Последнее, что я помнил – стремительное падение в темноту. Свет сознания разгорался мучительно медленно. Он выхватывал из темноты цветные картинки, образы, лица и тут же отбрасывал их. Это длилось то ли мгновение, то ли целую вечность – до тех пор, пока я не почувствовал сильную головную боль и не открыл глаза.

Но внешний мир вообще не имел никаких очертаний: это был какой-то расплывчато-серый туман, в котором что-то двигалось и издавало шипящие звуки. Боль резко усилилась, и я закричал. Из тумана вынырнула тонкая белая рука и ужалила меня в левое плечо. Я снова закрыл глаза. Внутри заструилось что-то жгуче-ледяное: мне казалось, будто я превращаюсь в статую. Вдруг боль начала стихать, и я услышал ласковый женский голос: «Потерпите немного, Есенин. Сейчас всё пройдёт».

Я хотел спросить, почему она назвала меня Есениным, но язык совсем одеревенел. Молочно-медовые волны затопили всё моё существо, лёд треснул и растворился в потоке тепла. Боль ушла, и я открыл глаза.

Я лежал на широкой кровати, застеленной белоснежной простынёй. Попробовал пошевелиться, но не смог, потому что руки и ноги были привязаны ремнями к кровати. Что это, сон? Рядом, на стуле, сидела молодая светловолосая девушка в белом платье. Её глаза лучились такой добротой и состраданием, что я забыл о своём положении и уставился на неё как идиот. Мы смотрели друг на друга и молчали. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы она наконец не нарушила наше проникновенное молчание.

– Вы вернулись, Есенин? Или всё ещё обитаете в своём прекрасном мире? – Голос её завораживал не меньше, чем её взгляд: он благоухал весенними цветами, солнцем и ещё чем-то таким, что словами и не выразишь.

– Приветствую вас, прекрасная леди! Позвольте узнать, почему вы называете меня Есениным? – как можно галантнее произнёс я, досадуя на свой неуместно хриплый голос.

– Вернулись, значит. – Она вздохнула и улыбнулась. – Это хорошо. Плохо, что снова всё забыли, стихотворец вы наш. Ничего, это поправимо. Может, вспомните хотя бы, где вы находитесь?

– Я, конечно, постараюсь, сударыня, но сперва нельзя ли отвязать меня? Не слишком комфортно вспоминать что-то в таком положении.

– Ах да, простите, совсем забыла, – она встала и принялась развязывать ремни, продолжая говорить. Видя, с какой ловкостью она это делает, я понял, что для неё это привычное дело. – Не беспокойтесь из-за ремней. Мы прибегаем к ним только в крайних случаях, когда вы не контролируете себя. Адекватным пациентам мы предоставляем полную свободу действий. Готово.

Она снова присела на стул. Я тоже сел, с наслаждением двигая руками и ногами, и осмотрелся. Довольно-таки просторная комната с одним широким окном, за которым зеленеет небольшая лужайка, обрамлённая высокими берёзами и соснами. У окна – светло-серое кресло. Такого же цвета небольшой пушистый ковёр на полу из паркетных досок. Рядом с креслом – прямоугольный деревянный стол с толстой столешницей и настольной лампой на ней. Стены тоже деревянные, но немного светлее пола. Справа от меня – дверь (вероятно, входная), возле неё – массивный тёмно-коричневый шкаф и несколько пар разнообразной обуви. И две двери прямо напротив меня.

– Пациентам? – я перевёл взгляд на девушку. – Значит, я в больнице? Не очень похоже на больничную палату…

– Это и не палата, это ваша комната. Вообще, конечно, я предпочла бы называть вас гостями, но всё-таки пациенты более подходящее слово. К сожалению, – печально улыбнулась она. – Вы находитесь в оздоровительном центре "Солитариус". Не припоминаете?

– Нет. А что я здесь делаю?

– Лечитесь. Мы пытаемся помочь людям с психическими проблемами.

– Но я не псих, я…

И тут до меня дошло… Кто я? Как меня зовут? И как я здесь оказался?

– Конечно, вы не псих. Психов в обычном понимании этого слова мы здесь не держим. Напротив, уверяю вас, у нас собрались исключительно умные люди. Мы не лечим безнадёжно больных и просто безнадёжных, если вы понимаете, о чём я.

– Не понимаю, но это меня сейчас не волнует. Я не могу вспомнить, кто я. Как меня зовут? Почему я здесь?

– Хорошо, давайте по порядку. Вы – поэт. Вот почему мы называем вас Есениным. Ваше настоящее имя знает только Гиппократ. Это…

– Кто? Какой ещё Гиппократ? Что за бред? – нахмурился я.

– Пожалуйста, не перебивайте, я сейчас всё объясню. Договорились? – слегка раздражённо сказала она.

Я кивнул.

– Гиппократ – это создатель и руководитель нашего центра. Его настоящего имени никто не знает. Здесь никто не пользуется настоящими именами – такова идея Гиппократа. Каждый сам придумывает имена окружающим или пользуется уже придуманными. Как вы понимаете, это означает, что у каждого из нас не одно имя. Меня, к примеру, некоторые злые языки окрестили Змеёй, Горгоной, Бестией и всё в таком же роде, – девушка звонко рассмеялась, и я почувствовал, как моя симпатия к ней берёт верх над моей растерянностью. – Но я не обижаюсь. Мы не посягаем на свободу мыслей и мнений.

– Действительно, злые. Мне бы и в голову не пришло, что кто-то может вас так не любить. Но зачем всё это нужно? Почему я не могу узнать своё настоящее имя?

– На это есть причины, но о них вам расскажет Гиппократ, а не я.

– Ну хорошо, – не стал я настаивать. – А как я называю вас?

– Этого я вам не скажу, Есенин. Мне важно знать, изменилось ли ваше мышление после приступа.

Я посмотрел на её волосы, льющиеся золотистыми завитками на грудь, заглянул в ясные голубые глаза и сказал:

– Я бы назвал вас Светланой, если бы это имя не было насквозь пропитано духом обыденности. Злата. Златовласка.

Она улыбнулась.

– Именно так вы меня и называли. Мне нравится это имя, по крайней мере, оно звучит лучше, чем Змея или Бестия. Но позвольте мне продолжить.

– Да, конечно.

– Итак, с именами мы разобрались. Теперь о причинах вашего пребывания здесь. Дело в том, что временами вы впадаете в состояние последовательного солипсизма. Проще говоря, вы убеждены, что окружающий мир существует только в вашем сознании, и поступаете соответственно. Понимаете?

– Не совсем. Что значит "поступаете соответственно"?

Она вздохнула и нахмурилась.

– Это значит, что вы становитесь опасны для себя и для других. На вашем счету несколько покушений на убийство и на самоубийство.

Златовласка замолчала. Я опустил голову и задумался.

– Если это правда, почему я не в тюрьме или не в дурке для преступников?

– Вы избежали этой тяжкой участи, потому что вовремя обратились за помощью к нам.

– Значит, я сам к вам пришёл? Давно я здесь?

– Да. Около девяти месяцев. Вы оказались у нас сразу после того, как пытались убить свою жену. Кстати, на днях она должна навестить вас. Подробности узнаете у Гиппократа – сегодня в шесть вечера вам необходимо прийти к нему. Он живёт неподалёку.

Я поднял голову и внимательно посмотрел на Златовласку: абсолютно спокойное лицо, добрые глаза, идеальная фигура, но что-то с ней было не так. Что именно, понять я так и не смог. Несмотря на это или, возможно, благодаря этому, моя симпатия к ней только росла.

– Не знал, что у меня есть жена. С ней всё в порядке? Я хочу сказать: я её не покалечил, когда пытался…кхм?

– Честно говоря, не знаю, но я её видела и даже говорила с ней пару раз – по-моему, у неё всё хорошо.

Несколько секунд мы молчали, а потом я спросил:

– Какая она? Как её зовут? Сколько ей лет?

– Красивая. Имени не знаю. Кажется, вы – ровесники.

– Хм, – я горько усмехнулся, – осталось узнать, сколько лет мне.

Златовласка улыбнулась, кулачком подпёрла подбородок и сказала:

– Разве имеет значение, сколько времени вы прожили? Это то же самое, что имя, данное при рождении. Что ваше имя может рассказать о вашей сущности? Так же и возраст ничего не говорит о человеке.

– Да вы философ, милая барышня.

– Не смешите меня, Есенин. Философ и милая барышня – несовместимые понятия. Что ещё вы хотите узнать? Спрашивайте скорее, меня ждёт ещё один пациент.

– Вы сказали, что предоставляете полную свободу адекватным пациентам. Так?

Она кивнула.

– Но я же опасен? И вы не боитесь?

– Видите ли, одно из главных правил "Солитариуса" гласит: свобода влечёт за собой ответственность. Это значит, что за все свои поступки нужно отвечать. Мы предоставляем вам свободу – на территории центра, а вы отвечаете за свои поступки.

– Значит, центр покинуть нельзя? А говорите: полную свободу.

– Есенин, не притворяйтесь дураком. Если бы это пошло вам на благо, мы бы с радостью разрешили вам покинуть "Солитариус". К тому же вы забыли, что нас окружают многокилометровые леса. Вы просто-напросто заблудитесь, если мы вас отпустим.

– Ничего себе. А где мы вообще находимся?

– В Сибири.

Я напряг память в попытках что-нибудь вспомнить, но тщетно.

– Где я жил до того, как оказался здесь?

– Ваши личные данные знает только Гиппократ. Мне он сообщает только самое необходимое. Такова политика нашего центра. Подробности узнаете вечером.

– Хорошо. Я вот чего не пойму. Если я кого-то убью или попытаюсь, как я отвечу за это?

– Мы накажем вас. Как именно – решает Гиппократ. Он подходит индивидуально к каждому нарушению и нарушителю.

– Вы считаете, что больные люди должны отвечать за себя? Не кажется ли вам…

– Нам ничего не кажется, – раздражённо перебила Златовласка. – Мне пора идти. Встретитесь с Гиппократом и всё узнаете. В шесть, не забудьте.

– А сейчас сколько?

Она кивнула на стену позади меня.

– Одиннадцать. Часы у вас за спиной. Кстати, обед в двенадцать, если пожелаете. Я сейчас попрошу вашего приятеля – он вам всё объяснит и покажет.

– Приятеля?

– Да, вы с ним дружили, если можно так сказать, пока вы не отключились.

– Он тоже болен?

– Вот у него и спросите. Извините, но мне пора.

– Да, конечно. Рад знакомству, хм, Златовласка.

– С возвращением, – улыбнулась она и вышла, закрыв за собой дверь.

Я встал с кровати и подошёл к окну. Судя по пышности трав и берёзовых шевелюр, на дворе царило лето. Только небо как-то неопределённо насупилось: то ли хотело засмеяться, то ли заплакать. Что-то похожее творилось и во мне.

«Почему я помню, кто такой Есенин, но ничего не помню о себе? – Я постучал пальцами по подоконнику и повернулся лицом к комнате. Больше всего меня заинтересовали двери напротив кровати. – Неужели это то, что я думаю?»

«Почему базовые знания о мире и даже само понятие «базовые знания» сохранились в моём мозгу, а память о себе – нет? – продолжая размышлять, я подошёл к двери, что была ближе к окну, и повернул тяжёлую золочёную ручку. – Ага, ванная. Ничего себе!»

Поражало само наличие отдельной ванной комнаты в таком месте, но наличие такой ванной прямо-таки ввело меня в ступор. Напротив входа висела встроенная в шкафчик светло-коричневая – в тон стенам – раковина, а над ней – прямоугольное зеркало в деревянной раме. Около небольшого окошка стоял комод, а слева от него – самая необычная ванна, которую мне доводилось видеть. Необычность её заключалась в том, что она была сделана из досок, вероятно, дубовых, верхнюю часть которых обтягивала одна стальная полоска, а нижнюю – две. Как деревянная бочка, только широкая и длинная, в полтора человеческих роста, а высотой примерно мне по пояс. Я шагнул к зеркалу, и включился свет: автоматическое освещение, значит. Молодой мужчина в белой футболке недоверчиво смотрел на меня из зазеркалья. Бледное лицо с блестящими глазами, короткие светлые волосы, отливающие рыжиной густая борода и усы. Неужели это я? Повернул один вентиль, второй, проверяя наличие горячей воды. Убедился, что она есть. Умылся холодной и вытер лицо найденным в комоде полотенцем.

«Да, любопытно», – вслух сказал я, повесил полотенце на крючок справа от зеркала и вышел. За второй дверью прятался туалет. Унитаз, к счастью, оказался обычным, а не деревянным.

«Наверное, этот Гиппократ объяснит мне всё. Ну и цирк они тут устроили. Она сказала, что я – поэт. Значит, должны быть какие-то записи».

Я нашёл их в тумбочке возле кровати. Две обыкновенные общие тетради и маленький чёрный блокнот. Одна из тетрадей оказалась черновиком, исписанным наполовину, и я положил её обратно. Открыл вторую и начал читать:

«Их нет. Есть только Ты один.

В безбожной пустоте глаза Твои отверзлись

И создали сей мир,

От истины спасаясь,

Но память воскресит

Убитый ложью страх…»

Я бегло просмотрел остальные страницы. Мне было сложно поверить, что весь этот бред придумал я. На последней странице большими буквами было написано, но явно не той рукой, что писала остальное:

НАСИЛИЕ – ПУТЬ В НИКУДА.

Громкий стук в дверь прервал мои размышления. Я убрал тетрадь с блокнотом в тумбочку и сказал: "Войдите!"

Дверь открылась, и в комнату вошёл низенький лысый старичок с длинной седой бородой. Одет он был в старомодный светло-серый костюм. По тому, как он двигался, я сразу понял, что, несмотря на преклонный возраст, это чрезвычайно бойкий человек.

– С возвращением, Есенин! Вы, должно быть, меня не помните? – произнёс старичок бархатным голосом, который плохо вязался с его внешностью – как будто кто-то другой говорил за него.

– Здравствуйте! Извините, да, я не помню вас. Вы, наверно, тот самый Гиппократ?

– О, что вы! Гиппократ никогда не приходит к нам.

– Ещё раз извините.

– Не стоит, мой юный друг, не стоит! Но позвольте же пожать вашу руку! Я несказанно рад снова видеть вас в добром здравии!

– Э-э-э, спасибо.

Старичок подошёл ко мне и с чувством начал трясти мою руку в своей, глядя мне в глаза и приговаривая:

– Очень, очень рад!

– Спасибо. Прошу прощения, но как вас зовут?

Он наконец отпустил мою руку и хитро усмехнулся в бороду, которая была подлиннее моей. Светло-голубые глаза его светились умом и безумием – мне почему-то подумалось именно так.

– Наша юная надсмотрщица категорически запретила напоминать вам, как вы звали меня и всех остальных.

– Вы о Златовласке?

– Это для вас, Есенин, она – Златовласка, а для меня – Бестия, – весело сказал старик. – Всё в мире пронизано субъективностью. Мы все живём в разных мирах, понимаете?

– Думаю, да. А Бестия, потому что белокурая?

– И поэтому тоже. Удивительно, не правда ли, что после приступов, как называет это Бестия, мы ничего не помним о себе, а всё остальное помним? Вас это не удивляет, Есенин?