© Максим Злобин, 2020

ISBN 978-5-4490-3755-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

За спиной Пересвета Лютича загустела толпа селян. Для местных людей грядущее зрелище было в радость. Хотя, если уж честно, для местных людей любое зрелище было в радость. Женят кого или бьют – или все это происходит одновременно, – люди просто обязаны потоптаться рядышком.

Помнится, последний раз такая орава собралась посмотреть на двойную радугу. А такое и вовсе нельзя было пропустить.

В село приехал белый ратник.

Внешне ратник Пересвет Лютич пытался выглядеть задумчивым. Он все бродил и бродил подле крыльца. То многозначительно вскидывал бровь, то покачивал головой в знак согласия или несогласия с самим собою, а то принимался водить руками, якобы, прикидывая, что да как.

Со стороны Пересвет Лютич казался глубоким знатоком своего дела. Спокойным, уверенным и рассудительным. Но это только со стороны. На самом деле все его нутро сотрясалось от страха. Он боялся. Боялся крыльца. Боялся двери. Но больше всего на свете он боялся того, что скрывается за дверью.

А ведь как не хотелось бояться в такой чудесный день. Негоже честному человеку думать о нечисти, когда солнце едва-едва перевалило за полдень, а воздух вокруг настолько свеж.

Теплый, весенний, он заражал какой-то молодецкой дуростью. Уж больно жаждется, наглотавшись такого воздуха, махнуть на все рукой и поехать к цыганам.

Так еще и вокруг нынче такая красота. Красотища! Впитывая в себя силу самой жизни, набирают цвет листья на деревьях. Тут и там искрятся чистые, прозрачные ручьи. На редких, только что распустившихся цветах батрачат сонные пчелы. Ласковое солнышко греет спину.

Да только вот за прогретой солнышком спиной Пересвета, в толпе, уже объявился он. Сухой старик со ржавыми вилами. Вестник конца душевных колебаний и палач бездействия.

И как всегда в таких случаях, этот старик не желал быть рядовым участником толпы. Он прямо-таки бурлил праведным гневом. Да так яро и истово, будто и впрямь был готов – если что-то пойдет не так, – пустить в ход свои вилы.

И орал он, конечно же, громче всех.

Сухой старик со ржавыми вилами. Клянусь, либо он меня преследует, – думалось Пересвету, – либо такой вот хрыч просто обязан быть в каждой маломальской деревне. На тот случай, если вдруг соберется толпа.

А может быть у них, как у зодчих, и артель своя существует. Может и сам князь над этой артелью верховодит. И отбирает строго, не иначе как на службу при казне:

– Когда жрал в последний раз? – сурово спрашивает княже.

– Не помню, Ваше Сиятельство! – отвечает хрыч.

– Похвально. А вилы-то у тебя есть?

– А то, Ваше Сиятельство!

– Ржавые?

– Самые что ни на есть! Аж сыплются!

– Молодец. А теперь ответь мне, мужик, когда тебе надлежит обрестись в толпе?

– В момент наивысшего напряжения, Ваше Сиятельство!

– А точнее.

– А точнее, когда Пересвета Лютича начнет тошнить со страху.

Пересвет туго раздул щеки.

Позади него, как и прежде, гудела толпа.

Иной человек если и боится чего до смерти, так ему страх старым добрым товарищем является. Голову студит, а тело греет, чтобы оно могло шустрее наутек броситься.

Другое же дело Пересвет. Ему страх не товарищ. Скорее уж выживший из ума дед, за которого подчас бывает стыдно.

Ну, право, какая же подлость! Коли позади толпа – Пересвета тошнит. Рядышком крапива разрослась или куст терновый, так его непременно в обморок тянет. Ну а если уж лицом к лицу со своим страхом оказался, то тут самое время застыть. Не иначе как мокрая рубаха на морозе.

Не без должного рвения хочется Пересвета немножечко оправдать. Он не трус. Скорее даже наоборот. И один лишь только страх перед нечистью действует на него так гнусно.

Тут же, а оно и понятно, родится самый простецкий в мире вопрос. А на кой ляд он тогда служит в Белой Рати? Что же он, дурачок, забыл среди этих бесстрашных мужей, что стоят стеной на пороге человечьего мира со зловредной Навью?

Ответ будет еще проще. Ратниками не становятся. Ратниками рождаются.

Великим усилием Пересвет Лютич втянул щеки и прогнал беду восвояси. Беда оставила во рту кислый привкус. Он поморщился. Глаза подернулись бледно-розовым и грозились дать течь.

Хватит, – решил сам для себя ратник, – с чего бы пьянице отказаться от браги, а коню от овса? И с чего бы вдруг мне обойтись без каменьев?

Запустив руку через ворот под рубаху, он вытащил наружу багровый самоцвет. Рубин. Резким движением, каким бабульки отправляют себе в рот очередную семечку, ратник закинул камень под язык.

Уютная волна спокойствия прокатилась от макушки до самых пят.

Такая же волна проходит по телу, когда знахарь сообщает вам, что откашливаться кровью в вашем возрасте – это совершенно нормально.

Страх ушел…

Точнее не ушел. И даже не притаился, как подобает страху. Скорей уж он обленился и перестал выполнять свою работу. Он все еще здесь, на виду, но больше не тревожит.

Так же отвар ромашки не лечит зубную боль, но позволяет не маяться ею. Так же опосля близости сочная девица продолжает пленить взор своей наготой, но не будит желания. Во всяком случае, какое-то время.

Пора, – подумал ратник. – У старика с вилами сдают нервы. Может и дел наворотить.

Пересвет Лютич расправил плечи. Вышло неубедительно.

Виной тому худоба и сутулость, которую он, впрочем, мог себе простить из-за недюжинного роста. Пересвет всегда выделялся из толпы, будучи на голову выше большинства мужиков. Высоченный, зараза, вымахал. Такого ни с кем не перепутаешь. А тем более, что и других примет ему хватало.

Например, волосы. Зачесанные назад, черные и блестящие, словно жирный навозный жучара. Среди местных такое было в диковинку. Народ здесь жил в основном русый, седой или лысый, что по сути одно и то же, только на разных возрастных ступенях.

Ну а что самое броское во внешности Пересвета, так это аккуратный шрам длинною в три перста на том месте, где по идее обязано было обретаться левое ухо.

Ратник уверенно шагнул на крыльцо.

Благодаря рубину, он снова был самим собой. Справедливым и жизнерадостным человеком. Человеком, который даже под ударами судьбы-злодейки насвистывает себе под нос и отмечает, как бы ненароком, что даже его бабка может бить сильнее.

Проверяя на месте ли топор, Пересвет Лютич вплотную подошел к двери. Он знал, что за ней притаилась одна из самых страшных человеческих напастей. И не поверишь сейчас, заглянув в его суровые очи, что этот человек вообще умеет бояться.

Оставив руки свободными, Пересвет Лютич вышиб дверь с ноги.

***

– Ведьма! Клянусь всеми богами, ведьма! – орал мужик.

Бедняга всем телом вжимался в угол. Его грязный потрескавшийся палец, похожий на вялую морковку, уставился на жену. Дескать, это она ведьма, если кто еще не понял.

Хотя если бы Пересвет Лютич для начала не переговорил с соседями, то всерьез подумал что пришел в эту избу именно по его душу.

Выглядел мужик точь в точь как упырь. Весь какой-то неряшливый, бледный и худой. Под глазами синяки, взгляд сумасбродный. А борода? Чтобы нарочно свалять в ней такие клоки, нужно вымазать ее в овсяной каше, уложить на наковальню и хорошенечко отходить сверху молотом.

– Ведьма! Ведьма! – не унимался он.

Каждый второй мужик время от времени тычет в свою жену пальцем и орет, что она ведьма.

Бывает, просто хохмы ради. Бывает с перепою. А бывает и для того, чтобы деликатно упрекнуть супружницу в злобном нраве. Но отнюдь не всякий муж вкладывает в это слово тот самый, правильный смысл. И уж тем более, не всякий вмешивает в свои семейные разборки Белую Рать.

Как объяснили Пересвету местные, вся эта свистопляска началась позавчера. Всегда тихий и мирный, пастух Глеб ни с того ни с сего потерял покой. Он сгреб в охапку маленькую дочку и на ночь глядя убежал из дома. Глеб слонялся по околотку и молил соседей пустить переночевать, а когда те соглашались, одолевал их россказнями о ведьме.

Вещал пастух много и красочно.

Если коротко, то о том, что тварь якобы извела его жену и приняла ее обличье. А теперь, если верить Глебу, она силится сжить их с дочкой со свету. Хочет заграбастать избу под логово для своих шабашей.

Мнения разделились. Кто-то верил Глебу, кто-то нет. Чаши весов качнулись в тот момент, когда пастух перестал травить свои байки на пустой желудок и принялся заедать расшатанные нервишки соседскими харчами. Тут же общим собранием было решено, что на жену он наговаривает и что ему срочно надлежит вернуться домой.

К тому же вскоре на обход должен был явиться белый ратник. По счастливому стечению обстоятельств, того ратника иногда называли Убийцей Былицинской Ведьмы.

Черт его знает почему, но от этого людям становилось спокойнее.

– Это вы Пересвет Лютич? – спросила вроде как ведьма.

– Это я. Перешвет Утич. Тьфу, – Пересвет выплюнул камень.

А чего бы и не выплюнуть, раз бояться больше нечего?

Отчасти, свое прозвище он получил по праву. Однажды он и впрямь побывал в ведьмином доме. Тогда Пересвет как бы невзначай отметил незаурядное убранство ее жилища. Вместо дверного засова, например, ведьма пользовалась оторванной человеческой рукой. С потолка густыми каплями сочилась кровь. На всю хату воняло вареной кошатиной, а еще, помнится, уж больно затейливо Былицинская натянула на ткацкий станок чьи-то кишки.

В этой же избе было светло и чисто.

Невыносимо вкусно пахло свежим хлебом. Подчеркивая гостеприимство, на столе разлеглось праздничное красное сукно. На нем стояла крынка молока, несколько деревянных чаш и блюдо с баранками.

На белой печи – так чтобы сразу бросалось в глаза, – выстроились в ряд матрешки. Своего рода драгоценность, если припомнить что сельский люд не богат шелками, фарфором и ночными горшками из чистого золота.

По первому впечатлению Пересвету дом понравился. Хороший дом. В каждом его уголочке незримо чувствовалась рука хозяюшки.

Да и сама хозяюшка была хороша. Лет сорока, ладная женщина в опрятной чистой рубахе и красной юбке. Юбка, по всей видимости, была пошита с той же пряжи что и парадное сукно на столе.

И ничем, окромя зеленых глаз, хозяюшка не походила на ведьму. А за глаза не убивают.

Точнее, убивают, но не у нас, – поправился Пересвет Лютич.

Буквально пару месяцев назад он вернулся домой с чужбины. Слава богам, закончилась его поездка на запад в качестве охранника каравана. Там-то он и насмотрелся на то, как забугорные коллеги Рати, что называют себя Святой Инквизицией, убивают и за глаза, и за веснушки, и за слишком низкий голос, и за слишком высокий голос, и за чрезмерную красоту, и за излишнее уродство.

– Ну и что у вас тут, матушка? – спросил Пересвет.

– Да вот же…

Стыдливо опустив глаза, хозяйка отвела руку в сторону мужа. На свадьбе таким вот жестом обычно представляют родственника, за которого ближе к вечеру обязательно станет стыдно.

Как уже говорилось ранее, Глеб сидел в углу. Он прижимал к себе зареванную девчушку лет пяти и ошалело озирался по сторонам.

Прямо перед собой пастух провел мелом на полу кривую линию. В этой своей трогательной наивности он превзошел дрозда, уверенного в том, что вон тот гигантский урод в его гнезде, сжирающий за день больше чем весит он сам – это не что иное, как плод его маленьких дроздовых чресл, а вовсе не подкидыш-кукушонок.

Порой толковая нечисть может выгнать из круга, – подумал ратник. – А из этой недоделки и подавно…

– Что ты с ней разговариваешь!? – заорал пастух. – Убивай ее! Она же ведьма! Ведьма!

– Я все понял. Успокойся.

Пересвет улыбнулся мужику, а после вновь обратился к его жене:

– И давно это с ним?

– Уж третий день как.

– Выпивал?

– Нет, Пересвет Лютич. Не пьющий он у меня.

Значит не горячка, – смекнул одноухий. – И не грибы. От грибов морочит самое большее сутки. Нет-нет-нет. Тут что-то другое…

– Ведьма она! Ведьма! Не слушай ее!

– Да ну какая же ведьма? – ответил ратник с раздражением. – Глеб, не дури. Ты посмотри, какой дом у тебя богатый. Вон, гляди-ка, даже матрешки есть. И дочь красавица. И жена, того и глядишь украду сейчас.

Хозяюшка улыбнулась. С этой ее улыбкой отпали последние сомнения.

Не могут такие глаза, будь они хоть самыми зелеными на свете, принадлежать ведьме. По неглубоким морщинкам, что обрамляли их, растеклось само добро. А будь у добра свой собственный цвет, так им бы тотчас озарилась вся хата.

– Так что давай, вылезай из угла. Пусти стужу в голову и расскажи спокойно, с чего это ты вдруг супружницу в колдовстве винишь. Расскажи все, как есть. А там, глядишь, разберемся в чем дело.

Позади Пересвета кто-то кашлянул. Не успел ратник обернуться, как заискивающий голос спросил у него:

– Ну что?

Как оказалось, вслед за Пересветом в дом вошла парочка коренастых мужиков, отличных друг от друга лишь по цвету порток, а вместе с ними он… сухой старик с вилами.

– Не ведьма? – полюбопытствовал старик.

– Нет, не ведьма.

– А Глеб? Может быть это Глеб упырь?

– Нет.

– Так может малая? Малая-то с нечистым якшается?

– Нет.

Старик тихонечко взвыл. Уголки его дрожащих губ потянуло к земле. Он бросил вилы и резким шагом двинулся прочь из избы. Один из мужиков, было дело, попытался остановить его со словами: «Володь, ну ты чего?», – но старик в ответ крепко боднул его плечом, послал всех присутствующих к чертовой матери и выбежал на улицу, прикрывая лицо руками.

– Не веришь мне? – спросил Глеб.

– Я верю, – честно ответил Пересвет. – Я верю, что тебе показалось, что твоя жена ведьма. Такое сплошь и рядом, ты уж мне поверь. Помню, случай был. Мужик обвинял тещу в том, что та псоглавица. Мол, псиной воняет и гавкает постоянно. Ну и что ты думаешь? Выяснилось, что она не гавкала, а кашляла. А псиной воняла из-за того, что купила у цыган шапку, которая на поверку оказалась не бобровой, а…

– Так значит, не веришь?

– Глеб, завязывай.

– Я понял! – пастух недобро улыбнулся. – Ты с ней заодно. Вы все с ней заодно.

Ничто так не бодрит обстановку, как нож, приставленный к горлу ребенка. И как это бывает в таких ситуациях, все дружно пригнулись, вытянули руки ладонями вперед и затянули: «О-о-о!».

Сталь ножа коснулась детской шеи. Глеб был настроен серьезно.

Девчонка, маленькая, хорошенькая, послушно застыла, открыв рот в беззвучных рыданиях. Слезы градом, сопли оползнем и слово «мама», кое-как выдавленное сквозь животный ужас – вот и все, что она сейчас собой представляла.

– А я ей дочь не оставлю, – сказал пастух, еле удерживая себя от истерики. – Будь я проклят, если я ей дочь оставлю. Я ее убью. И себя убью. И перед богами чист останусь, потому как по совести поступил.

– Стой!

Вот и вся чертовщина, – подумал Пересвет. – Мужик-то сумасшедший.

Повторить эту мысль вслух стало бы чревато, и потому он сказал:

– Верю! Я тебе верю! И вижу теперь, что ты не шутишь.

– Да что ты говоришь, ведьмин прихвостень? Уверовал?

– Уверовал, Глеб, уверовал! Прямо вот чувствую. Что-то в ней сидит недоброе, – Пересвет кинул на хозяйку дома презрительный взгляд. – Ну что ты, ведьма, довела мужика?

– Довела, Пересвет Лютич.

– У-у-у, зараза!

Ратник погрозил женщине кулаком и осторожно, без резких движений, двинулся к столу. Когда он подошел, между ним и безумным пастухом осталось чуть меньше пяти шагов.

Глазом, невидимым Глебу из его угла, Пересвет подмигнул женщине. Мол, делай, как я скажу.

– Да только и ты меня, Глебушка, пойми. Не могу я ее прямо здесь зарубить. Без суда-то.

– Почему?

– Так не раскалывается она, падлюка, – Пересвет вдарил тыльной стороной ладони о другую ладонь и указал на хозяюшку. – Смотри, какова. Стоит вся из себя такая, дескать, переживающая. Как будто бы и не ведьма вовсе.

– И что? Ты же сам сказал, что чувствуешь…

– Так мало ли что я чувствую? Ты представь, Глеб, что будет, если Рать начнет девок казнить за то, что кто-то что-то почувствовал? Это что ж тогда случится?..

…знамо дело что. Чума, паника, голод. И до кучи отборные страхолюдины, которых никаким на свете приданым замуж не сплавить. Святая Инквизиция в этом преуспела.

– Я ее с собой в Старый Порог заберу. Натопим смолы, наточим колы, вопросы каверзные подготовим. Мало-помалу, да расколется, стерва. А уж тогда и казним ее добрым людям на потеху.

– Тогда уводи ее! – закричал пастух. – Уводи ее из дома сейчас же! И чтобы духу ее здесь больше не было!

– Именно так я и поступлю, – согласился Пересвет. – Вот только сперва горло промочу, а то пересохло. Эй ты, ведьма! Ну-ка напои меня перед дорогой!

– Сию минуту, Пересвет Лютич.

Услужливая и суетная, женщина кинулась к крынке с молоком.

– И смотри там…

– А? – женщина замерла.

– Не трави меня!

– А, ну да. Как это я сразу не сообразила. Не буду травить, Пересвет Лютич, не буду.

– И еще…

– А?

Снова замерла. На этот раз, уже будучи готовой плеснуть молока в березовую чашу.

– Убери это убожество. Есть у тебя посуда побогаче? Глиняная, например.

– Есть, Пересвет Лютич, есть.

– Так и подавай мне ее. Не буду я из этих ваших плошек деревянных хлебать.

– Как скажете, Пересвет Лютич, уже несу.

– Потому что…

– А?

А действительно, почему? – задумался ратник. – Чего ж мне, собаке привередливой, из дерева не пьется?

– А потому что вот такая я собака привередливая.

– Ну да, ну да, Пересвет Лютич. Так вам-то можно. Вы же ратник.

На красной скатерке, прямо перед ратником, очутилась до краев наполненная кружка молока. Глиняная, как и было велено.

Пересвет Лютич принялся пить. Хлебал жадно, так что по щекам и шее побежали млечные струйки. Будь он красной девицей, цены б ему за такую выходку не было.

– Хорошо! – выдохнул ратник и поднял кружку над головой так, как если бы хотел со всей дури вдарить ей об стол.

Хотел об стол, а попал прямиком в рожу пастуха. Обожженная глина расквасила нос и разлетелась осколками.

В два прыжка Пересвет оказался подле Глеба и с силой оттолкнул от него девчушку. Та отделалась царапиной. Настолько легкой, что из нее и кровь-то постеснялась сочиться.

Завязалась борьба. Пересвет навалился сверху и схватил руки пастуха. Из положения снизу, имея опору, Глеб оказался сильнее и его нож двинулся на ратника. Еще чуть-чуть. Еще немножечко и острое лезвие войдет в печень одноухого.

Но таким ли Пересвет Лютич был человеком, который побоится какой-то там раны и ударит обидчика сапогом в пах?

Да, таким.

Все вокруг пришло в движение. В избу хлынула толпа настроенного на самосуд народа. Двое мужиков – те, что в разных штанах, – уже молотили Глеба по роже. Спасенная девочка бежала навстречу матери, чтобы уткнуться носом в родной подол. «Еб вашу мать, дайте поглядеть!» – орал Володя, не по-старчески бодро подпрыгивая над головами односельчан.