Цитаты из книги «Мои любимые чудовища. Книга теплых вещей»

Весна все никак не хотела начинаться. Хотя давно не выпадало снега и старые сугробы, там и здесь просверленные собачьим кипятком и присыпанные окурками, обуглились и прижались к земле, настоящего знака весны не было. Лужи были проморожены до самого дна, мертвые тополя скребли небо негнущимися ветками и дул свербящий ветер, пересчитывавший под курткой и свитером все ребра. Наверное, надо было по-настоящему устать ждать. Причем не весны, а чуда — необычного события, внезапного знакомства с кем-то (страшно даже подумать, кто это мог быть), небывалого голоса, слов, взгляда. Наверное, это и значит — ждать весны.

Многочисленные сценарии моей биографии, нарисованные мамой, все как один были скромными вариантами апокалипсиса. Причем дворник был конечным пунктом всех траекторий моего падения.

Но пуще всего меня волнуют эти дымы — что печные, что корабельный. Как бы объяснить… Дымок буксира рядом с домашними дымами отменял неподвижность оседлого быта, да и вообще земного бытия. Словно избы — те же плавсредства, просто вытащенные на берег. И как ни живи, все выходит путешествие.

Пейзаж этот, живой, проточный, хвойно-речной, мог получиться только у Горнилова, у духовидца, который большую часть жизни проводит в аду, видит чудовищ на расстоянии вытянутой руки и ближе. Не знаю, как это связано. Глядя на таежный пейзаж, я понял, что только вырвавшись из ада можно достичь такой чистоты взгляда, словно художник глядит на мир с низкого облака. Или он сам это облако и есть.

— А зачем побеждать бога? — спросил Мальченко. — Это вопрос человечка, который спрятался за телевизором, — сердито ответил Горнилов. — Если ты все в мире принимаешь, ты безглазый. Как червяк! Или нарочно отворачиваешься. Если страдаешь и видишь — кто за все отвечает? Дьявол, что ли? — Конечно. — Дьявол невинен, как дитя. Это не я сказал. — Ну и как ты бога побеждать собираешься? — Способ только один. Меня била дрожь, я чувствовал всю опасность этого разговора. — Какой? — Сойти с ума. Идти за Паганини. И забыть про Моцарта.

— Бог? Отлично. Только ведь бог-то — это не все навечно улыбнулись. Бог — он пострашней дьявола будет. Дьявол — слабенький и живет в слабостях. Вечно его все побеждают понемногу. Ты вот бога победи, попробуй. Не можешь? Страшно? Тут Моцарт не поможет.

Проснувшись, я долго глядел в темноту, не понимая и не интересуясь, который час. Как обычно, темноту населяли мои любимые тени и чудовища: тайная армия спасения. Но сейчас думалось не о них. Нужно было срочно помириться с Кохановской. Ужасно захотелось послушать ее голос, что бы она ни говорила, взять за руку, рассказать обо всем, что со мной произошло. Стоило принять это решение, как чудовища разулыбались, потеплели невидимыми лицами и опять уснули вместе со мной.

Люди перестанут выгораживать себя эгоизмом. Мол, моя хата с краю, ничего не знаю. Потому и не знаешь, что с краю! Чем больше люди станут делать, мыслить и чувствовать сообща, тем выше они поднимутся над своей ограниченностью. Значит, мысли из твоей головы и чувства из твоего сердца станут моими и наоборот. — Что за ерунда! — резко оборвала Милада. — А мне кажется, это про любовь, — задумчиво произнесла Марина. Все насмешливо поглядели на нее, но в насмешливости этой было больше нежности, чем высокомерия.

Знаешь, ты — единственный мой человек. Оставь мне это чудовище, я сохраню его в зоопарке своих мертвецов.

Я читал про закон расщепления и правило умножения вероятностей. По­че­му-то отвлекало, что коричневые мыши в книге были изображены белыми. Понятно, что при печати в одну краску не передать коричневого цвета. Но почему бы тогда не написать, что мыши белые? А еще жалко было коричневых пап. То, что у черных и коричневых мышей родятся, в основном, черные мышата, казалось несправедливым. Коричневые отцы наверняка расстраиваются. — Милада, ты вот как думаешь, если доминантные признаки всегда сильней, почему на свете вообще остались блондины и коричневые мыши? — Может, ты позволишь мне готовиться? Не все же так легко относятся ко всему на свете. Это я-то легко отношусь ко всему на свете? Повернется же язык такое сказать.