Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)

Переводчик: Нияз Абдуллин

Редактор: Анастасия Маркелова

Издатель: Лана Богомаз

Главный редактор: Анастасия Дьяченко

Заместитель главного редактора: Анастасия Маркелова

Арт-директор: Дарья Щемелинина

Руководитель проекта: Анастасия Маркелова

Дизайн обложки и макета: Дарья Щемелинина

Верстка: Анна Тарасова

Корректоры: Наталия Шевченко, Мария Москвина

Рецензия: Мария Москвина

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

First published in the United States under the title SKY'S END by Marc J Gregson. Text Copyright © 2024 by Marc J Gregson. Jacket illustration © 2024 by Amir Zand. Published by arrangement with Peachtree Publishing Company Inc. All rights reserved

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2025

⁂

Посвящается Эшли, которая мечтала и плакала со мной всё путешествие и ликовала, когда мой день наконец настал.

МДжГ

Глава 01

Не хочу быть как отец, и все же я наполовину – он.

Даже спустя шесть лет его смерть не дает мне покоя. Она – как гноящаяся рана, края которой расходятся, стоит мне взглянуть на поместье на гребне горы. Она саднит, напоминая обо всем, что я утратил, когда мне было всего десять лет.

Здесь, на чердаке над таверной, все тихо, только свистит в трещинах на окне вьюга. Мы с матерью сидим у тлеющего очага. Ее белые, как кость, волосы падают на бледное лицо; хрупкие пальцы впиваются в подлокотники кресла.

Я никчемен, не в силах раздобыть денег даже на лекарство или теплое одеяло. И если я без отца почти не страдаю, то мать без него превратилась в призрак прежней себя. Еще несколько лет назад она была могущественной дамой и владела дуэльной тростью. Этим гордым и почетным оружием она могла бы защитить нас, проложив путь обратно к Вершине.

Однако ее сразила болезнь – чахотка. С тех пор я материнской трости не видел.

– О чем думаешь, сын? – спрашивает мама, взглянув на меня.

Сквозь новую трещину в крыше, грозя погасить последние угольки в очаге, задувает ветер. Вздрогнув, я подтягиваю колени к груди. Когда-то мы жили по-королевски, но все изменилось: однажды я вошел в кабинет к отцу и застал его лежащим на полу в луже крови.

Это назвали самоубийством.

Я стискиваю зубы.

– Конрад, – сипло зовет мать, – ты думаешь о нем. Снова. – Она кашляет, прикрыв рот рукой, и хватает меня за плечо. – Месть ничего не вернет, сын.

– Кое-кого вернула бы.

У мамы начинают дрожать губы, и она отпускает меня. Я зажмуриваюсь. Зря напомнил ей о сестренке. Нельзя бередить рану в душе матери. Нельзя, ни за что.

– Конрад, – шепчет мама, – этот мир требует, чтобы ты брал свое. Брал силой. Поэтому твой отец не знал покоя. Хочешь стать как он?

– Мама… – Почему она никак не уступит?

– Хочешь?

– Нет.

– Тогда будь выше этого мира, – натужно произносит она. – Будь лучше.

Мы замолкаем. Хотелось бы мне стать лучше, но в беспощадном мире, где так легко утонуть в куче отбросов с Вершины, это вряд ли возможно.

Мать утверждает, будто бы добро окупается. Десять лет назад она дала денег Макгиллу на эту таверну, и вот он пустил нас к себе бесплатно. Однако, если не считать Макгилла, утверждение матери – полная чушь. Где друзья, которым я помогал? Почему не пришли, когда дядя сверг нас?

Я с горечью провожу языком по зубам.

Дрожащей рукой мать тянется за кружкой воды, но опрокидывает ее. И тут же сгибается в сильном приступе кашля.

– Мама! – Я вскакиваю на ноги.

Она не может вздохнуть, бьется в конвульсиях. Запрокидывает голову и валится из кресла, падает мне на руки, деревенеет. Глаза у нее закатились, а с губ течет густая черная слизь.

Неужели это последний приступ?

Я прижимаю мать к груди и держу крепко-крепко, словно в моих силах унять хворь, словно я могу все исправить. Словно я не терял контроль над жизнью с тех пор, как умер отец.

Конвульсии наконец-то проходят, и мать обмякает. Сам я цепенею от ужаса. Не хочу проверять ее пульс. А вдруг я держу ее последний раз? Набравшись смелости, прижимаю пальцы к ее шее и… не чувствую поначалу совсем ничего. Затем – легкое подрагивание вены.

На глаза наворачиваются слезы преждевременной радости. Судороги вернутся. Они всегда возвращаются, точно хищник, что держится неподалеку и подкрадывается в ночи. Из-за приступов матери я сплю на полу возле ее кровати.

Мать, беспомощная, точно младенец, чуть дышит, и я отношу ее на потертый матрас. Укутываю в тонкие одеяла. Потом убираю волосы у нее со лба и рукавом вытираю ее губы.

Матери я обязан той половиной себя, что требует быть сострадательным – даже к тем, кто этого не заслуживает. Вот только как мне возвыситься, если объедки из таверны для нас – настоящий пир?

Я, стиснув зубы, смотрю в окно. Склон горы, вплоть до самого пика и стоящего на нем крупнейшего на острове поместья, усыпан огнями. Поместье должно было стать моим, но, когда умер отец, я был слишком молод, чтобы принять наследство, а мать не принадлежит к нашему роду.

Поэтому теперь эрцгерцог – мой дядя.

Да только мне плевать, кто он. Придет день, и узурпатор падет к моим ногам, истекая кровью, вкусив те же страдания, на которые обрек нас.

Придет день, и он станет молить о пощаде.

Дыхание матери становится сиплым, лоб у нее горит. И, глядя на ее мучения, я будто слышу голос отца: «Она умирает». Эти два слова – точно ржавый нож по сердцу.

Я мотаю головой. Нет, просто ночь выдалась холодная. Я достану дров, поработаю в баре у Макгилла за миску теплого супа для матери. Она еще поправится.

«Ты знаешь ее последнее желание, – шепчет голос отца. – Приведи Эллу».

Дядя наверняка растит мою сестру коварной – под стать себе. И все же я не могу бросить мать. Не могу ее тут оставить. Однако стоит положить руку ей на грудь, ощутить затухающее биение сердца, и я зажмуриваюсь. Разум, подобно морозному узору на стекле, застит мысль: «Надо предпринять хоть что-нибудь. Прямо сейчас».

Над каминной полкой поблескивает отцовская дуэльная трость – метровая палка с серебряным набалдашником в виде орла. Каждая трещинка на ее черной поверхности – это история, сага о восхождении моих предков. После того как мы всего лишились, трость стала единственным способом заработать денег.

Иногда по ночам, прихватив оружие, я спускался в Низинную бойцовую яму и там, на ветхой арене, под крики азартной толпы бился с отчаявшимися бедняками за гроши. Отец обучил меня утонченному пути трости, однако низинники бьются грубо, и за победы я платил ссадинами и синяками – все, лишь бы прокормить маму.

Сейчас еда не поможет. Да и лекарство, наверное, тоже. Проклятье! Матери нужно вернуть надежду, то, ради чего она станет бороться.

Ей нужна Элла.

Я целую мать в лоб и, прихватив трость, выпрыгиваю через окно в метель.

Возвышаясь надо мной, стоит на склоне единственной горы острова Холмстэд белый город. Внизу чадят кривые трубы над крышами лачуг, выше по склону примостились кирпичные дома срединников, а ближе к вершине сверкают невероятные поместья высотников: участки земли, блестящие колонны, теплые комнаты.

Выдыхая облачка пара, я спускаюсь по шаткой крыше таверны. По водосточной трубе съезжаю в переулок. Приземлившись в лужу слякоти, чувствую боль, когда холод кусает за голые щиколотки. Однако мороз меня не остановит. Зима отняла мизинец на левой ноге, но большего ей не видать.

Перехожу на бег. В крутых и узких переулках воняет тухлятиной. Холодный ветер треплет мне кудри.

Ноги горят оттого, что бежать приходится в гору, но я упрямо двигаюсь дальше.

Меня окутывает тень, когда сияющая луна ныряет за соседний остров. Поросший деревьями и укрытый снегом, тот парит в облаках. Он тих, как и эти переулки.

Я резко останавливаюсь. Лицом в снегу, под свисающими с крыши сосульками лежит человек. Застыв, я осматриваюсь в поисках следов нападения: окровавленного оружия, спутанных отпечатков ног… Ничего такого.

Он умер, замерз в одиночестве.

Я бегу дальше, на всякий случай стиснув трость покрепче.

Мать захотела бы, чтобы я осмотрел замерзшего, а вот отец учил, как драться и быть безжалостным. Он посреди ночи выдергивал меня из постели и, сунув в руки тренировочную трость, выводил на площадь Урвинов. Отец был легендарным дуэлянтом, учился фехтованию, едва начав ходить. Он всегда обезоруживал меня. Без пощады сбивал с ног – как я ни сопротивлялся, как ни плакал, умываясь собственной кровью.

Это, говорил он, нужно для того, чтобы я мог исполнить свой долг и защитить семью, когда нам бросят вызов.

Я сплевываю на землю.

Встав у края переулка, осматриваю улицы Низины. Сердце так и колотится, дыхание перехватывает, в ногах покалывает. Тут полным-полно людей, ютящихся по углам, бродячих животных и квелых огоньков. У бочки с костром греют грязные руки трое низинников в заношенных куртках. Чуть дальше две женщины мутузят друг друга палками. Даже не дуэльными тростями. Они так увлеклись дракой из-за ковриги, что не заметили, как ее стянула какая-то псина.

Я хмурюсь.

Меритократия так устроена, чтобы низинники хотели большего, желали возвыситься. Но беда в том, что мы слишком слабые, вечно голодные и потому не представляем угрозы для тех, кто выше. Именно этого верхи и добиваются: держат нас внизу, чтобы мы никогда не набрались сил, не могли бросить вызов и победить в поединке за статус.

Быстро перебежав улицу, ныряю в следующий переулок и иду дальше мимо ветхих домишек. Наконец оказываюсь у стены, что отгораживает срединные кварталы. Ворот нет. Обливаясь по́том, пересекаю Срединную улицу, обрамленную причудливыми кирпичными домами. В окнах горит теплый свет. Жилища покрупнее обнесены заборами – для защиты от воришек-низинников. Над заснеженными тротуарами висят кристаллические фонари.

Кажется, что все мирно спят в своих постелях.

Обогнув угол, успеваю заметить цепочку летающих экипажей, взбирающихся по прекрасным улицам Вершины. Эти машины, движимые энергией кристаллов, летят точно серебряные пули, и все они направляются к могучим вратам из стали горгантавна.

К вратам поместья Урвинов.

Дядя снова закатил прием.

Облизнув губы, я несусь мимо домов срединников. Достигаю входа на улицы Вершины. Ворота заперты. Взяв трость в зубы, я хватаюсь за обледенелые прутья и лезу наверх.

Внезапно на Высокой улице, по ту сторону изгороди, показывается страж. Проклятье. Сердце уходит в пятки. Я перекидываю ногу через ворота и, не дожидаясь, пока страж обернется, соскальзываю по прутьям вниз. Ныряю за оставленный тут же экипаж. Ободрав колени, хромаю в сторону жилых районов, используя деревья и стоящие экипажи как укрытие.

Убравшись от стража подальше, жадно вглядываюсь в невероятные красоты Вершины. По подогретым улицам, попадая в стоки, бежит талая вода. Вдоль тротуаров тянутся ухоженные деревья – прямо под внушительными стенами, которые отделяют одно поместье от другого. В окнах величественных террас и балконов горят золотые огни.

Теплая вода унимает тупую боль в стопах. Я наспех омываю разбитые в кровь колени. Задерживаться нельзя. Здесь за каждым углом еще больше стражей – они хищно вглядываются в метель.

Когда мимо проплывают навороченные металлические экипажи, я, пригнувшись, бегу рядом с ними, стараюсь держаться ниже окон. Бесшумный транспорт везет богатеев на званый вечер; машина сделана из чистой стали горгантавна и парит, точно призрак. Вот только прикрытие из нее слабое, ведь ноги мои все равно видно, поэтому я проскальзываю между прутьями за решетку ливнестока. Всматриваюсь во тьму тоннеля. Из-за подогрева улиц тут как в бане.

Стражи время от времени проверяют канализацию, но есть надежда, что прием у дяди отвлечет их внимание. Прижимая к себе трость, я шлепаю по теплой воде. То и дело поглядываю наружу через решетку. Наконец примечаю легкую цель. Сообразив, что́ за семья оставила ворота открытыми, я от удивления вскидываю брови.

Хэддоки. Богатые сволочи.

Снаружи, у величественной двери поместья, стоит водитель – рядом с открытым экипажем, вытянулся в струнку.

От напряжения у меня сводит пальцы. Второго шанса не будет. Действовать надо быстро.

Выскользнув из тоннеля, пускаюсь бегом. От порывов ледяного ветра жжет влажную кожу. Стопы ноют, колени саднит, но я не обращаю на боль внимания, потому что моя мать умирает.

Пока водитель сосредоточенно смотрит на мощеную дорожку, ведущую к поместью Хэддоков, я жму кнопку с противоположной стороны экипажа. Бесшумно поднимается дверца, и опускается пара ступеней. Внутри салона две кожаные скамьи, привинченные к застеленному ковром полу, напитки в ведерках со льдом и небольшой пульсирующий теплошар.

Я осторожно забираюсь в салон и закрываю за собой дверцу. Как же тепло! Прячусь под задней скамьей, за двумя сложенными пледами.

Слышится приглушенный голос водителя:

– Добрый вечер. Экипаж ожидает.

– Да, да. – Это Нейтан Хэддок. – Холод просто собачий.

Услышав Нейтана, я невольно сжимаю дуэльную трость. Когда я был мальчишкой, этот человек любезничал с нами. Угощал нас с Эллой конфетами… Лишь потому, что нуждался в благосклонности моего отца.

Когда нас с матерью изгнали, Хэддоки и пальцем не пошевелили, никак не помогли. Однако сегодня их экипаж – мой билет на пышное празднество.

В щель между пледами вижу, как в салон, чуть раскачав экипаж, забирается Нейтан. Сняв цилиндр, он оправляет красивый сюртук. К поясу у него пристегнута дуэльная трость с набалдашником в форме золотой утки. Следом садится его жена, Кларисса. На ней платье и красная меховая шубка; она прижимает к груди свою серую трость.

С тихим шипением дверь опускается, и водитель, раскачивая экипаж, усаживается в свой отсек спереди. Пол подо мной начинает вибрировать, когда машина отрывается от земли. Даже через мягкий ковер я лицом чувствую, как дрожит оживший кристалл. Если бы сердце не колотилось от волнения, я бы, наверное, разомлел в теплоте салона и уснул. Немного двигаюсь в сторону, чтобы замок в полу не впивался в ногу.

Экипаж покидает поместье Хэддоков, а у меня в животе ощущается легкость. Я словно парю на облаке. Однако вскоре мой комфорт нарушает речь ненавистных Хэддоков: они поносят наглых соседей, посмевших не пригласить их на обед. Потом раздраженно вспоминают, как пришлось уволить повара из срединников за то, что пригорел тост на завтрак.

Эти двое – лотчеры, не истинные высотники. Носят при себе дуэльные трости, но их оружие – не показатель силы. На нем нет трещин. Они платят профессиональным дуэлянтам, чтобы те бились за них, а сами они могли разъезжать в теплых экипажах, жить в роскоши и не работать.

Наконец экипаж замедляется и останавливается. Слышно приглушенное приветствие, и водитель, видимо, показывает охране приглашение Хэддоков.

Машина летит дальше. Даже не видя ничего в окно, я знаю, где мы.

Поместье Урвинов.

Дом, в котором я родился. Земля, где я играл мальчишкой и где, на площади Урвинов, практиковался с отцом в фехтовании.

С тех пор как дядя захватил поместье, за ворота мне удавалось попасть всего пару раз. В первый я пробрался водостоком, но не успел сделать и двух шагов на территорию, как меня поймали. С тех пор дядя запер водостоки. Потом я угнал небольшую лодочку в Низине и полетел в небесную гавань Урвинов. Почти добрался до двери, но меня снова заметила проклятая стража.

Оба раза дядя меня пощадил – по той же причине, по которой не отправил головорезов добить меня и мать. Я ему нужен. Вот только и думать не стану над его предложением. Обойдется.

Тем не менее он обещал сбросить меня за край острова, если я попадусь снова. Что ж, попадаться я не намерен. Только не в этот раз.

– Нейтан, – внезапно произносит Кларисса. – Чувствуешь запах?

Нейтан принюхивается:

– И верно. Мне сразу показалось, что я уловил какой-то слабый душок. Как будто мокрой псиной воняет.

Кларисса тоже принюхивается: