Снег сыплет с неба кашей рисовой,
Ещё ошибки не исправлены,
Ещё не все стихи написаны,
Ещё не все слова отравлены.
Ты – одинока и доверчива,
Умна, немножечко несчастлива,
А я – распутицей заверченный,
И жизнь моя пока удачлива.
Шампанским грёзы расколдованы,
И смыслом полнится бессмыслица,
И мы сознаньем очарованы,
Что этот день нам не зачислится.
Что было? Сущая безделица.
Что будет? Верно, участь лучшая,
Наш город нам под ноги стелется,
Как простынь белая, летучая…
Ах, как давно… Теперь не верится.
Весьма банальная история:
Жила-была царевна в тереме,
Жила на радость всем, на горе мне.
Осталось памяти бесправие…
И фотографии отсутствие,
Не исключение из правила,
Не аромат цветов искусственных.
Снег сыплет с неба кашей рисовой,
Но воробьям всё так же холодно.
Еловый наконечник высится —
Не всё, что зелено, то молодо.
Ты не видна, как тень Юпитера,
Я стал другим… Ну так уж водится…
Пойду, возьму билет до Питера
И не уеду. Точка. Вольница.
 

 
Как много от детства в обычной простуде,
Как будто опять прорезается дискант,
И ключ к объясненьям ещё не отыскан,
И вряд ли возникнет сомнение в чуде.
Не знаешь, что нрав твой для многих несносен,
Вдыхаешь лекарственный запах квартиры.
На птичьих правах заоконной картины,
Простуде частенько сопутствует осень.
И воздух, танцующий в колком ознобе,
Разброд и шатанье оставит в придачу,
А помнишь, как ездили летом на дачу?
А помнишь, зимою валялся в сугробе?
Что толку всё видеть в нерадостном свете!
Любовь не прошла, миновала опала.
Текло по усам, только в рот не попало…
Никто так светло не болеет, как дети.
 

 
Ему неведом кратких встреч сумбур
И медленная пытка расставанья.
Москвы поклонник, юный Петербург
О ней вздыхает лишь на расстоянье,
Кусает губы (алые закаты),
Поймав в порту её письма клочок,
А ветер – словно сломанный смычок
Забросили за Ладогу куда-то.
В проулках мечется беззвучный крик,
У пешеходов вызывая кашель,
Совсем другой любви другой язык.
И он не внятен скудным мыслям нашим.
Белеет ночь, подобная сурдине,
За горизонтом – вечности вокзал.
Таким нам город виден на картине,
Которую никто не написал.
 

 
Неповторимый мир не просто канул,
А стал до отвращения не нов,
Последние незвонкие стаканы
Наполнили ловцы вчерашних снов.
Казалось бы, обычная картина,
И тишине ничьих не нужно слов,
Но утром злобный вид чужих ботинок
Погонит прочь от собственных домов.
Когда же ты уже никем не станешь,
Таким похожим станет всё вокруг,
И в маете сменяемых пристанищ
Услышать бы один знакомый звук.
Но жизнь идёт, и всяк живёт, как может.
Забудется пронзительность разлук.
Так забывают юные вельможи
Любимых, но состарившихся слуг.
 

 
Меня дыханьем не согрели
У века на руках стальных,
Я берегу удел Сальери
От равнодушья остальных.
 
 
И, белой, как забвенье, нитью
Скрепив потерянный венок,
Я вспоминаю по наитью
Холодную безгрешность нот.
 
 
Они разбросаны по полю,
Их на цветах находит шмель,
А выйдешь вечером попозже —
Волшебную услышишь трель!
 
 
На одиноких полустанках
И в тамбурах, где стынет стыд,
Страницы ветхие листаю
И жить не пробую навзрыд.
 
 
А по утрам в слезах потери,
Придя ко мне издалека,
Глотает сгорбленный Сальери
Густое пиво у ларька.
 

 
Который август проживаю
И каждый раз всё не пойму,
На что бесцельно уповаю
И розы дней дарю кому?
 
 
Ещё вчера так исступлённо
Топтало лето свой убор,
А нынче кровь на пальцах клёнов —
Природы горестный укор.
 
 
В такую пору хорошо бы
Из бочки пробовать вино,
От ненасытной жаркой злобы
Пора избавиться давно.
 
 
Но не простить щедрот мгновенных
Любви потушенным печам.
И шёпот клёнов убиенных
Покой ворует по ночам.
 

 
Я мостовые переделывал в рояли,
Я дирижировал оркестром подворотен.
Какую музыку твои шаги играли!..
Такого скерцо больше не воротишь.
 
 
Настой дождя на молодом безделье
Я расплескал в окрестностях Арбата.
Какое было детское веселье!
Какая будет взрослая расплата!
 
 
Я знаю, звёзды не бросают небо,
А долгий сон ещё страшнее были.
Но всё ж кричу от боли и от гнева:
Зачем такое скерцо погубили?
 
 
В который раз в дождливый понедельник
Не хватит места гордому покою,
Когда приходит к нам ноябрь-отшельник,
Земные чувства тянет к водопою.
 
 
И, на себя приняв мои напасти,
Бредёт любовь, уставшая, как лошадь.
Со свитою губительных пристрастий
Я потерялся в улицах оглохших.
 
 
А где-нибудь в предместий Берлина
Ты в новой жизни горестей не знаешь.
Довольная, идёшь из магазина
И никогда меня не вспоминаешь.
 

 
Полковник в отставке сверкнул золотыми зубами,
И бывший хирург опрокинул на скатерть стакан.
Один из гостей закусил с аппетитом грибами,
И чьи-то подруги развязно сплясали канкан.
 
 
Кого-то не в шутку буржуйским отродьем назвали,
Но повод застолья давно уж не помнит никто.
Актёр знаменитый, не зная о скором провале,
В соседней квартире устало снимает пальто.
 
 
Полковник в отставке во Франции был бы капралом,
Актёр и хирург торговали б в Марселе сукном.
Но как объяснить им, что видит себя генералом
Оборванный нищий, уснувший в грязи под окном?
 

 
Сплетая паутину дел несрочных,
Не разберёшь – кто прав, кто виноват;
В Европе любят девушек восточных,
А в Турции блондинки нарасхват.
 
 
Синее неба синие чернила,
И крот трудолюбивей, чем поэт.
Опять молва кого-то очернила,
А с выставки сбежал автопортрет.
 
 
Обидел бегемот гиппопотама,
Хотя они похожи – что скрывать!
Не ясно, для чего нужна панама:
Для глобуса иль чтобы надевать
 
 
Её на глобус. Ложь нежнее вздора,
Как яблоко, земля почти кругла.
Ей слыть всегда причиною раздора,
На ней легко остаться без угла.
 
 
Глухой Бетховен сочинил сонату,
А ты в раздумье – стать ли пауком?
Не мудрено слоняться по канату,
Кода тебя заставили силком…
 

 
Состарилось постельное бельё,
И телеграмма умерла в пути.
А за столом пастельное быльё,
Которое без боли не пройти.
 
 
На каждом перекрёстке светофор —
Предчувствие, сводящее с ума.
На полке в магазине сыр Рокфор
Лежит напоминаньем о Дюма.
 
 
В кафе «Мечта» состарился тапёр
И лампочка потухла сгоряча.
Пора дарить игрушечный топор
На день рожденья сыну палача.
 
 
Покуда мир от жизни не отвык,
Не вспомнишь – где начало, где конец.
И в каждом жившем видится старик,
И в каждом мёртвом видится юнец.
 

 
Облака, Ленинград проплывая,
Услыхали шипенье трамвая
И упрямых людей увидали,
Что у них на глазах увядали.
 
 
Облака, не сочувствуя горю,
Потянулись к Балтийскому морю.
Многолюдно на майском параде.
Не хочу умирать в Ленинграде.
 

 
Пена на гребне волны,
Локонов запах на гребнях
Перерождаются в сны
Или в предания древних.
 
 
Роется солнце в песке,
Всё побережье согрето,
В тонком, как волос, мазке
Длится испанское лето.
 
 
Будет большой карнавал
Лиц на развалинах замка.
Август не короновал
Маску – она самозванка.
 
 
Этот позор не снести,
Станут гримасами лица.
Только верстах в десяти
Сын у рыбачки родится.
 

 
…А время коротается
И скоро скоротается,
А в Риме не останется
Ни Спартака, ни Цезаря;
Тяжёлая, как цепь, заря
Скуёт страну Италию.
А время коротается
И скоро скоротается,
А в раме стёкла таяли
От жгучих взглядов солнечных,
И день сказал, пополдничав,
Что вряд ли кем-то станем мы…
И вровень сны со стаями
Стремятся к чудо-острову,
Но осенью непросто им
Укрыться от восстания….
А время коротается
И скоро скоротается,
А мне б немного таинства,
И скука бы развелась,
С годами холоднее страсть
К сомненьям и скитаниям.
Уже не слиться в танце нам
С беззвёздной синей вечностью,
Холопы быстротечности,
Мы пропустили станцию…
А в Риме пахло падалью,
И осы в розы падали,
Овраги темень прятали,
И врозь старели статуи,
А Вронский умер в Сербии
Под воскресенье Вербное,
А Байрон умер в Греции,
Эх, хоть чуть-чуть согреться бы…
А время коротается
И скоро скоротается,
И врать уже бессмысленно,
Уже грехов бесчисленно,
Мечты уже прокисли, но
Не всё ещё потеряно,
Осталась шляпа с перьями
Из детского поверия.
Когда уйдёшь непрошено,
Узнаешь цену проседи,
В ружье опять патрон сидит,
Но время коротается
И скоро скоротается,
А в ране боль беснуется,
А в раме глохнет улица,
А в мире всё по-прежнему.
И в Риме неизбежностей
От нас лишь пыль останется —
И время скоротается.
 

 
О чём молчит валет обыкновенный,
Пока ещё не торжествуют ложь?
– Каких был лет царевич убиенный?
– Молчи, старик, Григория спасёшь.
 
 
Покрой тузом валета козырного
И между ними ниточку продень.
Вот над детьми Бориса Годунова
Нависла самозванца злая тень.
 
 
История разбрасывает угли.
Отрепьев мёртв. Марине нужен вор…
На теплоходе проплывая Углич,
Я с девушкой затеял разговор.
 
 
У спутницы моей капризны ушки,
Ей хочется мартини и со льдом.
А в Угличе усталые старушки,
Шепча молитвы, крестятся с трудом.
 
 
На миг представьте: был бы жив царевич,
Он русский бы наследовал престол.
Не нагличал бы польский королевич,
В боярах не змеился бы раскол,
 
 
И не было б ни Шуйского, ни смуты.
Побей тузом – и кончена игра.
Но в Угличе кровавые минуты
Гурьбой бегут с церковного двора.
 
 
А девушку опять зовут Мариной,
Ей странна жизнь предшественниц своих,
Она периной или пелериной
Вслепую тычется в свободный стих.
 
 
Народ! Народ! Ты помнишь ли? Когда-то…
Юродивый… Кремлёвская стена…
Страна своими нищими богата,
Чужими самозванцами скудна.