Пролог. Голос дома

Я – дом.

Мои стены – из тёмных, просмолённых брёвен, которые помнят и треск векового мороза, и ласку летнего солнца. Мои окна – мутные, подслеповатые глаза, которые видели слишком много, чтобы оставаться ясными. Моя крыша, покрытая ржавым железом, – это шляпа, съехавшая набекрень от долгой, непростой жизни. Я стою здесь уже почти сто лет, вросший в эту землю по самые окна, и я – хранитель. Я храню не вещи. Я храню тишину.

Я помню её мать. Женщину с руками, пахнущими мукой и тревогой. Она двигалась по моим комнатам бесшумно, как тень. Её молчание было тяжёлым, как мокрый тулуп. Оно оседало пылью на моих подоконниках, впитывалось в мои деревянные полы вместе с её невыплаканными слезами. Она носила свою боль внутри, бережно, как самое дорогое сокровище, и от этой тяжести мои половицы скрипели по ночам. Она боялась сквозняков, громких голосов и будущего. Она угасала медленно, и я чувствовал, как жизнь покидает её, словно вода, уходящая в сухую землю.

А потом, спустя годы, приехала она. Дочь.

Я почувствовал её, едва она повернула ключ в моём ржавом, неподатливом замке. Она привезла с собой запах города – резкий, нервный, пахнущий бензином и чужими духами. Но под этим запахом я учуял другое. То же самое застарелое одиночество, тот же страх, ту же боль, что носила её мать. Только у этой боль была другой. Она не спала глубоко внутри, она грохотала, как поезд без расписания, который вот-вот сойдёт с рельсов.

Она вошла и замерла на пороге. Я видел, как её взгляд скользит по моим стенам, по паутине в углах, по выцветшим обоям. Она искала здесь не убежище. Она искала здесь себя.

«Очередная беглянка», – подумал я. Они часто приходят сюда, в тишину. Плачут в подушки, смотрят в мои окна, а потом, не выдержав собственного эха, снова уезжают в свои шумные города, оставляя после себя лишь призрак надежды.

И я решил её проверить.

На следующий день, когда она, растерянная, пошла на веранду, я стряхнул старую, рассохшуюся полку над дверью. Ту самую, на которой её мать зачем-то хранила тяжёлую хрустальную люстру. Пусть прошлое обрушится ей под ноги. Пусть она упадёт. Пусть почувствует мою неприветливость.

Боль – хороший учитель. Иногда, чтобы человек начал говорить, его нужно сначала оглушить.

Посмотрим, сломается ли она.

Или, наконец, научится говорить.

Со мной. И с собой.

Глава 1. Пустая квартира

Я поставила последнюю коробку у входной двери и медленно, с усилием, выпрямилась. Каждый позвонок отозвался тупой, ноющей болью, будто в позвоночник всыпали битого стекла. Спина ныла от сгибания, от тяжести коробок, от вещей – и, наверное, от жизни тоже. Когда ты больше двадцати лет хранишь всё в себе, тело рано или поздно начинает жаловаться. Громко, настойчиво, без права на апелляцию.

В комнате пахло пылью, лекарствами и чем-то невидимым, неосязаемым – тенью того, что было. Затхлый аромат времени. Здесь я жила почти тридцать лет. Провела рукой по стене, где раньше висела наша свадебная фотография. Обои под ней были светлее, как бледный шрам на коже. Здесь я плакала в подушку, когда дети впервые ушли в школу, и дом вдруг показался оглушительно пустым. Здесь сидела на кухне, обнимая остывшую кружку с чаем, когда муж сказал, что «нам надо сделать паузу», и эта пауза растянулась на вечность. Здесь, у этого самого окна, я слышала по ночам мамины голосовые – короткие, сбивчивые, полные страха и одиночества:

– Аннушка, у меня снова давление… Не приезжай, я справлюсь… Просто поговори со мной.

И я говорила. С её голосом в телефоне, с её тенью в своей квартире.

Теперь здесь было пусто. Не просто пусто – выпотрошено.

Книги – упакованы. Фотографии – спрятаны в ту самую коробку у двери. Молчаливая тумбочка, свидетельница бессонных ночей, – продана на «Авито» молодой паре, которая радовалась «отличному состоянию». Я провела пальцем по подоконнику – слой пыли. В углу, на паркете, остался след от ножки кресла, в котором я проверяла уроки.

Я взяла сумку, обернулась – на миг. Не потому что хотела, а потому что надо. Последний взгляд – как прощание с человеком, которого ты любила до судорог, но который тебя предал. Эта квартира была таким человеком. Она хранила мои секреты, но она же и держала меня в плену.

На улице пахло весной и дорожной пылью. Запах надежды и прошлого, смешанный в одном вдохе.

Я заказала такси до вокзала. Водитель, мужчина средних лет с уставшими глазами, был молчалив, и слава богу. Я не умела легко говорить в такие дни – даже с самой собой. Слова застревали в горле, как ком непролитых слёз. Мы ехали мимо знакомых улиц, которые вдруг стали чужими. Мимо парка, где я гуляла с коляской. Мимо школы, из которой забирала заплаканную Леру. Всё это было кадрами из чужого кино.

Пока ехали, в голове свинцовым маятником качались два вопроса: зачем я это делаю? И что я там найду?

Ответов не было. Только образ дома в деревне – серого, вросшего в землю, с покосившимся крыльцом. Пахнущего полынью, валидолом и сыростью. Дом, в котором я не была больше десяти лет. Дом, где умерла мама. После похорон я сбежала оттуда так быстро, будто за мной гнались призраки. А теперь – возвращалась к ним добровольно. Я решила: останусь там на время. Чтобы собраться. Чтобы подышать. Чтобы услышать себя – если она там ещё осталась.

На вокзале было шумно, как внутри растревоженного улья. Люди спешили, суетились, кричали в телефоны, обнимались, ждали. Я стояла отдельно, за невидимым стеклом, наблюдая за этим бурлением жизни, к которому больше не имела отношения. Мой поезд был через двадцать минут, но внутри всё уже уехало – далеко, в звенящую пустоту.

В кафе у кассы женщина моего возраста спорила с дочкой-подростком – громко, резко, с красными пятнами на щеках.

– Я же просила тебя! Почему ты меня никогда не слышишь?!

Я смотрела на них – и вспоминала, как мы с Лерой ругались из-за тех же пустяков. Из-за джинсов, из-за накрашенных глаз, из-за меня. Из-за моего вечного «надо» и её оглушительного «не хочу».

Сейчас мы не ругались. Мы почти не говорили. Наш последний разговор – вчерашний, по телефону. Короткий, как удар хлыста.

– Мам, ты правда поехала туда жить? – в её голосе был холод и недоумение.

– На время.

– А смысл? У тебя здесь квартира, внуки, мы.

Я прикрыла глаза, вспоминая свои пальцы, сжимающие телефонную трубку.

– Я просто устала, Лер.

– От нас? – вопрос был брошен, как камень.

– Нет. От себя. От той себя, которая жила рядом с вами.

Она молчала. И это молчание было громче любого крика. Я – тоже молчала.

Поезд качался, как убаюкивающий зверь. За окном мелькали деревья с набухшими почками, редкие дома с дымком из труб, пересохшие чёрные поля. Весна была ещё неровной, рваной: снег в тенистых оврагах, грязь на просёлочных дорогах, и воробьи, орущие с крыш с отчаянной, почти истеричной радостью.

Я достала из сумки новый блокнот и ручку. Открыла на первой странице. Рука дрожала, но я написала:

«Я не знаю, зачем я еду. Знаю только, что здесь, в привычной жизни, оставаться – значит умереть. Медленно, незаметно, под одеялом из чужих «надо» и «должна». А там, может быть… будет тишина. И, возможно, эта тишина скажет мне что-то важное. Или хотя бы позволит услышать собственный голос.»

Закрыла блокнот. Смотрела в окно, на бегущий пейзаж.

И вдруг – неожиданно для самой себя – заплакала.

Не от грусти. Не от страха. Не от жалости к себе.

Слёзы текли сами, горячие, освобождающие.

Просто потому, что можно. Потому что никто не видит и не спросит: «Что случилось?»

И потому что, наверное, я всё-таки жива. Жива, раз ещё способна чувствовать эту боль и это облегчение.

И это было самое важное открытие за последние десять лет.