, в просвет шахты, откуда едва протискивался свет. Воткнул лопату в гору руды и вдруг… послышалось ли? Что-то прошмыгнуло позади него, шепнуло, хихикнуло. Он остановился, выпрямился, оглянулся. Бригадир наверху что-то крикнул, свистнул.

«Можеть, почудилось? – старик потер ладони, сплюнул и вновь подхватил лопату. – День только начинаетси, а уж чудится всякое неладное…»

Наверху закричали, но Фрол Семенович не понимал слов, звуки в его камере гудели, разбегались и растворялись в шуме механизмов над головой. Но вот он совершенно отчетливо услышал тонкий резкий треск. Что-то упало позади. Ах, нечисть! То была кружечка! Точно некто бродил вокруг! Фрол Семенович никак такое пережить не мог, он отбросил лопату и шагнул в угол, к заветному хранилищу всех своих ценностей: картузика³ с хлебцами и кружечки с сугревом. Вот она, глиняная, и упала, и разбилась. Причитая, Фрол нагнулся к ней, как вдруг грохот ударной волной отбросил его к стене. Барабан с цепями сорвался в штольню, обвалился, сыпля остатками вала и колеса. Вдребезги разлетались опоры, балки и крепления. Пыль и гром повергли бедного Фрола в такой ужас, что он, сжавшись комочком, не смел и посмотреть на изрядную сумятицу в своем темном обиталище. Минут через пять, наконец, все вроде улеглось.

– Живой?! – раздалось сверху. – Отвешай, етить твою, захремендыш зачичивелый⁴!

Фрол Семенович пришел в себя, приподнялся на локтях…

– Тута я! Шо было-то?

– Шо было, то прошло! – голоса наверху повеселели. – А ты, как вылезешь, свечку поставь ангелу своему хранителю…

Старик сидел в оседающей пыли, пялясь на обломки колес и перекладин колоссальной машины. А ведь все это на его шею могло бы грохнуться! Если бы не кружечка. Если бы она, страдалица, не упала и не разбилась. Или нечто подтолкнуло ее? Фрол даже странность в руинах машины заметил… Присмотрелся.

– Тьфу! – наконец прыснул он и перекрестился. – Гляньте-ка!

– Обратно лезь! – послышалось в ответ. – На сегодня усе!

– Не-а, вы гляньте! – не унимался старик. – Да тута никак захоронение какое, аха!

Он вглядывался в руины дробильной машины, в то, что было вскрыто за ее деревянной перегородкой от падения барабана. На него безлико таращился череп. Вокруг валялись выпавшие кости, остатки женского тряпья, растрепанные волосы…

– Да тя по макушке никак тяпнуло? – рявкнул бригадир. – Щас же вылезай, а то я те тамотка захронение и устрою!

Сглаз

Вы верите в порчу?

1811 год, конец октября, пансион Камышева

Незапланированная аудиенция с бурмистром князя Камышева маркизом де Конном не сулила ничего хорошего сельскому врачу Петру Георгиевичу Тилькову, особенно после его недельного отсутствия. Причем вызвали его сразу, как только он вернулся к себе, в свой дом, стоящий на отшибе пансиона для обедневших дворян. Значит, врача поджидали и собирались потребовать объяснений.

– Надеюсь, вам известно, что значит осенний сезон в перенаселенном месте, расположенном посреди леса? – буркнул маркиз, не глядя на посетителя.

Тильков помялся, прищурился. Кабинет де Конна казался мрачным без светильников, но тот, похоже, привык к темноте.

– Знаю-с, ваше сиятельство, – промямлил он.

Маркиз поднял тяжелый взгляд на растерянное лицо врача.

– Тогда разрешите мне вам доложить, милостивый сударь, – начал он, – что в ваше отсутствие я принял роды, вправил два вывихнутых плеча, вылечил пять простуд, два поноса, дюжину сопливых носов и сотню головных болей. Одновременно с этими великими делами я занимался еще и тем, чем мне приписано здесь заниматься, а именно: деревнями и хозяйством пансиона с общим количеством населения в пять тысяч душ, закупкой и заготовкой материалов для починки и строительства, финансами, дорогами, питанием и сотней прочих мелочей, с которыми даже младенец справится!

Сарказм бурмистра лился через край его терпения. Тильков сжался в ожидании приговора.

– Ну, так куда же вы исчезли? – услышал он ровный голос маркиза.

Врач глотнул воздуха. Его выразительное лицо, несмотря на крупные до бесформенности черты, изобразило то искреннее смущение, которое, как это ни странно, смягчало сердце де Конна.

– Я, знаете ли, в Петербурге был, – затараторил он, – друга навещал, вернее сказать, подругу… Но вы не подумайте, что я нечто нескромное имею в виду…

– Более недели? – поднял брови маркиз.

– Да-с, ам, дите ее приболело, тряска, знаете ли, два годка от роду, а такие приступы, будто бесы вселяются…

– Бросьте, доктор! Бесы… Объясните!

Тильков побледнел.

– Ребеночек, девочка, когда кричит, вдруг перестает дышать, синеет и обмякает. И так с минутку… будто мертвенькая… и вдруг сильно сотрясается и при сем ужасном приступе оживает.

Маркиз погладил свой крупный подбородок и попросил гостя присесть. Это говорило о перемене настроения бурмистра в лучшую сторону.

– Как часто происходят подобные приступы? – спросил он потеплевшим голосом. Интерес опытного медика начал преобладать над бумажной суетой управляющего.

Тильков почесал густую щетину на короткой шее.

– Вот это я и пытался выяснить, ваше сиятельство, но у меня было мало времени. В целом, пока я с нею был, я мог наблюдать такие приступы дважды в день, а то и больше… мать просто сама готова умереть от утомления. Я объездил всех провизоров города, начиная с аптекарского квартала, но ничего узнать не смог. Одни говорят о падучей, другие – о патологии сердца…

Тут Тильков остановился. Он знал жесты собеседника, и поднятая рука бурмистра говорила ему о том, что тот услышал достаточно.

– А кем эта «подруга» вам приходится? – спросил де Конн.

– Ах, прямо говоря, никем… знакомая, – Тильков нервно побарабанил пальцами по подлокотнику массивного кресла, но молчание маркиза указывало на необходимость уточнения в ответе. – Когда я учился на медика, то жил в Петербурге один. Я снимал комнату в доме родителей бедняжки. Они помогали мне, как собственному сыну, и я, будучи человеком премного признательным и благодарным, теперь не упускаю из вида их дочь.

– У нее есть имя?

– Ах, простите! – Тильков поерзал в излишне глубоком кресле. Совершенно очевидно, маркиз проникся сочувствием к предмету волнений врача. – Конуева, Евгения Яковлевна. Мда-с, фамилия по мужу у ней, по Стасу Прокопичу Конуеву. Она уж четвертый год как замужем, и ребеночек у ней пока единственный из выживших.

– Из выживших, вы сказали?

– Да-с, до девочки, Поленьки, было у ней двое неудачных, так сказать…

– Ах, вот почему вы так беспокоитесь, Петр Георгиевич, – уразумел маркиз и окинул гостя участливым взглядом.

Наступила тишина. Де Конн что-то обдумывал. Тильков ждал, нервно тряся коленями, постоянно покашливая, перебирая пальцами многочисленные мелочи на своем шатлене⁵. Маркиз не выдержал напряжения собеседника.

– У вас что-то еще на уме?

Тот ойкнул и опустил глаза.

– Как только вы появились в пансионе, ваше сиятельство, все страхи в нем улетучились и жизнь стала спокойней. Не знаю, как это с вами связано, но все чувствуют от вас некую защиту…

– О чем вы, сударь?

– О сглазе… – брякнул Тильков и вдруг резко спросил. – Вы верите в порчу?

Вместо ответа де Конн фыркнул и широко улыбнулся.

– Объяснитесь, милейший.

– Видите ли, – охотно затараторил врач, – Евгения Яковлевна вышла замуж за вдовца, то бишь есть у Стаса Прокопича два сына, девяти и десяти лет, и дочь девятнадцати. Вот в ней-то и загвоздка у моей Евгении. Девушка эта обручалась трижды. Двое женихов умерли до свадьбы… третий исчез.

– Ах, вот как!

– Да-с, а характер у ней и твердый, знаете ли, и несколько вызывающий, развязный, я бы так сказал… Вот мне кажется, что падчерица сглазила Евгению Яковлевну, дурным знаком, так сказать, окрестила, несчастия свои на нее перевела…

– Вы серьезно?!

– Не верите, значит?

Де Конн не ответил на вопрос, но, вздохнув, тряхнул головой и тихо произнес:

– Ваша преданность тем, кто помогал вам в тяжелые времена, достойна понимания, – он стукнул пальцами по столу. – Давайте сделаем так, уважаемый. Я зайду к Конуевым сам… У меня есть неотложные дела в Петербурге, ну да я найду время на вашу подругу, – Тильков радостно привстал, но маркиз жестом остановил его. – А вы останетесь здесь за домашними и воспитанниками смотреть. Согласны?

– Хм, согласен, ваше сиятельство… только одно замечание-с…

– Слушаю.

– Ежели вы зайдете к ним в качестве моего дорожайшего знакомого, так сказать, равного моему сословию, господин Конуев будет более благожелателен…

Маркиз поправил шелковый платок, глянул на руки с драгоценными перстнями на каждом пальце и понимающие кивнул.

– Я оденусь попроще и представлюсь простым приезжим врачом под выдуманным именем…

– Изумительно, ваше сиятельство! – Тильков аж хлопнул в ладоши.

– Хм… Где они живут?

– Живут они в конце Аглинской линии⁶, за Флотскими казармами, вход с Галерной, ворота синие⁷. Скажите, что от меня, и будете удостоены самым теплым приемом, – несмотря на холодное спокойствие бурмистра, выразительно грубое лицо Тилькова расплылось в умильной улыбке. – У господина Конуева имеется очень интересное собрание огнестрельного оружия!

Последнее он добавил в усладу бурмистру, поскольку тот был знатоком военного дела. Уж кто-кто, а врач знал, что скрывалось за каменным безразличием маркиза де Конна!

Женское чутье

– Церковное оглашение уже идет, а как брачный обыск⁸ причтом завершиться, так и на венчание знатных гостей зазывать начнем, – бухтела Камышиха, жадно следя за лакеем Тимошкой. Ее раздражала медлительность, с которой тот укладывал четвертинку свиной тушки на ее тарелку. Но она была в хорошем настроении и даже лично пригласила графиню Алену, молодую невесту маркиза де Конна, отобедать у себя, в парадной гостиной. – Исповедь с причастием я на воскресение установлю. Венчание до Рождественского поста проведем, – наполненная тарелка, наконец, водрузилась перед пышной необъятностью Камышихи, и она сочно причмокнула. – Требу по чину⁹ в храме Богородицы закажу. Баня перед свадьбой… я те крестницу для присмотру посажу и не дай бог, милочка, печальное лицо увижу!

Вся тирада Камышихи адресовалась молодой гостье, означая пылкое рвение мачехи устроить счастье Алены в самых лучших традициях. Но ту это совершенно не волновало. Пусть купчиха сама волнуется. «Печальное лицо»? Молодая графиня была вовсе не печальна. Она пребывала в глубокой задумчивости. Вчера утром от жениха ей принесли кружевной пеньюар, довольно открытый и, по словам мадам Бэттфилд, совершенно неприличный для невесты: в нем отсутствовала юбка. Более того, маркизом была приложена записочка с просьбой принять его в тот же день, вечером, в этом самом «неприличном» одеянии. Алена тогда весь день промучилась, ища что-нибудь неброское, но достаточно широкое, чтобы прикрыть совершенно голые ноги. Не надевать же старые чулки! Из подружек никого в Доме не было, а старушки-родственницы всю душу ей истрепали ворчанием о «непотребном виде». За пять минут до прихода маркиза она таки извернулась, нашла шелковое покрывало, улеглась на софу и как бы невзначай покрыла им себя до пояса. Выход ей показался вполне логичным: как же на софе – и без покрывала? Но вошедший маркиз де Конн даже не заметил ее стараний. Все его внимание было поглощено этим глупым пеньюаром. Он встал перед софой на колени, прочел некий итальянский стих эпохи трубадуров, выпевающий труд тонкоруких прядильщиц, и принялся гладить каждый завиток на кружевах невесты, а потом целовать каждый листочек в нижней части пеньюара и розочки, что еле прикрывали ее грудь… будто самой графини не существовало. Впрочем, такое пренебрежение к ее особе не очень-то и обидело Алену.

– Вы только гляньте на это дивное шитье, – шептал маркиз, мягко проводя пальцами по шелковистым стебелькам, – нравится ли вам, Алена?

– Ох, не знаю, сударь мой… – вторила девушка, слегка отпихивая жениха, отчего настойчивость последнего лишь возрастала.

– А вот это… на шмеля похожее… под пупком… нет, это пчелка… сейчас выясним… – касание горячих губ де Конна вырвали легкий стон из уст девушки.

– Но мне розочки все же больше по душе… – произнесла она с томностью, доселе ей самой неведомой. При этих словах маркиз поднял голову и глянул Алене в глаза. Девушка чуть покраснела. – Наверное, это слишком?

– Вовсе нет, – де Конн вдруг сгреб ее с софы, подхватил на руки и направился в спальню.

– Туда зачем же?! – только и пролепетала Алена.

– Там легче заниматься поиском пестиков…

– Пестиков… в розочках?!

– Да, в розочках…

– Балом опосля церкви я займусь… – в густой туман воспоминаний молодой графини прорвался приглушенный баритон Камышихи, – а там косу распустим, и визитная неделя, готовьтесь к наплыву родственников…

– Да, сударыня, – Алена со вздохом отвела мечтательный взгляд.

– Авдотья Прохоровна расскажет вам все, шо невесте положено знать о первой ночи с мужем… И перестаньте пуговицы на поясе теребить, оторвете! – скелет свиной тушки отъехал в сторону. – Мы тута о сурьезных делах говорим… об исполнении супружеского долга! Эт вам не в треске вилкой ковыряться!

Камышиха хмурилась: такой невнимательности от Алены она еще не встречала. Ох, как бы маркиз тоже не расстроился столь странным состоянием невесты!

– Да, сударыня, – только и ответила погруженная в себя девушка.

Во время очень долгой процедуры последовательного изучения кружевного шитья пеньюар незаметно съехал с груди Алены, а де Конн превратился в зеленоглазого черного кота, урчащего по-французски все известные ему названия карамельных конфет и сдобных булочек. По крайней мере, так он представлялся Алене, слегка сжимающий ее девственные округлости и колдующий над ними с помощью языка. Она совершенно разомлела, пальчиками выкручивала уголки подушки при каждом движении его губ, не забывая, однако, напоминать настырному жениху, что до свадьбы подобная близость очень даже неприлична. Впрочем, то же самое она напоминала ему и вчера, и позавчера, но он не давал ей говорить, лаская губы поцелуями. Тихое ворчание Алены и легкие стоны вкупе с отпихиванием только распаляли страсть маркиза. Он положил ладонь на бедро невесты, погладил и глянул ей в глаза. Они были закрыты, но ноги все еще скрывались под шелковым покрывалом. Вздохнул, убрал руку. Не стоит так спешить.

– Завтра еду в Петербург и обязательно куплю вам кружевные чулочки с крупным узорчиком, – вдруг серьезно произнес он.

– В Петербург?! – Алена распахнула глаза и, опомнившись, натянула покрывало до самого подбородка.

– Да, Аленушка, дела, – де Конн хрустнул сжавшимися пальцами.

Новость потревожила Алену. Там, в Петербурге, в его доме на Фонтанке, жила Мариам. Наложница шестнадцати лет. Гречанка или итальянка. Впрочем, в среде светской знати невольница у каждого уважающего себя холостяка имеется, или девка крепостная, или актриска на содержании, ведь ныне все пытались походить на любвеобильного монарха. Впрочем, и женщины аристократического общества не уступали в моде, которую диктовала его венценосная супруга. Но это Алену не успокаивало.

– Надолго едете? – прохладно поинтересовалась она.

– На неделю, не больше, – промычал тот, прижимая губы к ее животу.

Алена помолчала. Она впервые почувствовала то, что в романах называлось ревностью. Раньше она даже не могла поверить, что столь неподобающее дворянке чувство способно достать и до нее, да еще вцепиться ей глубоко в потроха и душить до слез, выкручивая сердце до скрипа в зубах!..

– Вам не нравится моя прическа? – прервал ход девичьих мыслей де Конн.

Она и не заметила, как пальцы ее…

– Ах, простите, сударь!

Тот выпрямился, пригладил руками растрепанные волосы, улыбнулся…

– Ох, и ежик же вы…

– Да вы вся дрожите, милочка! – Камышиха громко звякнула ложкой по чашке с киселем. С секунду ее цепкие глаза тщательно изучали сводницу и вдруг неожиданно потеплели. – Ох, не бойтесь, деточка! Маркиз де Конн, как мне показалась, человек очень даже чувствительный и будет с вами чрезвычайно деликатен в вашу первую ночь! Боли, может, и не избежать, но, думаю, он вовсе не груб и не бестолков в столь интимных делах…

Алена подняла на Камышиху глаза. В них действительно ютились волнение с тревогой… но не о первой ночи. Она чувствовала, что между нею и женихом встанет другая женщина.

Забытое

К шести часам вечера экипаж маркиза де Конна, преодолев несколько десятков миль по раскисшей дороге, отметился на Ближней Рогатке Лиговского канала¹⁰, выехал на набережную Фонтанки и наконец покатился по долгожданной городской брусчатке в сторону Невского проспекта.

Умирающий свет холодного солнца, слякоть, сырость и сквозной ветер… Петербург! Город-оборотень, вечно перевоплощающаяся субстанция, порожденная жизнедеятельным скоплением живых существ вкупе с липкой хандрой и хронической простудой. Этот город, словно запоздавшее пробуждение, прибавлял каждому погостившему в нем то устойчиво болезненное ощущение, будто наяву продолжаешь слышать ворчание гранитных берегов об изнурительных дождях и надоевшей плесени…

Но Фонтанка у Невского! Эта часть города была самой фешенебельной и благоустроенной, всегда обновляющейся и вечно роскошной. Новые дворцы и дома сановников, без устали снующие экипажи, запряженные великолепными рысаками, чопорные модные ателье и ресторации, в каналах пестрят расписные гондолы и легкие дамские зонтики…

В правление императора Александра Павловича Петербург сильно изменился. И к лучшему, и к худшему. В первом случае – город расцвел, застроился, закипел, как деловой центр Европы, в одеждах чувствовалась свобода, в бытии – респектабельность, в нравах – непринужденность. Во втором – желание всех сословий походить исключительно на высший свет. Все, от каретников до сапожников, рядились и вели себя, подражая «приближенным их величеству», но как-то резко, до дурости неказисто и развязно непристойно. Одетые во все прозрачное дамы на морозных улицах капризно возражали замечаниям родителей в старомодных кафтанах, а молодые люди, нарумяненные и суетливые щеголи, одаривали рискующих серьезно простудиться дам комплиментами.

«Похоже, придется напрочь переехать в город, – прикинул маркиз, – спрос на хороших врачей скоро будет не в меру велик».