В туалете Саблину удалось прикурить только от третьей спички.

Наконец-то можно было отдышаться! Несколько минут назад он перестал быть «фигурой». Генерал усмехнулся: «Фигура-дура». Ни на банту, ни на португальский, поди, и не переведешь... Саблин пустил струйку дыма прямо в зеркало, подле которого курил. Зеркало затуманилось, и в тумане возник щеголеватый полковник.

– Здравия желаю!

Саблин кивнул в зеркало, но рядом уже торопливо защелкнулась кабинка.

Где-то в гулком генштабовском коридоре пробили часы.

Генерал машинально пересчитал московское время на ангольское.

М-да! По ангольскому-то он еще начальник, вызывающий в Луанде и страх, и уважение. А в эту же самую минуту по московскому – «фигура – дура», торопливо прикуривающая в казенном сортире вторую сигарету от первой. Ехать немедленно в ЦК? Но в военном отделе вопрос о его переводе наверняка проговорен. Да и кто там теперь решает?.. Хотя есть, есть! Советов! Удержался в перестроечной качке и продолжает курировать управление генштаба. Он-то должен понимать, что нельзя же в самом деле так вот, на скорую руку, перекрывать такую заслуженную военную судьбу, как у Саблина. Шутка ли, столько лет в строю. Неизвестно, как еще отреагируют в Анголе. Дела международные... Правда, ни для кого не секрет, что Советов и пальцем не шевельнет ради кого-нибудь, если не будет кровно заинтересован. А то, что его зятек с недавних пор преподает в военном училище в Уамбо, – зацепка невелика. Мало, ох, мало уделял он внимания юному майору. А ведь надо было и сегодняшний денек предвидеть!

Саблин вдруг рассердился: небожители цековские! Напристраивают детей по контингентам, и не уследишь, от кого какая информация поступает влиятельным родственничкам. Замусорили войска, а боевые задачи решать способны лишь единицы... Эх, какие кадры выбивают!

Рука Саблина прошлась по потускневшему от времени золотому шитью мундира. Конечно, надо бы заказать новый. Да ведь недосуг заделами-то, и все во имя, во имя...

Из кабины появился полковник. Он помял пальцами сигарету, небрежно спросил: «Разрешите?» И, не дожидаясь кивка генерала, щелкнул зажигалкой.

Пахнуло ментоловым дымком.

Павлин! – решил Саблин. Все они тут павлины. Только и думают, как бы заузить форменные брюки да похвастать друг перед другом неуставными ботиночками. И таким вот доверены судьбы армии...

Полковник же с любопытством поглядывал на генерала, молчаливо уставившегося в свое отражение в туалетном зеркале. Лицо желтовато-коричневого цвета выдавало явно ближневосточный загар, а вот о такой волнистой седоватой шевелюре лысеющий полковник мог только мечтать. Вдруг глаза генерала подернулись пугающей мутью. Полковник почтительно подтянулся, спросил:

– Вам нехорошо, товарищ генерал?

Саблин уставился на него отсутствующим взглядом, вдохнул прокуренный, с привкусом хлорки воздух и неожиданно даже для себя в сердцах выдохнул: «Засранцы!..»

Он понял: только в ЦК еще можно попытаться спасти свое положение.

Да и не так прост генерал Саблин, как полагают павлиноподобные кадровики. Перед встречей с Советовым он прикажет своему референту срочно связаться с военной миссией в Луанде и передать генералу Панову всего одну команду: «Поехали!» А уж Панов медлить не станет и отдаст приказ о начале операции, столь остроумно и, главное, предусмотрительно разработанной лично Саблиным. А перестройка здесь, в Москве, – скрипучие качели. Сегодня ты внизу, а завтра – еще поглядим...

Генерал кинул в угол недокуренную сигарету и стремительно вышел, даже не поглядев на щелкнувшего неуставными каблуками полковника.

Панов лежал в ванной и отхлебывал из банки ледяное пиво. Только что по стоящему тут же на тумбочке телефону он дозвонился до Москвы и переговорил с Советовым. Как и ожидалось, дела генерала Саблина складываются хреново. Что, в общем, и хорошо. Панова всегда раздражал этот самоуверенный служака, вбивший себе в голову только две вещи – воинский устав и Программу партии. И если раньше это качество было надежным гарантом от бесконечных проверок и инспекций, то на сегодняшний день многих, в том числе и генштабистов, стало раздражать. Панов быстро определял, когда и где начинает пахнуть жареным. Кроме того, хорошо усвоил не столько морское, сколько житейское правило: когда корабль неожиданно и резко меняет курс, надо покрепче упереться ногами в палубу и каждый новый горизонт воспринимать как нечто само собой разумеющееся.

Генерал выставил из воды крупную широкую ступню и, повертев ею, заметил, что пора подрезать ногти. Несмотря на большой живот, он любил это занятие. Впрочем, как и все, что касалось его дородного, холеного тела.

Массивность рук и ног радовала своей зримой здоровостью. Живот, плавно покачивающийся на воде, доставлял ощущение жизненного комфорта. Даже в бане, где, как гласит непродуманная поговорка, все равны, человек с таким представительным телом непременно займет достойное место!

Все тяготы воинской службы Панов уравновешивал комфортом. Особенно здесь, в Анголе, где можно жить либо очень хорошо, либо слишком плохо, но практически невозможно существовать нормально. Генерал вжился в местные условия со вкусом, не перенося сюда советских привычек, а культивируя новые – заимствуя их у высшей ангольской партийной элиты и у остатков португальских предпринимателей. В Забайкальском военном округе, где он долгое время служил, Панов, несмотря на большие возможности и рождаемые ими житейские радости, ощущал себя хоть и высокопоставленным, но подчиненным, а тут он хозяин. Все в его руках, как, положим, этот кондиционер.

Захочешь – подает морской воздух, не понравилось – переключил на запахи соснового бора. Первые лица в миссии меняются, а генерал Панов остается, потому что никто в этой серо-зеленой стране не сумеет разобраться в сложных политических процессах так, как он. Ибо в отличие от остальных советских людей ему удалось сменить сам стиль жизни, а это дается немногим, особенно когда тебе за пятьдесят.

Лежа в пятнистой мраморной ванне, Панов чувствовал себя более римским прокуратором, нежели советским генералом. Поэтому проводил в ней наиболее жаркие часы суток.

Луанду генерал не любил. Пыльный, зловонный город, обросший мусором и кишащий крысами, таил для Панова ежеминутные опасности, заразу и инфекции. Прожив много лет в районе роскошных вилл и особняков, он без провожатого не смог бы пройтись по Мутамбу и спуститься в Нижний город или отыскать район, где находится один из важнейших источников его благополучия – знаменитый ангольский рынок, на котором продает и покупает вся Луанда.

Но размышлять о рыночных делах, лежа в ванной, значит, отравлять себе лучшие минуты дня. И вообще, необходимо сконцентрироваться на операции, которая неизбежно начнется в скором времени. Панов ясно представляет, как мрачный и решительный Саблин, сидя в забрызганной грязью машине, тихо приказывает референту мчаться на телеграф и заказывать срочный разговор с Луандой... С удовлетворением, наполняющим человека, знающего если не все, то хотя бы то, что с минуты на минуту придет адъютант и передаст приказ из Москвы, Панов продолжал изящными маленькими ножницами подрезать податливые мокрые ногти.

В большом овальном зеркале над ванной отразилась розовая генеральская пятка, и Панов почему-то вспомнил, как недавно, воспользовавшись отсутствием жены, улетевшей навестить сестру в Болгарии, он вызвал из госпиталя медсестру Женьку якобы для антивирусной прививки. С этой Женькой роман у него был давно. Но обычно все происходило в кабинете заведующего отделением. А тут он взял и рискнул вызвать ее домой. При воспоминании о том, как она вошла прямо в ванную комнату, где он млел от желания, генерал опустил ногу, боясь поранить оттопыренный палец. Панов называл Женьку «киргизским мальчиком», хотя она была башкиркой. Для него это было едино. Панов делил женщин на «Европу», «Азию» и «Африку». С «Америкой», правда, побаловаться не довелось, о чем он иногда в шутку говорил друзьям-соратникам, как о некоем своем «государственном» упущении. А начиналось с «киргизским мальчиком» ну впрямь как в кино...

Но эти приятные воспоминания перебили быстро приближающиеся мелкие тяжелые шаги и властный стук в дверь. Жена! Панов вздрогнул, будто под водой пропустили ток. Во-первых, он ее, Светлану Романовну, терпеть не мог, во-вторых, побаивался, а в-третьих, как дальновидный человек, понимал, что кому-нибудь из них придется закрыть глаза другому. Причем Панов был уверен: это будут его глаза. У Светланы Романовны в отличие от него с возрастом развилось чрезвычайно болезненное внимание к своему здоровью, пожиравшее почти все генеральское жалованье.

Когда генерал представлял, как напыщенно и жеманно она будет стоять у его гроба, как скорбно будет выслушивать панихидные речи и в своем омерзительном черном платье с люрексом величественно принимать соболезнования этих сволочей – его товарищей, ему становилось нестерпимо грустно, и он начинал жалеть, что в Луанде на дорогах слишком мало машин, а Светлана Романовна так осторожна при переходе улиц... Генерал вздохнул и под настойчивый стук в дверь уже в который раз пришел к заключению: у других жены еще хуже, и ничего – живут.

Устав стучать, Светлана Романовна заговорила быстро, прерывисто и вроде бы даже взволнованно:

– Я ездила в миссию и встретила там того самого молодого человека, майора, ну понимаешь, о ком говорю, зятя Советова.

Панов не отзывался, а лишь слегка хлюпал водой, чтобы не подумала, что он умер.

Жена продолжала:

– Нельзя же так, посели его хотя бы в люкс, у него ужасный вид.

Наверное, малярия, а может, просто голодный.

Панов продолжал молчать.

– Подумай, как в случае чего перед Советовым отчитываться будешь!

Тебе что, уши пеной заложило?

Жена замолчала, но лишь для того, чтобы прислушаться к его плескам и перевести дыхание. Закончила сурово и властно:

– Сейчас же вылезай из ванны и займись парнем! Удаляющиеся шаги оповестили о конце разговора. Панов занялся своими ногтями. Откуда знать Светлане Романовне, что натворил этот мальчик? Другой на его месте уже отдыхал бы в кресле самолета, летящего в Москву. Ничего, пусть немного помается майор без генеральской опеки. Панов знает, как воспитывать этих сосунков.

Найденов действительно маялся. В Луанде он никого не знал. Поэтому несколько дней слонялся по миссии в ожидании приговора командования. Поселили его в общежитии для командированных офицеров.

Более отвратительного жилища и представить себе было невозможно.

Постельное белье пришлось выстирать самому, потому что чистой смены не нашлось.

Накомарник выдали дырявый. Сквозь это рванье могли спокойно пролезть не только комары, но любая тварь, которой здесь предостаточно. В комнате всю ночь шла пьянка. Пахло соленой рыбой и подгнившими овощами. Найденов лежал на спине, делал вид, что спит. На него никто не обращал внимания. Жар от нагретых за день стен мутил голову, и у Найденова никак не получалось обдумать свою идиотскую ситуацию.

Иногда он засыпал, и во сне возникала Ана. Найденов тут же просыпался и со страхом смотрел на дыру от выломанного кондиционера, будто именно из нее наваливались на него сновидения.

... Ана работала редактором программы на телевидении в Уамбо.

Найденова попросили помочь подправить забарахлившую аппаратуру. Провозился целый день, злясь на ангольцев, которые выполняли его приказания беспрекословно, но шиворот-навыворот. Найденов сносно говорил по-португальски, однако все чаще переходил на русский мат, который, как ни странно, его помощники понимали лучше и почтительно улыбались в ответ. Тут пришла она и принесла на подносе чашку кофе и кусок жареной курицы. Найденов так заработался, что сперва растерялся – откуда здесь иностранка? Оказалось, девушка португалка, дочь известного профессора Вентуры, преподающего в Луандском университете. Странно, но ангольцы тотчас испарились, словно работа была закончена. Найденов хоть и проголодался, но ел медленно, откровенно разглядывая девушку. Она что-то болтала про постоянные поломки на местном телевидении. А потом все пошло, как нечто, что не могло не пойти...

И вот теперь под вопросом его карьера, семейное положение и, чего греха таить, материальные выгоды от такой загранки. В семье Советова к Найденову лучше всех относился сам тесть – Михаил Алексеевич. Его устраивало, что новый зять офицер. Предыдущий муж Тамары был скульптор. Советов по-родственному выбил для него заказ на памятник Ленину. Но скульптор после долгих творческих мук круто залил и спился, оставив недолепленной голову вождя.

Интересно, донесли тестю об истории с Аной или еще не успели?

Найденов понимал, что из Луанды ему прямая дорога в Москву. Поэтому думай не думай, а от него уже ничего не зависит.

...Панов в разговоре с Советовым не сообщил о ЧП с майором Найденовым. К чему торопиться? Такая новость и завтра останется новостью. Чем больше на человека компромата тем вернее он служит. Проработать майора, как сукиного сына, по первое число и взять на короткий поводок. Когда Панову позвонили из Уамбо и замполит училища, задыхаясь от страха, доложил о случившемся – разоблаченной связи офицера-преподавателя с португалкой, генерал и сам малость струхнул. Но после недолгих размышлений прикинул выгоду от создавшегося положения. Не сегодня-завтра начнется операция, от успеха которой во многом зависит судьба и самого Панова. Операция рискованная, спланированная без согласования с центром. К ней-то майора и следует подключить. Пройдет удачно – советовский зять на награду потянет, а значит. Советов проследит, чтобы и Панов случайно из списка не выпал. А сорвется – лишний шум в Москве поднимать не будут. Как-никак зять самого Советова принимал участие в операции.

Панов мычал от блаженства, шлифуя пемзой подошву левой ноги...

Подполковник изнывал от безделья и пил третьи сутки подряд. Жена попадалась на глаза изредка, чаще утром, и тут же исчезала, не давая ему шанса учинить скандал. Он слонялся из кухни в комнату, громко ругался: то отключали свет (беда для продуктов в холодильнике), то не было воды – и хождение в сортир превращалось в замысловатую манипуляцию с ведром, ковшами и банками. Трудно пить в подобных условиях. К тому же изнуряющая жара. Но подполковник не сдавался. Сегодня была его очередь отовариваться в кооперативе. А может, и не его. Точно не помнил. Но коль выпивка закончилась, сидеть в пропахшей перегаром квартире стало невыносимо. Хорошо, когда живешь в миссии. Все под боком.

Правда, глаза и уши из всех щелей. Подполковник не любил этого. Поэтому нашел себе квартиру подальше, за Марджиналом. Вокруг сплошняком местное население – твори, что душа пожелает, никто и не пикнет. А творил подполковник разное.

Выпив, становился буйным, начинал переворачивать мебель. Наутро, похмелившись, виновато доставал привезенные из Союза инструменты и начинал чинить. Посуду же клеить отказывался – мол, дурная примета, поэтому в хозяйстве были в основном жестяные банки из-под пива, арахиса и тушенки. Жену бил не часто, но подолгу. С передышками и взаимными оскорблениями. Вообще-то, если разобраться, довольно сложно было установить, кто в конечном счете оказывался побитым. Подполковник всю жизнь прослужил в десантных войсках и даже в самом невменяемом состоянии понимал, что одним ударом может убить ожесточенно сопротивляющуюся жену.

Поэтому бил шлепками, как ребенка. Нинка, наоборот, в драке выкладывалась полностью, словно хотела отомстить за все несостоявшиеся девичьи мечты. Обычно в ее руках оказывался какой-нибудь предмет, чаще всего мужнин тяжелый ботинок, которым она настойчиво стремилась попасть ему по голове. Иногда это удавалось, и подполковник с воплем «С ума сошла!» бежал в ванную промывать рану. Ссоры стихали сами собой. Решить они ничего не могли, и выводы никакие не напрашивались. На следующее утро жена как ни в чем не бывало готовила завтрак и рассказывала местные сплетни, а подполковник отмечал про себя: не дуется, значит, знает, за что схлопотала. На душе становилось легко и покойно, как после грамотного выполнения поставленной задачи. Сейчас жены дома не было.