© Михаил Гарцев, 2016

ISBN 978-5-4483-2138-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Безукоризненный рисунок…»

 
Безукоризненный рисунок.
Природы вещие черты:
реки зеркальная полоска,
и лебедь дивной красоты
плывет величественно, просто.
 
 
Прозрачны воды и чисты.
В них лишнего не видно лоска,
и черный силуэт неброский
в пике с предельной высоты.
 
 
Вот он над лебедем завис
и камнем устремился вниз.
Природы слышен гневный ропот.
 
 
Печальный белых крыльев всплеск…
И стон, и крови алый блеск,
и лебедя предсмертный клекот.
 

«Это кто трогал яблоко…»

 
Это кто трогал яблоко,
кто его надкусил ненароком,
кто прижался к нему
опаленным, трепещущим ртом,
причастился Познанием
добродетелей наших, пороков
и с таким одинаковым,
и с таким откровенным концом.
Так зачем суетиться,
комбинаций рождая узоры,
если все нам известно
от истоков до самых глубин,
и студенистой массою
забиваются к вечеру поры
от нечайного натиска
пробегающих мимо лосин.
Так зачем нам загадывать,
продираясь сквозь дебри истмата,
то, чему предначертано,
несомненно, придет свой черед,
но застыла в веках
одинокая маска Пилата,
провожая идущего
по дороге, ведущей вперед.
О, идущий вперед,
он взойдет на помост без упрека,
где с такими, как он,
производится скорый расчет.
Это горстка людей —
не богов, не жрецов, не пророков —
это гордое племя,
шаг за шагом идущих вперед.
Им обрыдла мораль —
вековая мораль поколенья.
Они делают шаг,
зависая над пропастью дней,
и воздушные массы
их закружат на встречном движенье,
увлекая в зенит
для распятья на крыльях идей.
И когда, наконец,
это гордое племя иссякнет
и когда человечество
призовут на Вселенский Совет,
в торжествующем космосе
человеческий свет не погаснет.
Жизнью наших Икаров
и их смертью оплачен ответ.
 

«Эту зелень вдыхаю…»

 
Эту зелень вдыхаю,
эту воду и небо…
Это счастье так ровно
безмятежно дышать…
…Это запах домашнего теплого хлеба,
что, вздыхая, в дорогу
соберет тебе мать.
Все когда-то уйдет,
растворится в тумане.
В это трудно поверить,
но все это так.
Мы еще ускоряем…
Сердце бьется на грани,
между жизнью и смертью
только маленький шаг.
Мы еще ускоряем!
И борцами, наверно,
наши дети не нас,
а других назовут,
но места, где нас жизнь
испытала на верность,
канут в вечность
не как
самый хлипкий редут.
 
 
Мы еще ускоряем!
Да простят меня небо,
море,
зелень и солнце,
те, что после меня,
те места, где я был,
те места, где я не был,
те, кого я любил,
их ни в чем не виня.
 
 
Мы еще ускоряем…
 

«Игрок играет хладнокровно…»

 
Игрок играет хладнокровно.
Он твердо знает цену ходу.
Спокойно, жадно и подробно
он изучил вещей природу.
Его влечет порыв наживы,
в угаре весь обогащенья,
одною страстью одержимый,
он чужд крупицам сожаленья.
И взгляд бросая на партнера,
собой напоминая волка,
не внемля голосу укора,
встречает взгляд иного толка.
Чем одержим игрок соседний,
что он нашел в игре жестокой?
Ни в первый раз и ни в последний,
зачем отдался воле рока.
В его глазах не блеск наживы.
Их лихорадит ослепленье,
но все черты его движимы
одной мечтой – проникновеньем.
В ходах загадочных и тайных
он видит перст судьбы всесильной.
Так хоровод побед случайных
сменяет проигрыш обильный.
Со слабой, твердою рукою
он вновь в перипетиях оных.
И спорит со своей судьбою,
и познает ее законы.
И за уроном вновь урон.
В душе, карманах, дома пусто…
 
 
Но не игрою одержим он,
он одержим святым искусством.
 

* * *

1

 
Как хорош самолет,
как стрелой он пронзает пространство
(пусть там кто-то блюет,
у кого-то заложены уши),
а нас поезд везет,
а мы в нем – с неизменным упрямством.
Нам по нраву полет,
но хотим продвигаться по суше.
 

2

 
Пусть войдет ревизор
(в самолете таких не бывает),
на язык он остер:
– Проводник, где на зайцев билеты? —
И бесчестья позор
нас с тобой, проводник, ожидает,
но не пойман не вор,
мы не лезем в карман за ответом.
 

3

 
Эх, колеса судьбы, —
то не крылья шального успеха,
да по рельсам страны,
где на стыках отчайная тряска.
И оскал сатаны
на кровавом полотнище века,
шпалы, словно гробы,
растянулись по насыпи вязкой.
 

4

 
Ты кричишь, контролер,
что мы сели в твой поезд нечестно.
Проявляешь напор,
тычешь пальцем на ленту перрона
(так стреляли в упор,
объявляя врагом повсеместно),
а кто дал, прокурор,
тебе право нас гнать из вагона.
 

5

 
Вот, смотри, ревизор,
вот билеты – проезд наш оплачен.
Ты умерь свой напор,
ты скажи, в чем прокол, откровенно.
Но ты смотришь в упор
и ответ твой для нас однозначен.
Есть в билетах прокол
(по известному пункту, наверно).
 

6

 
Посмотри-ка на шпалы,
ревизор, на них кровь моих предков.
На откосах завалы
жертв болезней, войны и репрессий.
На осколках металла
наковальни судьбы есть отметки,
то глазные провалы
черепов, размозженных на рельсе.
 

7

 
Что же ты вдруг притих,
притомился, других порицая,
а награды отца
из не смолкнувшей скорби отлиты:
мать с сестренкой сквозь крик
его крови ведут полицаи,
а два деда моих
в Сталинградскую землю зарыты.
 

8

 
Кто твой друг и кумир,
и каким ты богам присягаешь?
Ненасытный вампир,
к нацидее зовущие святцы.
Обескровили мир,
на кострах иноверцев сжигая,
штурмовые отряды
всех народов, времен и всех наций.
 

9

 
Был на Севере Крайнем,
шел сквозь град на ветрище осеннем.
Утром ранним,
случилось,
на могилу друзей землю резал,
а на стыках железных
горевал я и трясся со всеми,
и в сверкающий лайнер
я за жирным куском не полезу.
 

10

 
Я стою пред тобой,
я от мысли любой отдыхаю.
Ты мой видишь настрой,
ты понять его должен по виду.
Так что вновь лагерь строй
и зови-ка своих вертухаев.
Я из этого поезда
сам добровольно не выйду.
 

«Наш микроавтобус нам впору…»

 
Наш микроавтобус нам впору.
В нем весело, шумно, не тесно.
Я лезу в кабину к шоферу,
сажусь на опасное место.
 
 
И это не лихость толкает —
отчаянья липкий раствор —
так сердце скорей постигает
летящий навстречу простор.
 
 
Автобус наш мчится в тумане.
В глаза бьет огонь встречных фар.
Мы ближе к незыблемой грани,
мы первые встретим удар.
 
 
Зеваки глядят оробело.
Посмеет ли кто упрекнуть?
Не выносом бренного тела
окончится жизненный путь.
 
 
Пусть мир разорвет меня в клочья,
раздавит, в росу превратит.
Я небо увижу воочью,
притянутый солнцем в зенит.
 
 
Но жизни мне райской не надо.
Помаясь в небесном аду,
я снегом, дождем или градом
на землю опять упаду.
 

«Насилуют свободу «наци…»

 
Насилуют свободу «наци»,
и восстает народ всех наций.
Спешит в Испанию отряд.
Не по чьему-либо приказу,
о том не пожалев ни разу,
ты добровольно стал солдат.
И твой товарищ с эспаньолкой
на языке приветствий звонком
при встрече отчеканит фразу,
подняв кулак: «Салют, камрад».
 
 
Когда фашистская секира
обрушилась на страны мира,
твой взгляд был яростен и чист,
немецкий парень ТЕХ тридцатых —
в те дни ваш фюрер бесноватый
был многословен и речист —
ты отклонил свою присягу
и честь отдал другому флагу.
Под гул всемирного набата
шел в звании: «антифашист».
 
 
А где твоя судьба, «афганец?»
В своей стране не иностранец,
но ты не бог и не атлант…
Пусть говорят, что всё в порядке, —
ты вспоминаешь ночь в палатке,
разрывы брошенных гранат,
и твой товарищ в пламе адском,
потом на костылях и в штатском…
…когда под левую лопатку
ножом бьёт слово: «ОККУПАНТ».
 

«Кровь отчайным толчком…»

 
Кровь отчайным толчком
пробилась сквозь спазмы аорты,
справа рушится дом,
слева рушится верный оплот.
Воздух впился шипом,
сквозь бездушные поры протертый,
и гримасой удушья
искривляется в судорогах рот.
Растеклось гнева семя,
подмывая былые устои,
и кладем на храненье
мы бесценную веру в сундук,
то, чего нет ценнее,
как и дОлжно, полушки не стоит.
Равнодушное время
замыкает сферический круг.
Так давай, что ль, старьевщик,
уноси-ка былые наряды,
старой моды смещенье,
вон, слетелось на пир воронье,
и на площади древней,
чью брусчатку крошили парады,
раздается в смятенье
в адрес бывших кумиров: «Вранье!»
Если вера угаснет,
если в мыслях сплошная химера,
то и стынущий труп
не украсит терновый венок,
в этих хладных останках
есть служения, веры примеры,
хотя черные рамки
подбивают кровавый итог.
О святой гнев народа —
это самый стремительный спринтер.
Чья сильнее порода,
тот использует этот накал;
интер-на-ционал
воспарит,
иль страшнее – без «интер».
Разрывает природу,
напитавшийся кровью запал.
Чем гасить этот всплеск
новоявленных жуть-модельеров?
Каждый выберет веру,
пред которой в долгу только он,
а страною пусть правит —
и в истории много примеров —
не подкупленный верой,
не запуганный верой ЗАКОН.
 

«Резцом ли, кистью создавая…»

 
Резцом ли, кистью создавая
творения в немом пространстве,
себя в твореньях воплощает
художник в твердом постоянстве.
Прекрасно жизни постиженье,
телесный обретая облик —
живой огонь воображенья,
движенья чувств дрожащий отблеск.
Гимн красоте – она священна.
Здесь нет уродств из жизни бренной,
здесь вошь в пропорциях надменна,
обрамлена ажурной пеной.
Здесь царственный язык искусства
зовет в страну волшебств чудесных —
застывший светлый отсвет чувства
в полете грации небесной.
А как же наш художник милый,
себя в твореньях воплотивший?
Из жизни вырвав миг единый,
нас красотою одаривший!
Нет, не ищите вы сравнений.
Он в той стране не гордый житель.
И всех своих произведений
он только ревностный служитель.
В нем нет величья эталона.
Такой, как мы, – простой, беспечный.
Влечет туманность Ориона,
но в ней он самый человечный.
Ему не льстят небес пороги.
Людей гораздо ближе муки,
ведь красоту творят не боги,
а человеческие руки.
 

«Великое в сладкой тиши зарождается…»

 
Великое в сладкой тиши зарождается,
И сразу в глаза никому не бросается.
Здесь чувства остры и душа обнажается,
пыльцою ума о-пло-до-тво-ряется
душа, зарождая великое.
Вначале, как все незаметно-безликое.
Но в воздухе мягкое грусти свечение.
Дрожанье,
броженье,
о, чудо рождения!
И вот уже плод от души отделяется,
и сладостной музыкой мир наполняется.
Потом будут залы, и сцены, и выставки,
и целые кипы восторженной критики.
А может, – хулы поток излияний,
и только потом наступит признанье.
Но все лишь потом,
а вначале – молчание,
работа,
исканья
в ночи ожидания.
Не в громе оваций родится великое,
а где-то в тиши незаметно-безликое.
 

«Стихи прославленных поэтов…»

 
Стихи прославленных поэтов,
читая вас в свой праздный час,
я массу находил советов,
блестящих, ярких, сильных фраз.
Стихи звенели, как оружье,
сметая всяческую муть,
срывая внешнее, наружное,
вещей нам обнажали суть.
В них всё – природы совершенство,
любви священной благодать.
В неистовстве, огне, блаженстве,
они сумели все объять.
И все же грустно и тревожно
звучит мотив в стихах подчас,
мол, передать все невозможно,