Дизайнер обложки Александра Карелина

© Марк Полещук, 2020

© Александра Карелина, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-0051-7570-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

АСТЕРОИД Б-613

Мне холодно. Не могу уснуть.

Годы, проведённые в палатках или белёных неприметных комнатах, сделали из меня выносливого человека, но иногда случаются ночи, когда, даже плотно сомкнув глаза, я не могу отвлечься от внешнего мира.

Поворачиваюсь на бок. Пружины тихо скрипят под грузным телом. Проблема небольшая, если только ты не пилот самолёта с издевательски узкой кабиной. Каждый раз я втискиваюсь на своё место, словно жирная крыса в тонкие стенные перекрытия, и мне кажется, что вокруг раздаются смешки. Точнее, должны, но никто не смеётся, и оттого страшнее всего. Они списали меня в запас. Наверняка готовят какую-нибудь каверзу, чтобы окончательно отобрать и мой «Лайтнинг», и моё право служить своей стране.

«Обидно», – проносится мысль. Она мечется в черепной коробке, словно закинутый в рулетку шарик. Не важно, выпадет чёрное или красное, – всё едино. И даже пальцы, привыкшие тасовать колоду, не спасут.

Покалывает левую руку. Последнее время она плохо слушается, лётный комбинезон приходится надевать с чужой помощью. Хорошо, что остались ещё друзья. Те, что посмеиваются надо мной, а не только беспокоятся. Да, мне сорок три года, но я крепок! Ещё крепок!

Бред. Уснуть не удаётся, ранним утром вылет, может быть, крайний вылет, а я словно острый рыболовный крючок всаживаю себе в щёку и тяну, тяну со всей силы. Ради чего? Чтобы измотаться и провалиться завтра? Отличный план.

За маетой проходит час или, быть может, два. Я думаю о Консуэло, моей милой Консуэло, такой нежной и сложной. Чем она сейчас занята? Алжирская ночь бархатом укрыла дома, Консуэло распахивает окна и ложится в постель. Смотрит ли в небо, смутно надеясь увидеть мой самолёт, или тут же закрывает глаза и укрывается простынёй с головой? Я хочу, чтобы у неё всё было хорошо, и знаю, что, по крайней мере, одну вещь могу для неё сделать.

Но как бросить небо? Как отказаться от скрипа кожаной куртки, мерного тарахтения мотора, щелчков камеры, запахов масла, резины, воздушной смеси? От упругих потоков ветра, которые ловишь крыльями – продолжением собственных рук? К тому же я никогда не сражался, но добыча разведданных – дело ничуть не менее опасное, чем воздушный бой.

В моих ушах до сих пор грохочут зенитки, и чёрные кляксы от взрывов расползаются по девственно-чистому листу неба. Страшно услышать нечеловеческий, ритмичный звук. Устройство войны вообще мало подходит человеку. Она – грохочущее чудовище, которое ждёт до поры до времени, а затем отмывает себя кровью до блеска. Нашей с вами кровью.

В казарме, помимо меня, ещё двое – Гюстав и Джек. Первый – из крошечной деревушки под Лиможем, второй – из Канзаса. Нас объединяет не только работа, но и братство, что возникает между людьми, которые рискуют жизнью не ради наживы, а следуя долгу. Гюстав мирно похрапывает, мне доводилось слышать и более раскатистые ночные рулады. Джек спит на боку, поджав колени к животу, очень-очень тихо. Не знаю, откуда у него эта привычка.

За окном начало светать, а я так и не сомкнул глаз. Одиночный вылет, разведка над Провансом, район Гренобль – Шамбери – Анси. Почти родные места. Британцы вместе с американцами закрепились в Нормандии, выдвинулись на Париж.

«Неужели скоро этот ужас закончится? – думаю я. – Как хочется, чтобы поскорее. Иногда кажется, что я таю, как свеча в струе кислорода».

Победа. Как же сладко звучит слово «победа». И свобода. И конец постоянным сводкам о погибших и взятых в плен, замученных, расстрелянных, истерзанных бомбами и укусами хищных пуль.

«Разве бывают не хищные пули?»

На часах почти шесть. Медленно встаю, чтобы не разбудить сослуживцев, беру банные принадлежности, иду мыться. Вода в раковине ледяная. Смотрю в зеркало.

Человеку даётся одно лицо на всю жизнь. Его можно испещрить шрамами, можно искривить нос ударом кулака или неловким столкновением с дверным косяком, но большее нам не доступно. Глупо не любить своё лицо, потому что другого у тебя никогда не будет. Меня не считают красавцем, даже я сам так не думаю, но какое-то очарование в нём всё же есть. Может быть, это из-за носа? Или округлых бровей? Залысины, как у отца.

Наскоро расправляюсь с зубами, бреюсь. Надо бы что-то перекусить, но есть совсем не хочется. Желудок сделался жёстким и шершавым, такое не редкость перед вылетом. Чашка кофе и сигарета – не самый лучший завтрак. Через силу я отправляю насупленному животу крошечную булочку с маслом. Он раздражённо урчит в ответ.

– Готовы?

– Конечно.

Брифинг, подпись в журнале полётов. Выхожу на лётное поле и неторопливо иду к «Лайтнингу». Его уже подготовили, он стоит под хмурым корсиканским небом на взлётной полосе, призывно и горделиво задрав нос.

«Знаю-знаю, старина. Тише. Я тоже жду не дождусь», – мысленно остужаю его, чтобы не перегрелся раньше времени. Опасный, порывистый механизм, но невыносимо прекрасный в небе, среди облаков и пылающих лучей равнодушного солнца.

Залезть помогает механик. Как обычно, тяжело втискиваюсь в кабину, и даже когда ноги занимают положенное место, кажется, что я – слишком крупный слон для этой посудной лавки.

– Спасибо.

Механик кивает и ловко спрыгивает вниз. Спокойно, проверяя прибор за прибором, я облачаюсь в лётные очки и шлем, закрепляю на двух пристяжных крючках дыхательную маску. Машина исправна. Она рвётся в небо. Но мне нужно дождаться сигнала ко взлёту.

Вот и он.

>>>

Внутри самолёта я кажусь себе молнией. Неуправляемой энергией, плотной настолько, что её можно увидеть невооружённым глазом. «Лайтнинг» слушается меня, словно покорный ребёнок любимого отца, и я правлю им с холодной расчётливостью и неизбывным огнём в глазах. Небо приближается быстро. Оно захватывает, слепит. Накидывается тигром, акулой, кондором. Небо пикирует на меня, или я пикирую на него?

Выход на большую высоту. Максимальные девять тысяч метров. Дыхательная смесь отдаёт резиной – это из-за новых трубок. Скоро пройдёт.

Топлива хватит на шесть часов. Задание можно выполнить за четыре. Оставшиеся два можно использовать, чтобы задержаться среди птиц. Воздухоплавающие – непререкаемые повелители неба – ныне сброшены с Олимпа человеком, для которого вскоре не останется преград.

«Даже убийство миллионов себе подобных – не предел».

В последнее время меня одолевают тревожные мысли. Не знаю, может быть, где-то внутри я считал, что моя работа сможет изменить мир? Сделает его добрее и научит людей ценить не только своё животное естество, но и тех, кто рядом; тех, кто нуждается в помощи? Не вышло.

Эта война, и те, я уверен, кто последует за ней в будущем, докажут мою несостоятельность. Хотя, может быть, это несостоятельность искусства целиком: неспособного ничего поменять и никого спасти.

«Задание», – напоминаю я себе и гоню мысли прочь. Полёт до Прованса займёт не больше полутора часов, а там – немецкие самолёты, зенитки и родина под пятой захватчика.

«Отбирать у людей землю и дом, превращать их в рабов, убивать их – и всё ради глупой идеи превосходства. До чего страшно».

Будто бы в противовес земной скорбной юдоли, небеса безмятежны и спокойны. Самая страшная гроза здесь едва ли сравнится с залпом артиллерии, со взрывом гранат и рычанием танков, с криками боли умирающих.

«Люди поднялись в воздух, и теперь взрывы и стрёкот пулемёта можно услышать даже в небе. Мы уродуем всё, чего касаемся».

Показался далёкий родной берег. Я тяжело вздохнул, взялся покрепче за штурвал и начал медленно снижаться.

>>>

Три часа я плясал в небе над Провансом.

Зайти удалось незамеченным, достаточно было снизиться и не дать себя обнаружить. Хороший знак, но это не значит, что через десять или двадцать минут на охоту не бросятся «Фокке-Вульф», или пространство не заполнит чернильный кашель зенитных башен.

Мне страшно, но вместе с тем я чувствую, что зрение становится острее, дыхание выравнивается. Уверенный стук сердца заглушает рёв мотора, и я поднимаюсь выше, чтобы сделать первый снимок.

Гренобль выглядит мирным и спящим. Раннее утро. С такой высоты я не вижу ни чёрных военных шеренг, ни уродливых квадратов танков. Жителей, впрочем, тоже. Командование интересует численность врага и расположение укреплений. Вот я спускаюсь ниже, в глаза бросается несколько сожранных огнём зданий. Миг, и это зрелище исчезает навсегда.

Немецкие войска в городе. Под технику отвели большое поле, некогда, наверное, засеянное пшеницей. Щелчок камеры. Ещё один. Я чувствую их внутренностями, словно раскалённая игла касается изнанки сердца. Несколько чёрных точек, стоящих по периметру поля, начинают двигаться. Заметили. Рано или поздно всегда замечают.

Начинается чехарда. Игра не на жизнь. Одиночка против десятка вод. Я недостижим для большинства из них, а они все как на ладони. Набираю высоту, ложусь на курс к Шамбери. Нужно торопиться. «Лайтнинг» – манёвренная машина, юркая. Не зря её так прозвали. Выжимаю из мотора максимум; стрелки на приборах приближаются к красной зоне, но пока что не пересекают границу, за которой опасность вырастет многократно.

Перед внутренним взором появляются картины: солдаты, увидевшие вражеский самолёт, докладывают старшим по званию. Депеши стремительно отправляются в оперативный штаб, откуда в течение минуты-двух приходит ответ. Протяжный сигнал тревоги сотрясает окрестности баз и орудий; люди занимают положенные места. Мне кажется, я даже могу представить, как они выглядят. В серой форме, измученные напряжением войны, с тёмными кругами под глазами, такими же, как и у меня, оторванные от утренних процедур и простых дел, из которых состоит жизнь. Сейчас им предстоит убить человека, одного единственного человека, который не пытается убить их. Это не защита в прямом смысле слова. Но ведь я – разведчик; информация, полученная мной, склонит чашу весов и поможет сохранить жизнь англичанам, французам, американцам ценой жизни немцев.

Если взглянуть здраво, в любом случае люди погибнут. Этого мне не изменить.

В Шамбери меня ждут. Первые залпы зенитных орудий вибрацией проходят по корпусу самолёта. Руки тянут за рычаги, вызывая к жизни манёвры, вписанные в подкорку мозга бесконечными тренировками. Я скольжу меж облаков, чтобы выбрать безопасную траекторию захода на цель. Мне доводилось служить на бомбардировщике, и неповоротливость несущих смерть машин доставляла мне физическую боль.

Рация, выключенная, чтобы не выдать меня раньше времени, слегка похрипывает, улавливая чужие сигналы. Резкое снижение привычно взбалтывает органы. Камера снимает аккуратные вражеские позиции; чуть позже на этих снимках смогут разобрать состав и намерения войск. Я понимаю, что долго мне здесь не продержаться, но чутьё говорит, что кадры вышли плохими. Нужен ещё один заход. Будто чёрные осьминоги выныривают из небытия вокруг, пока я поднимаюсь на недостижимую для орудий высоту. Пока работают только два, но, если подключится ещё хотя бы одно, придётся забыть о втором заходе.

Голова чиста, в ней ни единой мысли, все моё существо сконцентрировано на задаче. Решаю не делать второй заход, долететь до Анси, сделать снимки там и вернуться позже. Можно спрятаться за облаками.

«Выполнять!»

«Лайтнинг» доставляет меня и камеру в Анси за каких-то полчаса. Короткая игра в кошки-мышки, тяжеловесные воздушные удары. Скрип металла, но я точно знаю, что самолёт выдержит. Его предназначение – сражение, и скрип – всего лишь жалостливый стон машины. На самолёты-разведчики не устанавливают орудия. Мой «Лайтнинг» не может ответить врагу.

«Уймись. Осталось немного».

Я инстинктивно поглаживаю штурвал во время короткой передышки, мягко поворачиваю и захожу на траекторию. Вычислить меня ничего не стоит, но немцы ошибаются. Почему? Потому что меня хранит судьба?

«Смерть примешь от волн, точно вижу», – вспоминаю слова гадалки, с которой виделся единожды в маленьком алжирском домике из белого песчаника. Позже всем говорил, что она спутала меня с матросом. Но сейчас в её словах неожиданно много веса. Щелчки камеры.

«Можно уходить».

Обратный полёт. Зенитки в Шамбери, чёрные кляксы над Греноблем. Молния, уходящая от смертоносных взрывов в последний момент. Время – три часа над территорией противника. Достаточно. Пора домой.

>>>

Лигурийское море блестит на солнце, не тревожимое ни единым порывом ветра. Кажется, само небо рухнуло вниз и задремало, растянувшись на огромном куске земли.

Я зачарованно наблюдаю за ним.

«Найдёшь свою смерть в волнах…» – снова вспоминаю я. И что с того? Прекрасная смерть, едва ли не лучшая на Земле. Ещё бывает смерть от старости, она, кажется, привлекательнее, хотя на деле… кто его знает? Может, вообще нет никакой разницы, как умираешь, и всё, что с тобой происходит, – последнее падение: всё дальше в черноту космоса, расцвеченного миллиардами звёзд.

Посторонний стук привлекает моё внимание. Когда находишься так высоко, звук, подобный этому, может означать крошечную проблему или скорую смерть. Мотор всё так же пыхтит, приборы исправно сообщают, что машина в норме. Настойчивый стук повторяется, будто кто-то кулаком бьёт по защитной крышке кабины. Я оборачиваюсь и не верю своим глазам.

Живой мальчик. Заглядывает внутрь, как ни в чём не бывало, стоя на корпусе самолёта, несущегося на огромной высоте. Кулак требовательно стучит по стеклу.

– Открывай, – произносит он. Я вижу, как шевелятся губы, но не слышу голоса, хотя и понимаю, что мальчик говорит. Отрицательно качаю головой. Он хмурится, потом поднимает кулачок и опять стучит.

У него пшеничного цвета кудри, разбросанные по голове, и тонкие брови, и слишком бледная кожа. Как он очутился на корпусе моего самолёта? Здесь, посреди неба?

– Ты уже забыл меня? – спрашивает он.

– Нет.

– Тогда открывай. Я должен тебе кое-что показать.

Преодолев бурное смятение, я тяну руку к ремням безопасности. Одному мне их не расстегнуть. Как, впрочем, и не открыть кабину. Я поворачиваюсь к мальчику и показываю ему левую руку.

– Она не работает.

– Работает. Ты просто забыл, как это делать.

– Моя травма…

– Все раны зарастают, и остаётся только память.

– Но…

– Значит, твоя не заросла, и ты не пустил её в память. Ладно.

Мальчик кладёт ладони на стекло, я замечаю, что на них нет линий. Хочу спросить его об этом, но происходит невероятное: руки мальчика светятся тёплым жёлтым светом и проходят сквозь крышку кабины. Он склоняется надо мной, расстёгивает ремни.

– Держись крепче!