Глава 1

День, начавшийся в прохладной предрассветной дымке запахами парного молока и свежего хлеба, к полудню раскалился добела, превратившись в огромное, гудящее от зноя марево, в котором, казалось, плавился сам воздух. Солнце, безжалостный властитель в выцветшем, линялом небе, правило свой долгий июльский бал, заливая бескрайние луга таким щедрым и обжигающим светом, что трава под ним источала густой, пьянящий дух, а тень от одинокого облака, медленно плывущего по небосклону, казалась величайшей милостью и благословением. По всей деревне жизнь замерла, укрылась в прохладной полутьме изб, и лишь здесь, на дальнем покосе за рекой, она не останавливалась ни на миг, подчиняясь древнему, как мир, закону: ухватить погожий день, пока не нагрянуло ненастье, собрать до последней травинки дар земли, чтобы пережить долгую, безжалостную зиму.

Ритмичный, дружный свист кос, рассекающих податливые стебли трав, сливался в единую, тягучую песню труда, под которую мужики, выстроившись в ряд, как войско в наступлении, шли и шли вперед, оставляя за собой ровные, аккуратные прокосы. Их спины, взмокшие под холщовыми рубахами, лоснились на солнце, а на лицах, сосредоточенных и суровых, застыло то особое выражение полного погружения в работу, когда тело движется само по себе, по памяти, а мысли улетают далеко, блуждая свободно, словно пчелы над луговым разнотравьем. Впереди всех, задавая темп и меру, шел Алексей, сын старосты. Его широкие плечи двигались в такт выверенным, могучим взмахам косы, и в том, как легко и в то же время властно он управлялся с тяжелым инструментом, как ровно ложился за ним травяной валок, угадывалась не просто юношеская удаль, а зрелая, уверенная сила будущего хозяина, человека, на котором уже лежит и скоро ляжет в полной мере ответственность не только за свой двор, но и за всю деревню.

Он работал молча, сцепив зубы, чувствуя, как по шее и вискам струится едкий пот, и лишь изредка бросал короткий взгляд на отца, идущего поодаль, ловя его одобрительный, чуть усталый кивок. Но сегодня, сквозь эту привычную усталость и гордость от хорошо сделанной работы, в нем прорастало иное, доселе неведомое чувство – глухое, необъяснимое беспокойство, похожее на зуд под кожей. Он то и дело бросал взгляды туда, где поодаль, на уже подсохшем сене, работали женщины и девки, ворошившие его длинными деревянными граблями. Их яркие платки и сарафаны пестрели на зеленом фоне, словно рассыпанные по лугу полевые цветы, а их звонкие голоса и смех долетали до косарей, смешиваясь со стрекотом кузнечиков и жужжанием шмелей. Он искал глазами одну – ту, что почти не смеялась и работала молча, с той же сосредоточенной грацией, с какой гнется под ветром тонкая березка, – и, не находя, хмурился еще сильнее, вгоняя косу в траву с удвоенной, почти злой силой.

Когда солнце перевалило за полдень и тени стали короче и гуще, староста наконец выпрямился, утер рукавом мокрый лоб и крикнул зычно, перекрывая звон кос: "Пора, мужики! Отдых!" Этот клич был долгожданным сигналом. Работа мгновенно стихла, и на луг снизошла благословенная тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием уставших людей. Мужики побросали косы, повалились на душистые, пахнущие солнцем и медом валки сена, а женщины засуетились, собирая на расстеленной скатерти нехитрый обед: краюхи черного хлеба, крутые яйца, зеленый лук и большой глиняный жбан с холодным, терпким квасом.

Именно тогда он ее и увидел. Варвара, дочь мельника, шла от телеги к отдыхающим, неся в руках деревянный ковш, и двигалась она с такой тихой и плавной поступью, словно не шла по земле, а плыла по ней, боясь потревожить хоть одну травинку. Она была не такой, как другие девки, – не такой крикливой, не такой бойкой на язык. Вся она, от тяжелой русой косы, лежавшей на плече, до ясного, чистого взгляда ее серых, как утренний туман над рекой, глаз, была наполнена особым, тихим достоинством, которое одних раздражало, а других, таких как Алексей, притягивало с неодолимой силой.

Она подошла к отцу, наполнила для него ковш, потом для других старших мужиков, и Алексей ждал, чувствуя, как в груди нарастает странное, глупое волнение. Когда очередь дошла до него, он поднялся ей навстречу. Их взгляды встретились, и в этот миг весь остальной мир с его гудящим зноем, усталостью и чужими разговорами отступил, исчез, оставив их одних в звенящей тишине. Она протянула ему ковш, и их пальцы на долю секунды соприкоснулись – его, большие, огрубевшие от работы, с запекшейся землей под ногтями, и ее, тонкие, прохладные. От этого мимолетного, случайного прикосновения по телу Алексея прошла легкая, горячая дрожь, словно от удара молнии в далекой, летней грозе. Она тут же отдернула руку, и щеки ее залил робкий румянец, сделавший ее еще прекраснее.

– Пей, Алексей, – сказала она тихо, и голос ее прозвучал для него как журчание самого чистого родника.

Он взял ковш и пил квас медленно, жадно, чувствуя не столько его вкус, сколько ее взгляд на себе – смущенный, быстрый, но оттого еще более жгучий. Он вернул ей пустой ковш, снова на миг коснувшись ее руки, и на этот раз она не отдернула ее сразу, позволив их пальцам задержаться на одно лишнее, бесконечно долгое мгновение. И в этом молчаливом прикосновении, в этом затянувшемся взгляде было сказано больше, чем в любых словах: обещание, тайна и робкое начало чего-то огромного и неведомого, что уже зарождалось между ними здесь, посреди жаркого, трудового дня, под безразличным взглядом высокого летнего неба.

Когда день начал клониться к вечеру, и солнце, устав от своей ярости, окрасило горизонт в теплые, медовые тона, люди, собрав инструменты, потянулись обратно в деревню. Алексей шел позади всех, и тяжесть в плечах от целого дня работы смешивалась с непривычной легкостью на сердце. Он больше не искал ее глазами; он просто знал, что она идет где-то впереди, и этого знания было достаточно, чтобы наполнить его душу тихой, светлой радостью. Он смотрел на ее тонкую фигурку, на мерно покачивающуюся в такт шагам тяжелую косу, и понимал, что этот день, такой же, как сотни других до него, навсегда стал для него особенным. День, когда простая работа на сенокосе обернулась предчувствием счастья, а глоток холодного кваса – вкусом зарождающейся любви.