– Что ты со всем этим будешь делать?
Многие задают этот вопрос. Мы не исчезнем бесследно. А даже если исчезнем, то останутся наши вещи – пыльные баррикады.
А теперь мамы нет. Я сижу в ее квартире. Все исчезло. Остались только книги.
Они были нашим фоном. Лезли в каждый кадр. Я знал их корешки еще до того, как различил в черных значках буквы. Всю жизнь по ним гадал. Искал умные мысли.
Голод породил это государство. Оно морило голодом собственные губернии и города. Голод менялся. Становился сильнее. Слабее. Мягче. Уходил и возвращался. Принимал облик дефицита. Временного отсутствия. Перебоев в поставках.
«Эмма» поверхностна, но по этой поверхности бегают водные насекомые. Напряжение разговоров не дает им утонуть. Всегда в движении, они скользят по тонкой пленке. Перебирают нитеобразными лапками. Они осторожны, ловки и жестоки, как жуки-плавунцы. Даже ханжеватый мистер Найтли отмечает, что «неискренность и лицемерие обступали его со всех сторон».
В «Эмме» фразы не пытаются ничего доказать. Они никуда не спешат, несут с собой причастия, готовые остановить течение рассказа и вылиться в короткое отступление. Добавить ироничное замечание общего характера, в то время как сам поток остается прозрачным и спокойным.
«Я работаю на бессмертие», – говорила мама. Она слагала чужие воспоминания. Чтобы когда-нибудь дети поняли – моменты, проведенные в ее квартире, среди книг с иллюстрациями и фильмов на видеокассетах, были единственными моментами абсолютного покоя. Что только там было безопасно. Возможно, она не ошиблась.