We were men of the Lincoln battalion
we're proud of the fight that we made
we know that you people of the valley
will remember our Lincoln brigade.Woody Guthrie, 'Jarama Valley', 1944 (?)
Не знаю, как в вашем городе, а вот в моем была улица Сакко и Ванцетти. И одна из моих школ практически на ней и стояла. Меня в детстве всегда волновало – кто же они были? Почему мы до сих пор помним их?
Яркая, любопытнейшая книга. Прекрасно изданная, с просто бесконечным фотоматериалом (и, как обещают, лишь первая часть тетралогии). Трофименков всегда пишет одинаково, от синтаксиса до разделения мира на правых и левых, но, возможно, в этот раз материал был столь органичен, что вышло и правда здорово.
Итак, интересно и поучительно об интереснейшей эпохе – о интербеллуме с небольшими экскурсами в начало века. О тех людях, кому хотелось изменить жутковатые порядки неограниченного государственным вмешательством капитализма. От бледно розовых до неистовых комми, и, главное, не о европейских, хорошо известных и вошедших почти в каждой стране в пантеон великих людей, а об американцах, о людях, где последующая холодная война, всякие Маккарти и КРАДы вытравили саму память о том, что когда-то заметная часть творческой элиты не просто были левыми или левенькими, а прямо или косвенно состояли в коммунистических организациях.
Удивительное время, когда американка могла стать советницей китайских коммунистов, немцы учили американцев марксизму, а негры ехали в СССР снимать фильмы о расовых притеснениях. Краткий миг, когда мировая революция не казалась столь отдаленной, была где-то за углом. Об этом писал Хобсбаум в Эхе "Марсельезы" , об этом, хотя и несколько под другим углом, писала Катерина Кларк в своих работах о Москве и Петербурге , манящих маяках советской культуры, к которым мотыльками стремились западные (и не только западные) интеллектуалы.
Трофименков (совсем не в академической манере, конечно) заметно дополняет Кларк. Просто диву даешься, сколько американцев приехали к нам, в Москву и Ленинград, учиться новому искусству. И как потом преломляли его там, за океаном. Сценаристы, писатели, композиторы, хореографы, актеры. И всем им, вернее – почти всем, все это аукнулось черными списками, запретами на профессии, для некоторых сроками. Но это было потом, потом, лет через десять-пятнадцать, а пока все ехали к нам, постигать новый мир.
Собственно, книга обо всем, с некоторой хаотичностью смены экспозиций – вот человек в СССР, вот он уже в Нью-Йорке, горит желанием менять мир, а вот он в Голливуде снимает фильмы и получает бешенные деньги, но с партбилетом в кармане. А вот его допрашивают в КРАД. И кто-то сдает всех, а кто-то идет в тюрьму.
Книга в первую очередь о людях, о моде и внутреннем стержне, о временном и постоянном, простите за трюизм. Кто-то помогал Испании искренне, кто-то для пиара, а потом раскаивался. Но все же удивительно из современности читать про все эти книги, многочисленные пьесы о стачках, проекты Рузвельта. Настолько это не вяжется с современным образом Америки как цитадели совсем других ценностей. Однако все закономерно – такой бум социально-ориентированного искусства был вызван жуткой депрессией, ужасы которой не в пропаганде рождены.
Любопытно и то, с каким сопротивлением относились бизнес-круги и либеральная общественность к инициативам Рузвельта (и насколько было очевидно, что все эти агентства по трудоустройству, мечты о втором Билле о правах и прочее, прочее не переживут самого Рузвельта). Глухое, отчаянное сопротивление, подрывная работа, бойкоты и т.д. Рузвельт был святым человеком, если не сорвался к стандартным внеправовым методам проведения своих инициатив в жизнь.
Но довольно о Рузвельте, ближе к людям. Все эти Рапфы, Фицджеральды, Трамбо и прочие интересны, в чем-то даже понятны. Но шокируют мое воображение все же Розенберги, детей которых после казни усыновил один из поэтов-коммунистов. Как ни крути, такую уверенность не с чем сравнить, кроме как со стойкостью в пытках ранних христиан. И вновь хочется спросить – что же это была за военная тайна, которую знал каждый Мальчиш, а мы теперь не знаем?