История первая. Филипп

Третья неделя октября выдалась холодной и дождливой. Привычно покормив на ночь скотину, Филипп по-хозяйски прислушался к надсадному дыханию коровы: «Надо бы ночью заглянуть не забыть, сегодня по календарю время отёла». Продолжая пристально вглядываться в тягучую маслянистую тьму, он закрыл хлев и ещё раз прошёлся вдоль конюшни, потом завернул к навесам, густо завешанным стеблями и листьями табака, и только возле них сбавил ход.

Сколько он себя помнил, семья выращивала это душистое растение, так что по одному только запаху мог определить, как лист бродит, готов ли уже, или случайно не протух, не загнил. Внизу, на отполированных до блеска досках настила доходили самые крупные, самые отборные листы. Вот уже какой десяток лет они поставлялись в город на табачную мануфактуру – для изготовления сигар. Нарушить давно сложившийся порядок нельзя, особенно сейчас, после смерти отца – скупщик может отказать в продлении контракта, а на базаре такую прорву товара самому не удастся продать.

Широким движением он разгладил густую окладистую бороду и только хотел было возвращаться обратно в дом, как жеребец в стойле всхрапнул и тут же громко заржал, беспокойно застучав в дощатую перегородку копытом. Его поддержали другие лошади, а за ними в курятнике всполошилась домашняя птица.

«Неужели снова волки?» – не на шутку встревожился, настороженно озираясь по сторонам. Он закрыл на тяжёлый засов деревянную дверь в амбаре, по ходу взял в сарае топор, и, сторожко оглядываясь по сторонам, стал потихоньку подкрадываться к конюшне.

Волки на хутор повадились ещё несколько лет назад, но особого вреда не причиняли, пакостили по мелочам: то овцу захворавшую возьмут, то кроликами, которых в хозяйстве развелось сотни две, наверное, побалуют. А прошлым летом случилась уже серьёзная беда – волчица чуть было не загрызла молодого работника, которого наняли для сбора урожая. Хорошо, отец как раз до ветру решил сходить, заметил, что волк на подворье забрёл, стал кричать, на помощь звать, если бы не он, парню совсем пришлось бы худо.

Заслышав крики, Филя тоже, в чем был, из дому выскочил, догадавшись по дороге прихватить в сенях мамину лопату для печи. В конюшню забежал, смотрит, а зверюга молча вцепилась зубами в ногу человеку, только кости трещат. Хватил волчицу со всего маху по спине лопатой, так она ногу парня выпустила и к нему – на задние стала, а передние лапы ему на плечи положила, борется, что тебе человек. Повезло тогда, что успел сломанный черенок ей в пасть воткнуть, а там и отец, оттащив пострадавшего в сторону, подоспел. Вдвоём они быстро прикончили зверя, а работнику за разодранную волком ногу пришлось компенсацию заплатить. Слава Богу, что малой кровью обошлось, без смертельного исхода.

«Нет отца. Теперь он больше не придёт мне на подмогу», – помрачнел Филипп, вспоминая ужасную трагедию, что случилась каких-то пару месяцев назад, а ещё – предшествующую ей встречу со старой базарной гадалкой. За неделю до несчастья на сельской ярмарке приезжая цыганка внезапно ухватила за руку отца, чтобы погадать, но тут же отпрянула в сторону, будто внезапно обожглась. Сердито сплевывая себе под ноги, старуха зашипела: «Ты знаешь свою судьбу! И долю сына знаешь!», после чего, не оглядываясь, убежала, как от прокаженного, а батько устало сел просто в густую дорожную пыль.

Позже он рассказал, что родитель его, а прежде дед, умерли от воды – первый утоп, перевернувшись в лодке, а второй, когда переходил в половодье небольшой ручей – почти что по колено в воде. Просто поскользнулся человек, упал и захлебнулся насмерть. Филиппу тогда понятно стало, отчего отец всю жизнь в реке купаться избегал – смерти остерегался, даже к специально вырытому пруду подходить опасался, когда никого не было рядом.

Но от судьбы не спрячешься, не уйдёшь – она везде тебя найдёт, где не надеялся, подстережет. Так случилось и с отцом – в аккурат на Ивана Купала телега с сеном, которой тот управлял, ровно посреди моста перевернулась и в речку упала, накрыв его собой. Кто знает, что стало причиной беды, то ли отца на солнцепеке разморило, и он уснул по дороге домой, то ли лошадь взбрыкнула и понесла – как раз стояла невероятно жуткая жара, слепни и оводы роями скотину накрывали, заставляя искать спасение в воде, однако после этого Филиппу часто вспоминался случай с цыганкой, а ещё – разговор после него с отцом…

Заслышав подозрительный шорох, он вздрогнул и пугливо огляделся по сторонам. Тучи, открыв на мгновение полную луну, снова наглухо закрыли ночное небо, отчего казалось ещё темнее, чем было прежде. Во избежание возможных неприятностей Филипп неторопливо обернул полой фонарь, с опаской прислушался, пытаясь на слух определить, откуда звук идёт, и потихоньку, наощупь, обошёл хозяйственные постройки, чуть не угодив в присыпанную соломой кроличью нору. В сердцах чертыхнулся и снова продолжил путь, осмотрительно вглядываясь себе под ноги, чтобы снова не попасть в скрытую от глаз западню.

Вроде угомонилось немного, только из курятника по-прежнему доносился возмущённый птичий гомон, да и тот против ночи больше походил на обычную куриную возню. Слегка расслабившись, почесал о столб возле ворот зудящую спину, и уже было направился к дому, как просто ему под ноги незнамо откуда выскочил живой клубок. От неожиданности Филипп отпрянул в сторону. Заметив, как зверёк, который, к слову, оказался обычной молодой лисой, резво подпрыгнул на месте и беспрепятственно скрылся в густом мороке, он облегченно вздохнул: «Не волки!»

Входная дверь тихонько скрипнула. Переваливаясь, как уточка, из неё показалась беременная Настя, на сносях. За ней, спросонок зевая и недоуменно щурясь, высунула голову взлохмаченная Авдотья – вторую неделю проживающая в их доме бабка-повитуха. Узнав, в чём дело, она недовольно скривилась и тут же попятилась назад – досыпать.

Даром, что бабкой называлась, женщина была ещё довольно молодая, возрастом с его, да и ростом под стать, крепко сбитая, с румянцем во всю щеку. С мужем ей Бог счастья не дал – рано овдовела, детями тоже не обзавелась, так и ходила по людям: жила то у одних, то у других, по хозяйству помогая и прислуживая. Сейчас харчевалась у них. Взяли её, памятуя, как полтора года назад во время родов удушился пуповиной Настин второй ребёнок.

Филиппу её присутствие не нравилось, поди, своих, семейных, полон дом, да приходящих помощников ежеденно пара-тройка душ, а тут ещё один целый рот, к тому же совершенно чужой. Получается, в своей хате даже перднуть нельзя в одиночестве – везде кто-то кушает, спит или просто ничем не занимаясь сидит.

Но хуже всего, что Авдотья бесцеремонно подначивала его – ни дня не бывало, чтобы мимо него не прошла, телом своим не задев. А однажды заходит Филипп в хлев, не помнит уж точно, по надобности какой или по нужде, смотрит, Явдоха, развалившись на сене, вольготно лежит, притворяется, будто спит. Пришлось и ему сделать вид, что не заметил. «Знает, зараза, каково мужику без бабы, долго ли до греха», – крутился он в кухне на лежанке, куда перебрался, чтобы не мешать беременной Насте, и скрипел по ночам зубами, не находя себе места на лавке. Солому в тюфяке приходилось менять каждые пару-тройку божьих дней.

Кроме повитухи, в доме находилось ещё два сторонних человека: Татьяна – старшая Настина сестра, и Яшка-кривой. Филипп не помнил, когда к ним прибился этот немногословный без роду без племени мужичок, несколькими летами старше его. Мама рассказывала только, что случилось это глубокой осенью, приблизительно через год после того, как из дому ушёл старший брат Филиппа – Матвей, о котором долгое время в доме даже упоминать не разрешалось, тем более, супротив ночи, чтобы не накликать на его голову какое несчастье, горе какое.

Так вот, вышел однажды отец спозаранку на скотный двор, чтобы выгнать на пастбище коров, и нашёл возле изгороди лежащего без сознания парня с перебитой ногой. Провалялся незнакомец на сеновале, куда его подальше от недобрых глаз спровадили, почти до Рождества. Ногу его спасти удалось, но, несколько недель плотно зажатая в тесных деревянных лубках, конечность неправильно срослась, так и остался нечаянный гость на всю жизнь хромым, с ногой, малость короче другой. Позже, когда подросток пришёл в себя, он назвался Яковом.

С тех пор много воды утекло, приблуда вырос, но рассказывать, откуда он родом и что с ним произошло, особо не торопился, да и опосля, прижившись в семье, ни с кем, почитай, не откровенничал, и кто он на самом деле, не признавался. А ещё не спешил Яша в дом, жил в хлеву даже в лютый мороз – отгородил себе в конюшне укромный закуток, дверь поставил, окно под потолком срубил, да так и остался там дни коротать в одиночестве.

Отец поначалу пытался его уговорить хотя бы на зиму в дом переходить, а потом махнул рукой: «Пускай как знает живёт, лишь бы не замёрз», благоразумно промолчав о безопасности – вроде хутор от людей далеко, да всё равно, бывало, чужие захаживали, а бережённого и Бог бережёт.

С появлением Якова исчезло множество хозяйственных проблем, особливо связанных с наймом сезонных работников, теперь было кому за ними приглядеть и во время, и после работы. Отец не мог нарадоваться: «У меня не одна, а две правые руки! У паренька – светлая голова, да и ведёт он себя, как будто свой, домашний!», и как-то после сбора урожая, щедро ублажив батюшку богатыми дарами, внёс Якова в приходскую метрику на свою фамилию.

Яша действительно оказался неленивым и рукастым. Каждое утро он поднимался вместе с петухами и весь день хлопотал по хозяйству, не гнушаясь даже самого тяжкого и неприглядного труда: ухаживал за скотиной, пахал с отцом на равных, заготавливал дрова, помогал собирать урожай, свежевал кроликов, стриг овец, доил коров, а ещё – плёл лыковые лапти летом и ловил для всей семьи рыбу.

И всякий раз на речку он звал с собою Филиппа. Учил его, как мастерить рыболовную снасть, как рыбу подсекать, как насаживать улов на кукан, искусно рассказывая при этом невероятно интересные истории, главным героем которых, как ни странно, был он сам. Но самым необычным было то, что по возвращению домой мужчина снова прятался в свою скорлупу, принимая привычную личину полутёмного необразованного селянина.

Дважды в год – на Пасху и на Рождество, мама приглашала Якова в дом, кормила его вяленым мясом и холодцом, свежей окрошкой и куличами, а ещё задаривала гостинцами – холщовой рубахой навыпуск, такими же холщовыми, крашенными дубовой корой штанами, онучами и тёплой одеждой на зиму – шапкой и тулупом из выделанной отцом овчины, руководствуясь при этом исключительно женской расчётливостью – зачем фабричное покупать, если домашнего в избытке?

А однажды Яша заболел. Проснулся ночью Филипп оттого, что матушка с отцом громко шепчутся. Потом оба оделись и куда-то ушли. Ещё через время он услышал, как стукнула входная дверь, а затем ему показалось, будто в сенях что-то волокут, притом тяжёлое. Наутро мама сварила большой горшок картошки и унесла его на вторую половину, из открытых дверей в которую был слышен глухой надрывный кашель. Чуть позже отец привёз к больному из города старого уездного фельдшера.

Выздоровел Яша только к весне. Вышел во двор худой-худущий, бледно-зелёный, вполовину от прежнего себя, с жидкими, нелепо торчащими на бритой голове волосами и с такими же несуразно оттопыренными, прозрачными, с синими прожилками ушами. Ещё несколько недель ему в помощники нанимали парубка из села, а потом Яша окреп, вес набрал, и снова, как раньше, сам управлялся на хозяйственном дворе и повсюду таскал за собою Филиппа. Шли годы, приходили и уходили люди, но Яков оставался в семье, правда, обучал он житейским премудростям давно не хозяйского сына, а внука, который иначе, как дедом, Яшу не величал.

Первенцу Филиппа, Павлуше, как раз исполнилось четыре. Сейчас за ним ходила старшая Настина сестра – оставшаяся в старых девах тридцатилетняя рябая Татьяна. Рябой её называли за побитое оспой лицо. Захворала девочка в детстве, все уже махнули на неё рукой – не жилец, мол, на белом свете, а она крепкой оказалась, выжила всему наперекор. Видать, такова судьба.

Правда, болезнь так просто не покинула её – шрамы и рубцы на всю жизнь оставила, словно несмываемое клеймо. Летом ещё ничего, а зимой, на морозе, иные люди опускали долу глаза, чтобы не смотреть на багровое, с синюшным оттенком её лицо. С возрастом лучше не стало. Холостые парни, да и вдовцы с детями, обходили Татьяну стороной, даже обещанные за нею пять десятин земли в приданое никого не прельщали. Так и осталась девушка в родительском доме незамужней век вековать.

Молчаливая и безропотная, она сторонилась людей, в церковь – и то ходила раз в несколько недель. Немолодой священник, усердно следящий за своей паствой, всякий раз хулил злостных прогульщиков, наказывая тем, что давал их детям необычные для слуха, часто библейские имена, чтобы выговорить отдельные, можно было язык сломать. Но со святым отцом лучше не спорить – он всё подробно объяснит, но не простит, а вскоре не единожды ещё и намекнёт, чтобы не забывали. Так и ходили по селу Евлампии с Феропонтами, да Фамари с Винохватами, напоминая прихожанам, что всему свое время, и молитве – тоже. Татьяну батюшка не трогал.

С ранних лет целый год напролёт девушка пряла, ткала, обшивала всю семью и даже дальнюю родню, сама наряжаясь исключительно в мутно-серые мешковатые одежды. Сельчане, привыкшие при виде её глядеть в пол, в большей половине своей не знали достоверно возраста Татьяны. Высокая, по-детски угловатая, в висевших, как на жерди, нарядах, даже в молодости она не вызывала пусть хоть мимолетного интереса, но было у девушки то, чему завидовали в округе все молодицы – голос. Низкий, грудной, бархатистый, он выгодно выделялся даже на фоне давно спетого церковного хора.

И ещё была у Татьяны некая отличительная черта – в лес за грибами и ягодами ходила зачастую одна, и всегда возвращалась с полной корзиной до верха. Поговаривали, будто знала она, чего другим не дано – с лесовыми да полевыми на короткой ноге была. Честно говоря, где-то в глубине души Филипп побаивался свояченицы, но за то, что Павла не баловала, в строгости его держала, мог ей что угодно простить. Третьего дня Татьяну с Павлушей он отвёз на время к тестю. Поближе к Настиным родам она обещала вернуться.

Подошёл к жене, обнял её, почувствовав, как бьется в ней ребёнок.

– Не спится тебе, – молвил укоризненно, – нужно побольше отдыхать, силы в себе копить, скоро понадобятся. Ещё один помощник будет! Сын!

– Дочка, – прошептала Настя, прижимаясь к мужу. – Прасковья. Парасочка.

– Кого Бог пошлёт, – согласился без лишнего слова, хотя в душе надеялся, что снова будет хлопец – дочь кормят чужим людям, а сына – себе. К тому же за дочерью приданое принято давать, скотину какую, да пару-тройку десятин земли, а сын по природе добытчик, сам своё возьмёт, а повезёт, то и с наваром, с лихвой.

Филя довольно вспомнил свою женитьбу – за Настей тесть отмерил межа в межу с их пашней добрый кусок, да и сенокосом не обидел. Неожиданно подумал: «А если бы не земля, взял бы её за себя или внимания не обратил бы? Уж слишком вутлая да неказистая, к тому же тихая да спокойная, будто серая мышка». Подумал так, и сразу же засовестился. Обнял жену и так сильно прижал её к себе, что та испуганно отстранилась.

– Ты в дом иди, Настёна, а я немного задержусь – ещё разок подворье обойду. Иди-иди, родная, – увидев, как неохотно поворачивается супруга, пожурил, словно малое дитя. – Иди в дом, видишь, на улице сыро, прохладно. Скоро рассветёт.

Он добавил в лампе огня, чтобы подробно разглядеть, куда девался лис. Старые люди говаривали, что с этим зверем аккуратно нужно быть, а вдруг в хозяйство принесёт какую заразу. «Надо бы известкой в курятнике протравить», – строил он планы на завтра, но утром не срослось – у Насти отошли воды. Авдотья выгнала домочадцев из комнаты, истопила печь, приготовила немалый казан кипятка и стала ждать, когда у роженицы начнутся схватки.

В ожидании прошёл весь день. С наступлением темноты повитуха призвала Филиппа, дала ему в руки полотняный рушник и заставила давить на живот жены от груди, чтобы заставить ребёнка выйти.

Уже через несколько минут лоб Филиппа покрыла густая испарина. Он взмок и так устал, будто целый божий день вместо волов тянул по бездорожью гружёную телегу. Руки его мелко дрожали, а сердце болело и сжималось всякий раз, когда он пытался проделать то, что приказывала ему делать Авдотья.

Та, наконец, не выдержала. Осерчав, Дуня сгоряча отодвинула в сторону Филиппа, сама ухватилась за рушник, раздражённо надавила роженице под грудью и тут же споро кинулась к появившемуся дитю, успев ухватить его на лету. Настя вскрикнула, а синяя, практически фиолетовая девочка судорожно всхлипнула. Повитуха хлопнула новорожденную ниже спины, но ребёнок всё равно не закричал, как положено при родах, а еле слышно заскулил, а потом и вовсе затих. Вроде все были живы – и мать, и дитя, но Филипп краем глаза заметил, как повитуха внезапно переменилась в лице. В мгновение ока она осунулась, посерела, выглядела испуганной, будто увидела что-то не то. Повинуясь особому женскому чутью, Авдотья кинулась к роженице, закрыв её собою от супруга.

Женщина перерезала новорожденной пуповину, запеленала её в кусок чистого полотна, после чего подала ослабевшей матери. Настя приложила дочку к груди. Та вяло чмокнула несколько раз и замерла, не в силах больше ни сосать, ни глотать.

– Назовите дочку Прасковьей, – услышал шёпот жены Филипп. – Позовите батюшку, чтобы окрестил.

После крестин случилось чудо – дитя на глазах ожило, досыта наелось и спокойно уснуло, зато роженица, наоборот, с каждым днём всё больше чахла, слабела, а на девятый день, так и не оправившись от родов, совсем сгорела и к ночи тихо отошла.

Покамест супруга болела, заботилась о ней всё та же Авдотья. Больше она не досаждала Филиппу своим назойливым вниманием, мало того, изо всех сил старалась обходить