Глава 1

За окном, затянутым мелкой сеткой ноябрьского дождя, падал хлопьями снег. Он не летел, а словно валился с неба тяжелой, мокрой массой, тут же превращаясь в грязную, безнадежную слякоть. Ноябрь выдался необычайно холодным для этой широты, но внутри квартиры было еще холоднее – тихий, пронизывающий холод одиночества, который не способны прогнать даже самые горячие батареи.

Я сидела у стола, обхватив ладонями теплую, почти обжигающую чашку с какао. Пар от него поднимался сладковатой дымкой, ненадолго затуманивая стекло, но он тут же рассеивался, обнажая снова тот же унылый, серый пейзаж. Я вздыхала, и каждый вздох казался таким же тяжелым и влажным, как ноябрьский воздух за окном. Он вырывался из груди беззвучным стоном разочарования, который я уже давно научилась держать в себе.

Этот Новый год снова придется встречать в одиночестве. Не просто без шумной компании, а в полной, оглушающей тишине. Мужчины у меня так и не появилось. Никого. А ведь известно: как встретишь Новый год, так его и проведешь. И в воображении уже вставали картины: я, в одном и том же теплом домашнем халате, под тихий бой курантов и дежурные поздравления из телевизора, чокаюсь бокалом с самим собой. Символично. Так что, похоже, мне до самой смерти куковать в старых девах.

Тридцать пять лет. Цифра, которая обжигала изнутри, как это какао, но не согревала, а лишь напоминала о пустоте. В этом году мне исполнилось тридцать пять. Целая жизнь позади, а главного – самого простого, человеческого, женского – так и не случилось.

А я, стыдно сказать, даже не целовалась ни с кем ни разу. От этой мысли по телу пробегала смешная, горькая дрожь. В тридцать пять лет не знать, каково это – чувствовать на своих губах губы другого человека? Не знать, как замирает сердце от прикосновения мужской руки к своей спине? Это звучало как абсурдный, плохой анекдот.

И ведь не уродка: в зеркале на меня смотрела симпатичная, еще моложавая женщина. Темные, густые волосы, падающие на плечи, большие карие глаза, в которых сейчас стояла тоска, но которые могли бы светиться и весельем. Пышные, мягкие формы, которые так часто воспевают в романтических романах. Рука сама потянулась поправить складку на платье, и я поймала себя на мысли: а для кого? Для четырех стен, для тишины?

«Вот что, спрашивается, этим мужчинам надо? – мысленно кричала я в пустоту. – Что они ищут в других, чего нет во мне? Почему их взгляд скользит по мне, как по предмету мебели, не задерживаясь, не интересуясь, что скрывается за этой оболочкой? Даже не смотрят в мою сторону».

За окном смеркалось. Серый ноябрьский день угасал, растворяясь в ранних сумерках, унося с собой последние проблески света. А вместе с ним угасала и какая-то крошечная, теплившаяся внутри надежда. Оставалась лишь тишина, прерываемая мерным стуком мокрого снега о стекло, да горькое, сладковатое послевкусие какао на губах. Вкус одиночества.

В дверь позвонили. Резкий, наглый звук, такой несвоевременный, ворвался в тишину моих размышлений и заставил вздрогнуть. Я удивилась – кого еще туда занесло? Я вроде не ждала никого. Даже курьера с продуктами – я сама ходила по магазинам, втягивая в легкие холодный влажный воздух, перебирая уцененные сыры и фрукты в поисках призрачной выгоды, которая хоть как-то оправдывала бы это пустое существование.

Но в дверь продолжали названивать, настойчиво так, без пауз, будто и в самом деле ждали меня и были уверены, что я заперлась здесь, в своей раковине. Звонок резал слух, нарушая привычный, почти ритуальный ход этого тоскливого вечера.

Пришлось с неохотой отставлять в сторону полуостывшую чашку с какао. Сладкий напиток уже покрылся тонкой, невкусной пленкой. Подниматься с места было тяжело, будто на плечах лежали все тридцать пять лет одиночества. Я поправила домашнее платье и пошла открывать, потертые тапочки шлепали по паркету в такт моей невеселой доле.

За дверью стояла почтальонша. Но не наша, вечно уставшая Людмила Степановна, которую я знала в лицо все годы жизни в этом доме. Это была другая, незнакомая. Слишком прямая осанка, слишком яркая униформа, и взгляд… слишком пристальный.

– Санина Виктория Андреевна? – спросила она ровным, безэмоциональным голосом, который странно контрастировал с ее пронзительным взглядом. – Вам телеграмма. Распишитесь.

Я изумленно моргнула, пытаясь осмыслить происходящее. Это что, розыгрыш? Кто мог так зло подшутить? Телеграмма? Мне? В наш цифровой век, когда даже счета приходят по email? Да и не носят сейчас почтальоны телеграммы. Вроде. Это казалось анахронизмом, вырванным из прошлого века.

– Санина Виктория Андреевна? – настойчиво, почти механически повторила почтальонша, и в ее голосе прозвучала стальная нота. – Вы расписываться будете?

И мне бы послать ее, захлопнуть дверь, отгородиться от этого странного, нарушающего мой покой мира. Вернуться к своему остывающему какао и своему законному отчаянию. Но… Проклятая, вбитая с детства вежливость. Внутренний надсмотрщик, который шептал: «Неудобно, Вика, люди работают».

– Да, конечно, извините, – произнесла я, выдавив из себя жалкую, натянутую улыбку-маску. Голос прозвучал сипло и неуверенно. – Где расписаться? У вас ручка есть?

– Вот ручка, – ее движение было резким и точным.

Мне протянули самую обычную дешевую шариковую ручку с синим стержнем. Я потянулась, чтобы взять ее, и мои пальцы ненадолго прикоснулись к ее кожаной перчатке.

И тут я увидела. В ее глазах, таких бездонных и холодных, вдруг вспыхнуло торжество. Не удовлетворение от выполненной работы, не вежливая улыбка. А самое настоящее, ликующее, почти безумное торжество охотника, видящего, что добыча сама идет в капкан.

От этого взгляда, от этого прикосновения, ледяной спазм пронзил меня от кончиков пальцев до самого сердца. Мир перед глазами поплыл, краски смешались в грязное пятно, звук ее дыхания превратился в отдаленный гул. Ноги стали ватными и перестали слушаться. Последнее, что я ощутила, – это запах влажной шерсти от ее плаща и резкий химический запах чернил, а затем пол ушел из-под ног, и сознание оборвалось, как оборвалась та самая ниточка, что еще как-то связывала меня с реальностью.