«Высшая форма любви есть тайная любовь. Терзаться любовью всю свою жизнь, умереть

от любви, так и не произнеся дорогого имени, – такова подлинная любовь.»

«Хагакурэ» («Сокрытое в листве») Ямамото Цунэтомо

© Марс Вронский, 2016

ISBN 978-5-4483-4018-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сам не знаю, зачем я всё это делаю. Бывает же так, что встаёшь среди ночи и бредёшь к холодильнику. Или врубаешь ящик и смотришь какой-то сериал для умственно отсталых.

Беда, короче! Вот и мне приспичило вдруг набирать это обращение в никуда, послание никому. Вернее, я-то знаю кому. Эта женщина воздух моего дыхания, свет глаз души моей, горючее двигателя моей жизни. И мне бы очень хотелось, чтоб она это прочла. Хотя это и невозможно. Вот в такой я ситуации. Без неё меня просто нет, есть лишь пустая оболочка, призрак для всех, пустая оболочка, фантом на обозрение. Настоящая жизнь моя лишь в общении с ней, когда я стою перед мольбертом и тщательно выписываю каждую чёрточку её лица, рук, фигуры. Всё остальное время – серая нудная обыденность, поддерживаемая только ожиданием.

Да! Ожидание! Вот чем я просуществовал столько долгих лет. Я знал, я свято верил, что она проявит себя. И проявляла уже не раз, хоть и не очень явно. Она не из тех, кто может бесследно исчезнуть, потеряться в потоке бытия. Она слишком велика и слишком ярка для этой жизни.

Много раз я, казалось бы, отчаивался и терял надежду, сбивался с пути, пил и распутничал, но снова и снова возвращался. Возвращался на дорогу к ней. Потому что где-то в глубине, может быть на самом дне меня всё равно, не смотря ни на что, никогда не угасала маленькая искорка чувства притяжения к ней, тяги, жажды, страсти. Наверное, этому нет определения, а слово «любовь» как-то поистёрлось, затаскалось. Говорят ведь: «Займёмся любовью», а это совсем другое.

Теперь там, в глубине меня бушует пламя, растущая огненная стихия, на которую уже ничто не сможет повлиять. Это в связи с последней её манифестацией. И из-за того же я теперь стучу по клаве. И так мне хочется, спасу нет, писать не «её манифестацией», не «на дорогу к ней», а « на дорогу к ТЕБЕ, ТВОЯ манифестация». Так хочется, чтоб и она всё это прочла, услышала мой слабый голос, увидела эти мои писательские потуги.

Да нет, конечно, я не писатель, не мастер пера, по большому счёту я и не художник, как я это понимаю. Большие художники слова и кисти живут лишь творчеством, оно у них на первом месте, на пьедестале, всё остальное – бесплатные приложения. У меня же только она одна (только ТЫ!) на первом, втором и прочих местах, а творчество является инструментом общения с ней, только инструментом. И, слава Богу, что он есть, иначе бы мне не жить.

Устал ли я без неё? Пожалуй. Когда же услышал этот позывной, всё завертелось по новой.

1

КАМА – в Индуизме бог любви. Вооружён луком из стеблей сахарного тростника. Его супруга – Рати, олицетворение любовной страсти. Согласно легенде, Шива после трагической гибели своей первой жены, Сати, предался аскетическим подвигам. Между тем она вновь родилась в облике Парвати, дочери Хималая. Влюбившись в Шиву, она устроила своё жилище неподалёку от того места, где он совершал своё подвижничество, и стала поклоняться ему. В это время ракшас Тарака стал угрожать существованию всех миров, и, поскольку сразить его мог только сын Шивы, боги послали Каму, чтобы тот пробудил в нём чувство любви и таким образом отвлёк его от подвижничества. Улучив момент, когда Парвати проходила мимо Шивы, Кама метнул в него стрелу. Разгневанный Шива, чтобы не нарушать подвижнического сосредоточения, усилием воли создал у себя во лбу третий глаз и изверг из него огонь, обративший Каму в пепел. Это, однако, уже не смогло уничтожить чувства любви, и Кама, как её олицетворение, продолжил жить как Ананга (Бестелесный). Родившийся же в результате союза Шивы и Парвати Сканда, бог войны, достигнув возраста семи дней, слазил демона Тараку.

Всякая жизнь полна загадок. Даже и для самого её обладателя. То есть, порой сам не понимаешь, не до конца понимаешь, что с тобой происходит. А что происходит? Я ведь не всегда был таким известно самобытным, харизматичным затворником- художником. Не всегда у меня был этот трёхэтажный особняк в сосновом бору на берегу лесного озерца, студия с квартирой в мегаполисе, а также яхта на Волге, внедорожник, квадрацикл, спорткар и ещё кой-какие игрушки взрослого мужчины.

В двадцать пять мне стало ясно, что я пропал. Я был женат на нелюбимой женщине, ходил на облындевшую работу – из-за квартиры и заработка вкалывал на стройке. Сказать, что мне было плохо, значит украсить ситуацию. Мне было чудовищно отвратительно жить. Даже мои «маленькие тайны» меня не особенно радовали, как бывает у наркоманов и алкашей, когда это перестаёт быть кайфом, а становится средством выжить. И не было в той чёрной полосе ни единого просвета, ни малейшей надежды на будущее. Наоборот, будущее грозило стать ещё страшней.

Конечно, приходили мысли о самоубийстве. Хотя, по сути, тем своим существованием я и убивал себя. Каждое утро у нас случался маленький скандал со взаимными упрёками или надутие губ с обиженным молчанием. Затем – каторга в коллективе грубых насмешников. Тогда я ещё не понимал, что и грубость, и насмешки друг над другом были у несчастных (вместе с алкоголем) лекарством от той же самой тоски неудачников. С зубовным скрежетом я вытерпливал эти восемь часов с часовым обедом и, страшно усталый, плёлся домой, порой прихватив в лавке бутылку «бормотухи» на сон грядущий.

Ситуация обострялась тем, что супруга Ксения тоже с трудом выносила меня, тоже выпивала и не всегда ночевала дома. Грызла меня, как ни странно, и ревность, хотя и сам не был абсолютно чист перед ней.

То была эпоха позднего Брежнева, тогда, мне кажется, вся страна жила так. Редко, кто из моих знакомых не пил. В Бога никто не верил, в коммунизм тоже, и вообще никаких улучшений ни в чём и ни в каких смыслах не предвиделось. Мы не ценили того, что жили в хороших, пусть и ведомственных, квартирах, что могли в рассрочку под действительно смешные проценты приобретать мебель и хозяйственные агрегаты, что безработицы практически не было, наоборот, Бродского судили за тунеядство. Ну да, продуктов в магазинах становилось всё меньше, а винища всё больше, и оно становилось всё хуже. Примерно половина моего окружения (из молодых) слушала «голоса» из-за бугра. А любимым развлечением на выходные были домашние посиделки с танцами в тесных комнатушках, а летом – пикники на берегу речки или озера с морем бормотени и почти без закуски.

Однако я не был как все. Что-то было в лице и поведении моём такое, что парни и мужики относились ко мне с настороженностью, а девушки поглядывали с интересом. Наверное, мои «маленькие тайны» каким-то образом просвечивали сквозь телесную оболочку, сквозили из совершенно банального образа: «битловская» причёска смоляных, чуть волнистых волос, маленькие усики и грустные карие глаза под густыми, питекантроповскими бровями. Роста я среднего, и одевался совсем не у фарцовщиков.

У всех людей, наверное, бывают свои секреты, которыми не хочется делиться с ближними. Возможно, это какие-то психические комплексы или осознание собственной порочности. Главное, что я скрывал от всех, было рисование. Каждое утро я тихонько поднимался часа в 4—5 и крался в туалет. Там среди домашних инструментов, гвоздей и проводов был спрятан блокнот с пачками карандашей, кистей и красок.

Непросто объяснить, почему я прятался с таким, вроде как обыкновенным хобби. Для этого мне придётся кое-что рассказать. Однажды подростком я упал со строительных лесов, с уровня второго этажа. А наш бригадир, я был на практике, сначала ощупал, убеждаясь, что ничего не сломано, затем потащил в бытовку. Там он достал из своего шкафчика «чекушку» водки, налил с пол стакана и заставил меня выпить. Мне конечно совсем не хотелось, но седой, как лунь, старик настоял. А потом объяснил, что если бы я не выпил и не снял тем самым шок падения, то до конца жизни бы боялся высоты. И уже никогда не смог бы работать на стройке.

И далее. В четвёртом классе я был маленьким чернявым непоседой, усердно посещающим Художественную школу и едва-едва тянущим на тройки в обычной. Оленька К., чистюля и аккуратистка с корейскими корнями, сидела за партой позади меня. В школе это худенькое, почти невесомое создание со стянутыми белым бантом на затылке антрацитно чёрными волосами, вело себя как машина. Она никогда не шалила, не бегала и не толкалась на переменах, не скакала с девчонками через резинку. Но в гордом одиночестве чинно вышагивала взад-вперёд по коридору. Не шушукалась и не хихикала с подружками, как делали все её сверстницы, она УЧИЛАСЬ. Отшагав автоматом десять минут, Оленька шла в класс, доставала нужный учебник и нужную тетрадку со всегда досконально и правильно выполненными домашними заданиями и замирала в правильной позе с прямой спиной и сложенными одна на другую руками. Причём, на каждый вопрос учителя её правая ладошка всегда моментально взмывала вверх. Она знала ответы на все вопросы. Сейчас бы сказали, что это не ребёнок, а робот-андроид!

Но вот однажды мы с приятелем залезли в чужой сад за яблоками. В середине сентября они уже созрели и стали слаще, а уж чужие и того подавно! Сидя на дереве и набивая пазухи прекрасными, пахучими плодами, мы вдруг увидели внизу танцующую нимфу. Босая девочка в купальнике и с распущенными по плечам и лицу волосами кружилась под слышимую одной ей музыку. Мы замерли на ветвях, боясь выдать себя. А маленькая красавица (я уже не сомневался, что это красавица!) внизу исполняла замысловатые па и делала немыслимые пируэты, смеясь и плача при этом. Если бы она нас заметила, наверняка закричала бы, позвала кого-то из взрослых, нам бы всыпали по первое число! Поэтому мы боялись даже дышать. А маленькая нимфа всё танцевала и танцевала, хныкая и напевая что-то.

Мой приятель, в конце концов, не выдержал этого напряжения и шепнул мне на ухо: «Да она чокнутая! Пошли на срыв!» «Сиди! – сам не зная почему, приказал я ему хрипло. – Сиди, она сейчас уйдёт!» И продолжал глазами вбирать эту красоту. Сейчас, по прошествии многих лет, я могу точно сказать, что тогда я услышал музыку, под которую девочка танцевала. Приятель мой, теперь уж не помню и имени его, был на голову выше меня и значительно сильней. Он обиженно засопел, а потом с оглушительным хрустом надкусил яблоко и блаженно зачавкал. Совсем сходя с ума, я врезал ему под глаз, он ответил тем же. Мы свалились с дерева и продолжили схватку уже в траве. «А чего ты?!» – уже в голос вопил он, «А ничего!!» – ещё громче отвечал я. Мы не переставали мутузить друг друга даже когда нас уже поймали и старались растащить. И растащили. И я был поражён до самого сердца, когда узнал в теперь уже одетой в платьице и со стянутыми в хвост волосами нимфе Оленьку. Я пребывал в таком шоке, что совершенно не слышал грозных внушений взрослых, не чувствовал хватания за руки и трёпки за рубашку. Я был в прострации, смотрел, выпучив глаза и открыв рот, просто смотрел на неё и всё.

Конечно, нас сразу и отпустили, даже не отобрав уцелевших в потасовке яблок. А я, всё в той же прострации добредя до дома, сразу достал свои художественные принадлежности. Впервые в жизни у меня появилась собственная тема. До этого случая я рисовал и писал красками лишь то, что задавали, а тут… Втайне от всего мира я стал изображать по велению изнутри ту танцующую нимфу, Оленьку К.

Сколько это продолжалось, не знаю. Я жил как в тумане. И всё это время во мне зрела идея Признания. Жажда открыться этой хрупкой, божественной танцовщице росла, как на дрожжах. Мне жутко хотелось, чтоб она узнала, что и я слышал ТУ музыку, что поддерживаю её в её тайном. В том, чего не увидели ни мой дружок, ни взрослые. И жажда эта выросла до того, что начала мне сниться, что я уже начал изображать на холсте сцену Признания. По сути дела мне, десятилетнему ребёнку, было, казалось, и не важно, как ОНА потом ко мне отнесётся, важнее было, чтоб ОНА узнала. Эта тайна стала так тяжела, что я и сам стал похож на машину-андроида с одной единственной, заданной откуда-то свыше целью.

Мне нечего было выдумывать и планировать, на автомате закончив картину и отставив её на подрамнике на просушку, от муки ожидания я чуть с ума не сошёл. Надо было чем-то занять себя. И я начал новую картину, и она стала получаться значительно лучше. Прежнюю пришлось соскабливать. И когда была отставлена на просушку эта и начата новая… Я попал в круговорот повторяемости. Из которого было так же нелегко выбраться. Когда же у меня кончились краски, и я уже перестал соскабливать прежние варианты, в полном отчаянии я случайно нашёл старый, уже запылившийся вариант. И он меня поразил своей простотой и утончённостью. Это был шедевр! Мне не верилось, что это сотворил я. Я даже заплакал над картиной от избытка чувств! По-быстрому свернул её в трубку и вместе с запиской, первым в моей жизни любовным посланием, подбросил в ЕЁ парту. До начала занятий. Ведь мне приходилось, кроме тайных и основных занятий, ещё посещать и общеобразовательную, и Художественную школы! Теперь даже и не знаю, как я смог всё это вынести!

И всё. И наступил полный штиль, полнейшая тишина и оцепенение. Но то было гнетущее, тяжёлое затишье, какое бывает перед грозой. Или бурей. Не то, что бы я замер или скукожился в страхе и предчувствии, нет, я просто перестал существовать. Я растворился в полном безразличии, в усталости и вымотанности нервов от недосыпания и перенапряжения. И все последующие события уже наблюдал, словно со стороны. Или сверху.

Оленька повела себя, как и подобает пионерке и круглой отличнице. На первой же минуте первого урока она честно подняла руку, требуя внимание учительницы. «Что тебе, Оленька?» – спросила та. Твёрдо чеканя шаг, нимфа моя отнесла моё «Признание» на преподавательский стол.

Навсегда запомнил я ту полную, рыхлую, видимо, больную и несчастную женщину с одутловатым лицом и в тёмных, длинных одеждах. На подбородке у неё была крупная, покрытая серым диким волосом бородавка. Поджав сухонькие губки, она взглянула на холст, на мгновение развернув его, прочла записку. Кашлянула в кулачёк. Подняла на меня маленькие бесцветные глазки и проскрипела:

– Вронский, к доске!