© М. Дынкин, 2019

© А. Куманин, иллюстрации, 2019

© О. Сетринд, обложка, 2019

© Издательство «Водолей», оформление, 2019

* * *

Вместо предисловия

Ты поставь мне на вид заоконный

двухэтажное здание школы,

старика с головой каракала

исполинской осины в сени;

облака, распустившие перья,

а под ними танцующих пери,

куб кофейни, узорные кровли

в голосящих гирляндах синиц.

Ты поставь мне на вид для контраста

вертухаев, от холода красных,

храбрецов, в ожиданье ареста

забывающих о кураже;

человека с овчаркой и чело-

века с дыркой в затылке. Зачем он

нарушал предписания квеста,

человек не ответит уже.

Ты поставь его на ноги что ли

и оставь на углу возле школы,

где норд-вестом как раз расшатало

жёлтый зуб неизменной ольхи.

Пусть кружит он по тёмным аллеям

бледным светом миров параллельных,

невесомой фигуркой Шагала,

птичьим вздором, звездой чепухи.

Триады

Птицы на заре перекликаются,

к Богу обращаются на ты.

Дерево, забыл как называется,

раскрывает красные цветы.

На балконах сонные курильщики

дым глотают, тупо смотрят вниз.

Школьницы замазывают прыщики -

близнецы подмигивают из

Зазеркалья.

Огненное лезвие

в облачный завёрнуто рукав…

Никакая это не поэзия,

говорит стоящий в облаках.

Головой покачивает, щерится;

под ногами вертится Земля…

Мне в него с рождения не верится,

как ему не верится в меня.

Изумрудный город

Всё прочее – литература

Литпроцесс

Торжественный запуск литпроцесса

состоялся в тихом Изящногорске

в десять утра по местному времени.

(Говорят, церемонию открытия посетил сам Президент,

загримированный на всякий случай под поэта-деревенщика.)

Раскрасневшийся мэр перерезал ленточку

и процесс пошёл:

зажужжали генераторы текстов,

начались фестивали и презентации,

возникли и сплотились вокруг кураторов

референтные группы.

С каждым днём таких групп становилось всё больше,

что неизбежно приводило к открытой конфронтации,

заключению стратегических союзов,

дезертирству и мародёрству.

Беспорядочные половые связи внутри групп

вызвали, в свою очередь,

невероятное количество текстов-мутантов,

похожих не только на мать с отцом,

но и на всех их единомышленников, включая кураторов.

Неразбериха сменилась смутой,

но на армию критиков полагаться не приходилось,

вояки только подливали масла в огонь.

Потом боевики из «Литературного джихада»

взорвали общежитие контролёров качества,

и страна забалансировала на грани гражданской войны.

Переодевшись верлибристом-западником,

Президент бежал за границу,

а в главные города страны вошли японские танка.

Начинался новый (экзотический) виток литпроцесса.

Модернисты

«Как хороши, как розовы мы были!» –

выстукивает некто Игорь Эс;

шлёт розаны Евтерпе на мобильный –

поэт в России умер, но не весь.

Вот прихватив аллюзии, коллажи

и прочий стихотворный инструмент,

Владимир Эм (как прежде эпатажен)

в горчичной кофте в свет выходит. Свет

садится на расшатанные стулья.

Мы видим в зале Николая Гэ,

пенсионерку с головой горгульи

и юношу в непарном сапоге.

Сначала читка, а потом фуршет, но

не хочется толкаться дотемна,

изображая Бога или жертву…

Багровый клён припал к окошку, а

по крыше шпарит оголтелый ливень.

Кто выступит с ноктюрном на трубе?

Иосиф Эм сбегает с чьей-то Лилей –

я полагаю, это Лиля Бэ.

Альбатрос

Эн живёт как придётся. Приходится туго вообще-то.

А душа того Эна как будто висит на прищепках

меж землёю и небом, которые сильно устали

и, возможно, со скуки готовы меняться местами,

что и делают, кстати, хотя без большого успеха.

Эн живёт, точно держит за хвост бесконечное эхо.

Переводит его на язык листопада и ветра.

Переходит в метро с облетающей ветки на ветку

облетевшую. Что ж… Не помочь ему, видно, и ладно.

Сочиняет стихи, иногда получается складно.

Сочиняет стихи, ничего не умеет помимо,

и печатает их на страницах «Херового мира».

Ибо Эн есть реликт и не может похвастать харизмой.

Месяцами небрит, состоит из одних атавизмов…

«Ну чего ты, чего?» – скажет Эну жена его Лена.

Пожалеет его. Ты бы лучше себя пожалела.

Джим

Сатори

Джим танцевал фанданго или сальсу

в техасском клубе «Сумрачный ковбой»;

в любовный треугольник не вписался,

ударился о стенку головой.

Его ногами били в коридоре

и на парковку вышвырнули, где

Джим пережил мгновение сатори

и так духовно вырос, что задел

макушкою туманность Андромеды

и в космосе открытом покружил…

Аптека. Ночь со вторника на среду.

Джим входит в дом.

Жена бранится: «Джим,

какого чёрта? Где тебя носило?»

Джим свирепеет, обувь сняв едва;

выталкивает в воздух слово Силы,

потом другие крепкие слова.

Машина времени

Джим времени машину изобрёл,

влетел в чужое прошлое, орёл.

А там жена, но только молодая

то принимает Джима за джедая,

то путает с мифическим царём.

Джим кипятится: «Что за детский сад!» –

подумав, возвращается назад,

выходит в изменённом настоящем.

Из зеркала на Джима смотрит ящер.

Джим холодеет и отводит взгляд.

Бросается к машине временной,

летит в родное будущее – ой,

кошмарный киборг по квартире кружит,

хохочет, называет Джима мужем,

кричит: «Добро пожаловать домой!»

Перевоплощение

Джим не желал перерождаться

но Джим в системе засветился.

Плывёт теперь к жене гражданской,

которой боссом приходился,

по морю перевоплощений…

И вот коричневым жучищем

в полу нащупывает щель он

и в поисках духовной пищи

летит на кухню из галута,

где целый вечер прохлаждался,

оказываясь почему-то

на той единственной гражданской.

Гадание

Маг

У мага восьмёркою шляпа,

масонский значок на груди;

скелет вылезает из шкафа,

пока он в асане сидит,

сиянием солнечным чакры

полощет который нисан,

и два его сердца от счастья

поют и стучат в унисон.

Скелет проползает на брюхе,

приветливо машет рукой.

Летают поддатые духи,

и демон какой-никакой,

а палец ему не клади в рот,

часами лежит на софе.

Кудесник зовёт его «Ирод»,

но это когда подшофе.

У демона сложное имя,

зато он в общении прост.

У демона когти что кии

и с рыжею кисточкой хвост.

Проснётся и думает: «Где я?» –

поэтому вовсе не спит.

Приходит жена чародея,

приносит технический спирт;

глотает, не морщась, красава,

на закусь берёт чернослив

и тоже садится в асану,

кокетливо чакры прикрыв.

Колесо Фортуны

Мы глотали колёса Фортуны

(две таблетки – и счастлив мгновенно);

задевали какие-то струны

в неподатливом сердце Вселенной.

И она становилась моложе,

прямо вот на глазах хорошела,

чудо-женщиной с матовой кожей

выгибала змеиную шею.

Говорила «спасибо, спасибо»,

изнутри озарялась, звенела…

Мы сидели, чисты и красивы,

на большом колесе обозренья.

Пролетали железные осы.

Города превращались в руины.

И неслись огневые колёса

по окутанной дымом равнине.

Дьявол

Дьявол приходит в гости в рабочий полдень:

шляпа восьмёркой, смокинг, резная трость.

А на челе его огненный знак Господень,

что не мешает видеть тебя насквозь.

Вежливый господин, утонченный даже,

лучшего собеседника – поискать…

Перстни на длинных пальцах, высок, вальяжен

и седина красивая на висках.

Ты же зарос щетиной, два дня не мылся,

на голове, наставленные женой,

вьются рога и не имеет смысла

смерть твоя, ты и без смерти-то неживой.

Ну ничего, вот придёт с портвешком подельник,

вспыхнет в крови животворящий крест…

Дьявол сидит и смотрит тебя, что телик.

Как ему только это не надоест?

Не верь

С Богом

«Не верь, – сказали бесы, – не проси».

И на крыльцо расшатанное вышли.

Закуривая, сел в упадке сил

в качалку кресла. Надо мной по крыше

грибным дождём прогуливался Бог,

в руках – букет из дивных мухоморов:

«Добавил и «не бойся» бы, но OK,

и так всё ясно, хватит разговоров.

Эй, выше нос, заканчивай смолить,

открой окно и комнату проветри.

Опохмелись, а после помолись

и чокнись с Богом чашками Ай-Петри;

на каждой восхитительный пейзаж –

сирень небес над каменным болваном.

А статус Крыма – ваш или не ваш –

бессмертному, прости, по барабану».

Мы выпили, решили закусить.

Забомжевав, скитались по России.

В иные дни случалось и просить,

но воровали чаще, чем просили.

* * *

Выпил парень, поехал в Иваново

да влюбился там в деву-лису.

Завлекла к себе в спальню она его,

расплела накладную косу;

рыжеватою шерстью покрылась вся,

зубы щёлкают, морда остра.

Взвыл любовничек, к выходу кинулся,

рухнул на пол, дышать перестал.

Вот очнулся в лесу заболоченном:

где бумажник? Бумажник тю-тю.

В череп будто бы гвозди вколочены,

а рука превратилась в культю

левая, а дрожащею правою

чертит парень невидимый крест.

В океане забвения плавая,

надвигается город невест -

крыши красной посыпаны паприкой,

в подворотнях пульсирует снег,

и плетутся на ткацкую фабрику

безутешные толпы калек.

На дне

Дерево стало рыбой, а дождь кустом.

Дьявол пришёл и осенил крестом

спящего андрогина с лицом дракона.

Вывел старик на улицу паука.

На пауке – ошейник, а старика

кличут Фаддей Евграфович Никаноров.

Вот он идёт быстро ли, медленно

вниз головой на городское дно,

видит бомжей, демонов, проституток;

в правой руке топорщится мокрый куст,

в левой – в смоле и листьях, горька на вкус,

пляшет ставрида-рыба на ножках гнутых.

В чёрные дыры затянутые дворы,

радуются пришельцу. И комары

пьют его кровь, превратившись в продажных женщин.

Лает паук на кошаков и крыс.

И андрогин кричит старику: «Проснись!» –

даром что сам сновиден он и нездешен.

По мотивам

Плохая карма

Плохую карму выдали Ивану.

– Хорошие разобраны давно, –

сказали, покачали головами…

Сидят и наслаждаются кино.

Там пьяный батя мается в передней.

В светёлке акушерка мельтешит…

Родился Ваня дураком последним,

читает Ваня книгу Берешит;

хохочет, ничего не понимает,

болтается у чёрта на рогах,

коту сапог кирзовый предлагает,

хотя коты не ходят в сапогах.

А где-нибудь в Италии далёкой

грустит старик, похожий на бревно;

папаша Карло, карлик одинокий –

плохая карма, сразу видно, но

есть у Карлито странная картина,

на ней в очаг пихает колесо

кубический гомункул Буратино,

а в правом нижнем – подпись: «Пикассо».

– Продай, отец, – откроешь галерею!

Тебя бы, старый, Феликсом назвать!

– Тьфу, – отвечает, – уходи, еврей, а

тот натюрморт бесплатно можешь взять.

* * *

Мы искали, где собака зарыта;

землю мёрзлую рыхлили, копали.

Обнаружили пустое корыто,

рыбий остов и скелет аксакала.

Голем Павлович сказал: «Это Пушкин.

Ну, не собственной персоною то есть.

Но куда запропастилась старушка,

что пилила аксакала всю повесть?»

Мы продолжили копать за собаку,

долго, коротко ли – без передышки.

Извлекли на свет гомункула в банке

и раввина в пожелтевшей манишке.

Голем Павлович сказал: «Это брат мой,

не раввин, а тот, который гомункул».

Мы решили возвращаться обратно,

совершили небольшую прогулку;

в повторяющихся снах заблудились,

покатались на змее Зодиака,

но не вызнал до сих пор ни один из,

где зарыта эта ваша собака.

* * *

Сунь Укун говорит обезьянам: «Прощайте!» -

машет лапой косматой руки.

Эмигрирует в Штаты ли в поисках счастья

или едет в республику ШКИД;

или, может, чудовище злобное вертит

на трёх буквах, последняя – «ю».

«Подари мне, любимая, персик бессмертья, -

обезьяне своей говорю. -

Я хотел бы вонзить в золотистую мякоть

сладко ноющие резцы,

и, упав на траву, хохотать или плакать,

наполняясь энергией ци.

Сунь Укун испарился, а мы – ну ещё бы! -

остаёмся на птичьих правах

в этих вечнозелёных прекрасных трущобах

без царя в золотых головах».

Аргумент

Было душно. Пел пернатый кантор

всей своею маленькой душой.

День перевалил через экватор

и на понижение пошёл.

Воздух плотной плёнкою казался.

Над асфальтом поднимался пар.

Гладил мальчик солнечного зайца

на веранде. Рядом мирно спал

молодой ретривер золотистый

и во сне рассматривал кота.

Кот же на рыбалку шёл, светился,

выпускал колечки изо рта.

В лапах – трубка, удочка, ведёрко…

И уже как будто не во сне

тёрли духи облако на тёрке,

чтоб летел на землю мокрый снег.

Замолкала птица, без оглядки

проносилась сквозь холодный свет.

Выпущен мальчишкой из рогатки,

мчался камень дезертирке вслед.

Разгонялся до потери пульса -

от натуги даже покраснел;

поравнялся с птицей, промахнулся

и исчез из виду вместе с ней.

* * *

Лёг в кровать, задумался, задел

локтем задремавшую супругу;

повернулся на бок, а затем

на спину… И вот идёт по лугу,

наступает прямо на цветы

жёлтые, багровые, любые:

вран-да-майна, мачеха-и-ты,

даже о ромашках не забыли.

Пьяный ангел валится в траву,

по земле катается, хохочет.

Бабочки по воздуху плывут,

закатив фасеточные очи.

Обернёшься – и черным-бела

роща расступается зловеще.

– Не смотри туда, сомнамбула, -

говорит сновидцу волнорезчик,

вырезая дивную волну,

на воду красавицу бросая.

Едет новобранец на войну,

руку под подушку запуская…

Он проснётся через полчаса,

весь в земле, укушенный женою;

распахнёт потухшие глаза

и заденет даму за живое.

Аргумент

«Не грусти, – говорил мне молчальник –

без озвучки, но я понимал, –

всё потеряно, друг, изначально;

обезьяна ты или кайман,

альбатрос или чёрная мамба,

наступает такая пора –

не спасут ни хореи, ни ямбы,

ни везение, ни доктора.

Эту фундаментальную тему

разрешают посредством ножа,

но куда бы душа ни взлетела,

существует ли, парень, душа?»

В отдаленье корова мычала,

дым курился над древней избой.

Скалил жёлтые зубы молчальник,

а точнее, остатки зубов.

Я на камень замшелый уселся

(правда в том, что в ногах правды нет).

И вонзилось мне лезвие в сердце,

как последний его аргумент.

Веселящий газ

Ленинград

Человек начинается с левой ноги –

вот проснулся и с левой встаёт.

Под крылом не зелёное море тайги,

а тускнеющий мартовский лёд;

грязноватого снега развалины на

тротуарах, пивная, продмаг…

Человек упирается в стену, стена

упирается в длинный овраг.

Там тамбовские волки играют в снежки;

наигравшись, спешат на парад.

В серых лапах пунцовые держат флажки.

Из Тамбова идут в Ленинград.

Человек улыбается, машет волкам.

«Наконец-то! – кричит. – Молодцом!»

Удаляется в ванну, по жёлтым клыкам

водит щёткою, бреет лицо;

корчит зеркалу рожи (не может без рож),

а из зеркала смотрят враги.

Между тем просыпается город и тож

поднимается с левой ноги.

Гумилёвский трамвай по Приморской бежит,

в отсыревшие боты обут.

Улюлюкают дамам на Стачек бомжи.

А по Невскому волки идут.

Следствие

Детектив изучает улики:

пол-литровую банку черники,

перья чаек, какие-то злаки,

норку мыши, лукошко опят.

Нарезает круги, размышляя;

запирается, чтоб не мешали

в кабинете. Зелёной клешнёю

потирает опять и опять

подбородок массивный багровый.

Вспоминает родные дубравы

на планете Аркадия Нова,

в олимпийские кольца свернув

впечатляющий хвост. А в подвале

душегуб созерцает ладони,

на которых сверкают медали,

из которых одна за войну,

а вторая за что-то такое –

в двух словах не опишешь. Толкая

вагонетку с бобами какао,

запыхавшийся судмедэксперт

говорит в диктофон: «Вероятно,

мышь убита тупым долгопятом».

Долгопят поправляет: «Предметом».

«Не тупым», – возражает предмет.

* * *

Она стоит под деревом нагая.

На голове два синих попугая;

один продолговатый изумрудный,

другой же вообще не попугай.

А дерево то яблоня, то вишня -

само не понимает, как так вышло,

но ты его за это не ругай.

Тут есть, конечно, пара неувязок.

Она стоит одетая под вязом,

на ней крутые валенки и стразы,

а больше ничего. Ну а чего

ты ожидал, читатель или зритель?

Вы с ней сто лет под ивою стоите;

вам машет солнце костью лучевой,

поёт зюйд-вест, селена глазки строит,

тень ворона выклёвывает глаз.

Стекает с веток красный дождь листовок…

Она считает, что грустить не стоит.

Её дыханье – веселящий газ.

Рагнарёк

Тяни-Толкай

Бранился извозчик и Тяни-Толкая хлестал,

когда из лечебницы вывели бледного Ницше.

Лёг на спину дождик, почувствовав вдруг, что устал.

Шли спать проститутки. Торги начинались на бирже.

Карета промчалась, забрызгав философу плащ.

И солнце туман распороло лучами косыми.

Голодные духи пускались над бойнями в пляс.

А Тяни-Толкай всё к земле прижимался, не в силах

понять, что случилось; зачем его, бедного, так –

тяжёлою плетью, с садистской оттяжкой, до крови?

И головы зверя мотались и никли не в такт.

Ах, если бы только он мог, как нормальные кони,

читать мостовую уверенным цоком копыт…

Тут бледный философ ударил злодея: «Не надо!»

Свернулось пространство в какой-то сплошной неевклид,

и в нём заметались зелёные ангелы ада.

И вот санитары берут Заратуштру в кольцо,

толкают и тянут, и это щекотно немного.

И всё заслоняет залитое светом лицо,

похожее на исполинский подсолнух Ван Гога.

Шалтай-Болтай