© Макаров М. Ю., 2022 г.

* * *

Предисловие

Откорректированный, отредактированный и многажды вычитанный текст книги был готов для передачи в печать, и тут меня осенило. Необходимо предисловие! Надо объяснить читателю – вкратце, пространных преамбул никто не читает – почему я вдруг сменил жанр, и что это вообще за жанр: «Фантазии на белогвардейскую тему».

Всё просто. «Фантазии» – потому что заимствованное слово «фэнтэзи» царапает мне слух, равно как и термин «попаданец», вызывающий ассоциацию с одним умеренно неприличным словцом.

Эту книгу я начал писать летом 1998 года в крайне трудный для меня период жизни. В ходе жёсткого противоборства с организованной преступностью я пропустил удар. Криминальная структура поставила мне, многоопытному к тому времени сотруднику прокуратуры, «шах». Я понимал, что ситуация повлечёт для меня серьёзные потери, вопрос был в их масштабах. Последствия напрямую зависели от моего самообладания.

И тогда, дабы не впасть в уныние, я в фантазиях переместился вслед за своим персонажем в далёкий 1919 год. Нехитрый психологический приём помог мне выстоять.

Новым форматом я надеюсь привлечь читателей, интересующихся трагическими событиями гражданской войны в России.

Оговорюсь, что жанр позволяет мне не придерживаться добуквенной исторической канвы.

Вместе с тем я рассчитываю сохранить аудиторию, ждущую от меня новых полицейских романов. Ведь, оказавшись в прошлом, главный герой «Зоны комфорта», знакомый читателям по романам «В понедельник дела не делаются» и «Эффект присутствия», останется сыщиком по своему духу. А повествование от первого лица позволит заглянуть в самые потаённые уголки его мятущейся души и прошлой жизни.

Желаю приятного чтения! Очень надеюсь не разочаровать.

Автор

Часть первая
Абстиненция

1

Я боялся пробуждения.

Я достоверно знал, каким мучительным оно придёт. Каюсь, но просыпаться со страшного похмелья для меня дело заурядное.

Почти полтора месяца (сорок суток и ещё двое, если быть скрупулёзным) пребывал я в полной завязке! Ни пивка себе не позволял, ни сухонького даже. За этот светлый промежуток у меня крылья прочкнулись под лопатками, как у тёзки архангела. Нимб над головой включился неоновый, дневного освещения…

И вдруг на тебе – по самое «не балуй»:

– Сектор «банкрот»! Все ваши очки сгорают!

Я не выживу сегодня… Сдохну… загнусь… склею ласты…

Я попытался удержаться в тёплой волне сна, в зыбком мире иллюзий, где хоть рваное, но забытье, но мне снова начали мерещиться бутылки-непроливайки с лимонадом, из которых сколько ни пытайся, не напьешься. Стали скалиться глумливо вурдалачьи рожи с дрожащими фиолетовыми языками. толстыми, нагло вываленными. Помоечное содержимое рта душило. Мочевой пузырь напрягся до звона.

Но я не в силах был подняться и отворить гульфик. Почему-то, когда на клапан давит совсем невмоготу, во сне обязательно начинает в цветах и красках рисоваться соответствующий физиологический процесс. Вот только желаемого облегчения он не приносит.

– За что мне эти муки, Го-о-осподи!?

Риторический вопрос получился идиотским. За какие грехи – я ведал доподлинно. А к мукам абстиненции (моральным и физическим) с моим питейным стажем пора было привыкнуть.

Из чёрного похмелья, с самого его илистого дна наверх только два пути ведут – экстенсивный и интенсивный. Как два способа развития экономики в курсе политэкономии капитализма, который на первом курсе юрфака читал нам одноглазый профессор Голубятников.

Экстенсивный – суть стоическое противление накатывающей рвоте, кружению головному и сердечному жиму. Выздоровление тут приползает медленное и невыносимое. На улитках приползает, на черепахах…

Сегодня что у нас на календаре? Суббота? К утру понедельника я оклемаюсь. Наверное…

В интенсивном русле куда живее и интереснее – кружка пива, сто грамм водки, в штыки, как матрос Железняк, пробивающиеся сквозь горловые спазмы в утробу… Чудесное превращение едкой жидкости в живую воду из сказки… И как скорое следствие – прояснение мозговых закоулков, настройка резкости и звука, возвращение любви к жизни, обретение наглой иронии. И необходимость принять ещё. Тогда главное – вовремя остановиться, дабы не кувыркнуться в новый загул. Тут ведь правило старое воровское работает: вход – рубль, выход – два! А торможу я плохо.

В похмельном состоянии у меня наступает паралич воли, даже мысли – глушенные и куцые – начинают буксовать.

Самые нелепые, без продолжений:

– …тогда я снял с неё… и тогда с неё снял… и тогда…

Я ненавижу себя в подыхающем состоянии. Хотя обычно (как большинство людей) я себе симпатичен, а в поддатом виде я собою горжусь и почти восхищаюсь.

Но сейчас, собирая обрывки воспоминаний вчерашней… – отставить! – сегодняшней ночи, я хотел тихо, без покаяния отойти в лучший из миров.

Мучительно кривясь, восстановил в памяти первопричину падения. Как и в нечитанном мною Евангелии вначале было слово.

– Не-е, так не катит! – категорично заявил начфин полка Лёва Скворцов, когда я намеревался по-тихому слинять после строевого смотра с «пайковыми»^[1] на кармане.

– Я не понимаю, товарищи офицеры! – на весь плац возмущался Лёва. – Существуют же элементарные правила приличия! Сколько можно тянуть с пропиской? Пятница, по-моему, подходящее время про-ставиться наконец товарищам по оружию?! Мы, понимаешь, презентик ему приготовили…

Мордатый майор Ищенко, командир третьей батареи, первый в полку халявщик, панибратски хлопнул меня по плечу:

– На второй «мерс», что ли, копишь, Ми-щщя?

Ищенко и остальные прекрасно знали, что у меня даже велосипеда в собственности не имеется. Только хронические долги, алименты на двоих детей и комната в общаге экскаваторного завода. Правда, наличествует ещё собранная за двадцать лет библиотека из семисот книг, большею частью исторических, спросом у массового читателя не пользующихся.

Я бы легко отбрехался на Лёвкины притязания, но я не выношу, когда разные жлобы называют меня «Ми-щщей» да ещё упрекают в скаредности.

Стряхнув с плеча тяжёлую руку Ищенко, я обернулся к Скворцову:

– Куда покатим? В «Радугу» или в «Ладу»?

Одобрительный гомон сослуживцев был мне ответом.

Начали с ближайшего вертепа. «Радуга» после ремонта приняла почти респектабельный вид. Теперь в зал вояк в бушлатах и комбезах не пускали, окна были увиты яркими пластмассовыми цветами, а столы застелены скатертями. Вместо обрезанных жестяных баночек из-под «пепси-колы» стояли настоящие пепельницы.

Нас набралось целых одиннадцать офицеров и поэтому пришлось сдвигать столы, предварительно преодолев ворчание официантки Ритули.

Заказали каждому по салату, по шашлыку и две бутылки водки. Ещё четыре пузыря и десять пива были предусмотрительно закуплены по дороге. Положив перед собой меню и изо всех сил сосредоточившись, я, пока трезвый, пытался в уме просчитать стоимость заказа. Вывести точную сумму не удалось, но, обмирая сердцем, я понял, что вряд ли умещусь в пять сотен. Ещё на повестке дня стояла задача не пойти вразнос.

– Я за тобой буду следить, – угадал мое беспокойство Скворцов, – добавлять не дам.

Налили по полной. Легально приобретённых бутылок не хватило, из-под стола вынули третью.

Зампотех полка седой многодетный майор Горяйнов, дирижируя рюмкой, поздравил меня стихом собственного сочинения:

 
– Пинкертону нашему я от всей души,
Пожелаю искренне —
Майоров не души!
 

Все заржали (действительно забавно) и дружно выпили. Я захмелел влёт. И то – с утра маковой росины во рту не держал.

– Закусывай, закусывай, – заботливый Лёва подвинул тарелку с «весенним» салатом, заказанным вопреки близкому приходу осени в связи с дешевизной по сравнению с другими холодными закусками.

До шашлыка успели махнуть ещё по одной. Стали извлекать из карманов и откупоривать пиво. Помню, что это было ярославское «Янтарное». Тёплое, не холодное.

Меняя переполненную бычками пепельницу, официантка поджала сиреневые губки:

– Приносить и распивать свои спиртные, это самое, запрещается!

– Да ла-адно, Ритуля, не серчай, в честь праздничка-то, – после второй рюмахи ставший краснорожим Ищенко потянулся, чтобы похлопать официантку по попке. – Мищ-ща сёдни в наш гвардейский коллектив вливается…

Ритуля вильнула задницей, избегая контакта с потной лапой майора. Встретилась со мной глазами, кивнула:

– Поздравляю!

Я узнал её при входе. Незадолго до того, как меня попёрли из прокуратуры, я выезжал в «Черёмушки» на двойное убийство. Мужчины и женщины, любовников. Одним из трупов был Ритулин муж. К убийству, которое, кстати, так и осталось «глухарём», Риту тогда примеряли. При отсутствии алиби у неё имелся классический мотив. Тормозили по «сотке»^[2]. Работали целеустремленно и достаточно жёстко, несмотря на слабый пол, маленького ребенка и разливанное море слез.

Минут через пять, вернувшись с первыми порциями шашлыка, официантка быстро заглянула мне в лицо. На переносице её стояла напряженная вертикальная морщинка.

Она тщилась вспомнить меня, но не могла. И не должна была. Годы-гады изрядно вытерли и потаскали мою персону. Тридцати шести мне никто не даёт. Всегда – хорошо за сороковник.

Я по-свойски подмигнул Ритуле:

– Выпей за мое здоровье!

Она ответила с лица выражением замороженным:

– Нам не положено…

М-да, до мастера одностиший поэта Владимира Вишневского не дотягиваю, но с опусами его тёзки Горяйнова помериться, определённо, могу.

Последующие события восстанавливались обрывками, как будто на ленты порванные. Неравные, с бородатой бахромой.

Шашлык и водка с пивом кончились одинаково быстро. Воспрянувший после долгого голодания организм требовал продолжения банкета.

У писсуара мой опекун Лёва назидательно говорил, засупониваясь:

– Ещё по соточке, пивка и разбегаемся!

– Базару нет, – лыбился я.

Ритуле за качественное обслуживание мы презентовали пустые бутылки. Счёт на четыреста семьдесят два целковых я сунул в нагрудный карман.

Чрезмерно дорогую для наших кошельков «Радугу» мы покидали под замечательно-оглушительную песню новомодной певицы Линды.

– Я – ворона! Я – ворона! – доказывала она.

На улице под тентом мы душевно раздавили пару бутылок на «ход ноги». Тёплую водку сопровождал вкус пластмассы одноразовых стаканчиков. Троица подкаблучников, наступив на горло собственной песне, укатила на троллейбусе «в семью». Темнело, и кругом загорались заманчивые вывески. Товарищи офицеры стали скидываться. Я следил, но так и не увидел – отстегнул ли денежку комбат Ищенко.

Следующим куском, без логического мостика, помню орущее прокуренное нутро кабачка «Услади друзей».

…Помню алую жилетку бармена за стойкой на фоне сонма разнокалиберных бутылок. Как я с грохотом полетел с высокого крутящегося стула. Как мы сцепились с Ищенко. Почему-то в варочном цеху, между парящими котлами. От прямого в подбородок он даже не покачнулся, надвигаясь на меня, как айсберг в океане. Нас крайне вовремя растащили.

Ищенко неистово бился в объятьях богатыря Горяйнова и верещал, ярко надувшись изнутри кровью:

– Загрызу, ментяра позорный!

От безразмерной ярости он мог лопнуть.

Я в ответ наобещал ему размотать историю с пропажей радиостанций в его батарее:

– Парашу будешь нюхать, крыса!

В предпоследнем обрывке мы с Лёвой, свято державшим слово не давать мне развязываться, за полночь сусонили из горла «Балтику», девятый номер, в «железном садике» на Тимофея Павловского.

По-братски обнявшись, яростно орали в две глотки:

 
– Артиллеристы, точный дан приказ!
Артиллеристы, зовёт Отчизна нас!
 

В небе зыбко шевелились звезды, похожие на медуз. По тёмной аллее приближалось мутное белое пятно. Дробный перестук каблуков сыпался по асфальту.

– Сигаретой не угостите? – голос женщины был обещающе нетрезв.

– А пивка? – спросил я радушно. – Де… девяточки, а?

Женщина, покачиваясь, долго прикуривала от Лёвиной сигареты.

Она была тоже изрядно вдетая, на одной орбите с нами. Я стал ловить её за руку, с третьей попытки мне это удалось. Усадил на колени. Она оказалась мягкой и тяжёлой, приторно пахла парфюмерией. Без расшаркиваний и реверансов, как учил в когда-то читанном мною газетном интервью народный артист СССР Николай Рыбников, я полез ей под юбку, преодолевая символическое сопротивление. Легко нырнул под слабую резинку трусов, утвердился на заветном плацдарме…

Отвалившись после затяжного поцелуя, женщина неуверенно сообщила, тыкаясь мне в щеку мокрыми губами:

– Меня дома муж ждет…

– Подождёт, – отмахнулся я, – дело молодое.

Гвардии финансист Скворцов, проявляя врождённую деликатность, схоронился за детской горкой.

…Я до хруста стискиваю зубы. Вспоминать дальше ночные похождения невозможно без риска сойти с ума от стыда. Я хочу одного – найти глубокую нору под корягой и забиться в неё. Никого не видеть… никогда… Или – на необитаемый остров… Только чтоб безо всяких там Пятниц.

На какой-то (короткий или напротив, долгий отрезок времени) я забываюсь остатками пьяного сна. В нём меня грызет за ногу, за левую, злобная грязная дворняга. Я вырываюсь из страшного полубреда-полугаллюционации с выскакивающим сердцем и пересохшей, как пустыня Гоби, глоткой…

Над собой я вижу склоненные ветки, пробивающийся сквозь них рассеянный солнечный свет. Неподалёку невидимая высвистывает пичуга – двумя коленами, неразнообразно.

Ч-черт, так я окуклился на улице? В центре города, прямо в «железном садике»? Сколько времени сейчас? Белый день?

Я сел рывком. Трусливо вжав в плечи голову, стал озираться по сторонам. Такого конфуза со мной еще не случалось. Похоже, я переместился на новую ступеньку своего падения.

Кто встал на наклонную плоскость, тот будет катиться.

Какой мудрец придумал сие непреложное правило?

Но это был вовсе никакой не «железный садик». И вообще я находился за городом. Сзади меня сплошной стеной стоял лес, а впереди, сколько видно, до горизонта – поле со стелющейся под ветром рожью. Или пшеницей. Разница в данном случае абсолютно непринципиальна.

Место незнакомое. Куда меня с кривых глаз занесло?

Я сосредоточился, вернее, тупо напрягся. И ничего не вспомнил. Наверное, ночью я поймал тачку. Чтобы закатиться с барышней к себе в общагу. Не мог же я любить её на улице? Хотя, почему не мог? Дело-то молодое. А может, вместо общаги укатил невесть куда? К корешку университетскому Коле в Иваново велел водиле мчаться? По местам былых сражений… Такое случалось раньше.

Не помню. Хоть убей, не помню как было.

Левую ногу, покусанную дворнягой, оказывается, я отлежал во сне. Онемела ноженька моя бедная, сотни быстрых колких иголочек по ней забегали.

Я встал и, прихрамывая, отошел на пару шагов от своего лежбища. Нетерпеливо рассупонился, вырывая пуговицы из тугих проранок.

Облегчение пришло бесконечное и упоительное. Я даже порычал от блаженства.

Вообще, конструкция жизни собрана из больших запланированных проблем и нежданных маленьких радостей. Сейчас меня как раз подкараулила одна такая мини-приятность. В виде бутылки «Балтики» в мятом красочном пакете без ручек, валявшемся в ногах моего прокрустова ложа.

Пробку я сковырнул ключом. Одним мановением, несмотря на тремор конечностей. Сказалась многолетняя практика.

В утробно-булькающий глоток поместилось больше половины бутылки. Оторвался я титаническим напряжением воли. Та же «девятка», голимый забористый «ёрш».

Я уселся в высокой траве поудобней, похлопал по карманам куртки. В правом нагрудном захрустела слюда, оповещая об ещё одной лилипутской удаче. Почти целая пачка краснодарского «Bond»!

Как говорил отрицательный герой Косоротов в популярном советском телесериале «Вечный зов»: «Не обделяет Бог радостью и нашего брата надзирателя!».

Я закурил под легко начинающееся похмельное опьянение. Глубокими затяжками усиливал действие пива. Зажмурился на солнце.

Лето почти прошло вот, а я даже не купался толком.

Я понуждал себя не думать о старых, новых и новейших бедах, воздвигнутых исключительно собственной дурью.

Деньги… Неужели я три пайка вчера дунул?!

Снова я устраиваю себе лихорадочный шмон, наизнанку выворачиваю карманы. Выкидываю на пакет, на счастливую длинноногую загорелую тёлку, облокотившуюся на капот вишнёвой «девяносто девятой», мятые зелёные десятки, одинокий полтинник, высыпаю мелочь. Начинаю считать и сразу сбиваюсь. Пересчитываю вслух, надеясь на чудо.

Девяносто три рубля и ещё копейки… В глазах у меня темнеет. Я лихорадочно присасываюсь к горлышку бутылки. Допиваю остатки, роняю бутылку в траву и снова закуриваю. Безуспешно пытаюсь пускать дым кольцами, но напряженные губы не сооружают нужных конфигураций.

Я упал в траву, к бутылке. Такой же пустой, но более ненужный. И то – бутылку тёмного стекла в ларьке принимают за рубль.

А за меня кто отжалеет целковый? Неужели вовсе я никчемен?

Я сорю пеплом себе на грудь. Я уже под лёгким наркозом. Могу безошибочно прогнозировать своё поведение безо всяких гороскопов.

Я точно знаю, что сегодня напьюсь. Закуплю на оставшиеся тугрики «маленькую» водки и три литра разливного пива. Сварю пельменей. Запрусь в комнате и буду крутить Александра Новикова. Одну и ту же ненадоевшую покамест кассету с альбомом под символическим названием «Стенка».

Пьянство есть удел неудачников.

Всей своей жизнью я упорно доказываю эту старую аксиому. Хотя аксиомы не нуждаются в доказательствах.

Я – неудачник, потому что пью. Но может, пью оттого, что неудачник.

Последние семь лет я расту наоборот – в землю. Когда карьера моя сломалась, когда я был изгнан из прокуратуры, где спринтерскими темпами достиг вершины своей служебной лестницы – полуноменклатурной должности заместителя межрайпрокурора, я был уверен, что восстану из пепла. На ниве ментовского следствия, куда меня легко взяли из-за полного почти отсутствия кадров с высшим юридическим образованием.

Выше планки старшего следователя, однако, я не прыгнул. Хотя барахтался, как та лягушка в крынке с молоком. Лучшие в области показатели, систематические переработки без отгулов и выходных в ущерб семье и здоровью, готовность безропотно катить в любую командировку, иммунитет против групповщины и интриганства сводились на «нет» неизбежными загулами. Длительность которых из раза в раз увеличивалась, а трезвые интервалы между ними наоборот, сокращались.

Два с половиной года отбарабанил я, тем не менее, в следственном отделе УВД. За это время записал в свой «актив» факт утраты служебного удостоверения. А ещё разодрался с пэпээсниками^[3] на День милиции. Точнее, вздумал права качать совершенно не по делу, а они, парни тренированные, меня играючи отбуцкали. Приохотился ночевать в кабинете на составленных в рядок стульях. Понятно, что руководству это надоело.

Но верные друзья, ходившие уже в начальниках средней руки, меня не оставили без куска хлеба. Устроили перевод в уголовный розыск, где опять началась сага про белого бычка.

Я, безусловно, был единственным в мире о/у^[4] с прокурорским прошлым. Своего рода ископаемым. Звероящером.

По работе ко мне опять не имелось претензий. Талант, как известно, не пропьешь. Опять же, я неплохо разбираюсь в человеческой психологии и не трус. Некоторые так думают, по крайней мере.

Наверное, из-за того, что в розыске не работают идейные трезвенники и меньше писанины, я продержался там четыре года с гаком.