* * *

© Иванов М. С., 2023

© Оформление. ОДО «Издательство „Четыре четверти“», 2023

Глава первая
Месса без нот

1

Настоящий космический холод я впервые испытал в шесть или семь лет в туалете дома отдыха на озере Свитязь. До этого я никогда не запирал изнутри кабинки общественных туалетов, но здесь была такая красивая, блестящая щеколда – рука сама к ней потянулась, и я, как взрослый, закрыл замок. Помню трепет, с которым подносил я руку к щеколде, чтобы отодвинуть ее назад, и ужас, который накрыл меня в следующий миг, оттого что замок не поддался ни с первой, ни со второй, ни с третьей попытки. Как же так? Вот так запереть, а вот так отпереть. Какой подвох спрятан в замысле взрослых? Я подумал, что навсегда останусь в этой кабинке, – тогда-то и пахнуло на меня настоящим холодом жизни, которого раньше, находясь под опекой бабушек и тетушек, я не мог себе и представить. Я кричал до хрипоты, умоляя кого-нибудь отпереть меня, бил в дверь кулаком, становился на колени и просил прощения у родных и знакомых, словно кто-то из них на самом деле слышал меня и не открывал, – а потом замирал, прислушиваясь, не идет ли кто на помощь. За окошком под потолком пели птицы и улыбалось июльское солнце, но я замерзал, словно сидя на льдине, отползавшей в океан. Я уже не кричал – сипел, когда в комнате на другом конце коридора каким-то чудом меня услышала бабушка – зашла в туалет и надавила на дверь, чтобы освободить засов. Летнее утро вернулось, но я уже был другим человеком.

Родители мои, молодые специалисты-геологи, уехали на Север, когда мне было пять лет, а через полтора года связь с ними оборвалась навсегда. Бабушка же моя оказалась слишком доброй и наивной. Уже в младших классах я стал попадать в милицию – то за то, что выкладывал на рельсы пробки от пивных бутылок, пытаясь превратить их в монеты для автоматов с газированной водой, то за то, что исправлял оценки в классном журнале (целый год за плату я орудовал хлоркой и чернилами, неправдоподобно повышая успеваемость класса). Но последняя капля терпения высших сил испарилась после того, как я вынес корзину груш из школьного сада. Груши эти собирали все, но только меня наш завхоз Петрович почему-то заставил вывалить их в траву, схватил двумя пальцами за кожу на горле и потянул по улице. «Вымажу забор машинным маслом!» – орал он, задыхаясь от злости, когда передавал меня бабушке. На следующий день в привычном месте я перемахнул через забор, и вся одежда у меня заляпалась какой-то вязкой вонючей мазью. Бабушка была вне себя – редко я ее видел такой, – строго-настрого запретила мне лазить в сад, но я пошел на принцип – стал лазить туда ежедневно и однажды как назло зацепился рубашкой за проволоку как раз в ту минуту, когда мимо проходил Петрович. «Все, тебе капут!» – прохрипел он и бросился ко мне. Я порвал рубашку и поцарапал руку – как неуклюжая крыса, плюхнулся на траву и, не помня себя от страха, побежал домой. Целую неделю потом страшно болел ушиб, ныло в груди, я то и дело плакал от обиды, а прорвало меня, когда увидел топор у поленницы в том же саду, спрятал его в кусты и ночью посек половину деревьев.

В первое утро в интернате я не смог подняться с кровати, потому что пацаны меня к ней привязали – это называлось крещением. Носки мои были связаны в такие крепкие узлы, что просто пришлось их выкинуть. Но я не замерз без носков: странно, меня совсем не тянуло домой, я даже начал пропускать побывки дома по выходным. Интернат располагался в центре города – домом моим стали городские улицы, утопавшие в алычовых садах, музыка локомотивных гудков и грохочущих товарных составов, запах печного дыма и хлопка и толпы, толпы, толпы, которых у себя на далекой окраине я раньше никогда не видел, – на Ленина, на Советской, в парке и на двух площадях. Через год-другой в друзьях у меня было полгорода. Нас, интернатовских, обычные школьники из центра города воспринимали как героев-беспризорников; в последних классах вместе со старшими ребятами с соседних улиц я уже «фарцевал» всякой мелочью, сначала марками и значками, потом подержанной одеждой и разным хозяйственным хламом – граблями, ведрами, инструментом, – всем, что плохо лежало во дворах и на что был спрос в то непростое время. Особую прибыль давали велосипеды. Кое-кто промышлял мопедами и автомобильными колесами, но такие, в конце концов, всегда попадались, да и дурачка не включишь, что нашел на дороге. При всем этом я успевал еще и неплохо учиться: местные ребята ненавидели свои школы, а у нас с учителями была чуть ли не дружба, к нам не цеплялись по мелочам, на отлучки наши закрывали глаза – наверное, на самом деле хотели дать нам путевку в жизнь.

Все изменилось, когда к нам в интернат пришел новый физрук. Не знаю, как так случилось, но вскоре этот тип прибрал к рукам всю школу и сделался чуть ли не главнее директора. Физкультура стала для нас первым предметом, а тот, кто чем-то не угодил физруку, превращался в изгоя. Одного моего одноклассника, носившего на физкультуру вместо кроссовок кеды, он загнобил своими придирками так, что тот стал заикаться. Другого с первого занятия неизвестно за что записал в «раздолбаи», постоянно заставляя его наворачивать штрафные круги по стадиону. Кажется, все это мелочи: ну дай два лишних круга, стерпи, когда тебя растирают в пыль. Но для пацанов в четырнадцать лет, мечтавших о мопедах и тайно влюбленных в одноклассниц, это был вопрос жизни и смерти. Со своей, прямо скажем, не очень спортивной комплекцией я ухитрялся не попадаться физруку под горячую руку целый год, но в конце концов все же дал маху: громко обрадовался освобождению от физкультуры в день сдачи нормативов, за что принужден был сдавать их отдельно на глазах у всего класса и, конечно, ничего не сдал. «Нищий», «Раззвездяй», «Глиста» – так называл нас физрук, и клички эти, переиначенные на разные лады, повторял весь интернат. В десятом классе за лето я сильно вытянулся и раздался в плечах. И, услышав от физрука в свой адрес: «Кинг-Конг жив», – на удивление, совсем не расстроился. В тот же день мы с Нищим вызвали нашего мучителя с урока в коридор, и мой коллега по несчастью, коренастый пацан, подтягивавшийся на перекладине двадцать четыре раза, ухватил его за руки, а я с размаху грохнул физрука кулаком в глаз, потом еще раз по челюсти, и еще, и еще. Физрук покраснел, как свекла, в глазах его стояли слезы, но сдачи не давал – бить детей нельзя.

На следующий день меня вызвали в кабинет директора. Там у окна стоял какой-то мужик лет сорока пяти. «Палыч, займи парня делом, а то совсем от рук отбился – Близнюку морду набил», – сказал ему директор. «Убил бы, тебе бы только спасибо сказали, – обратился ко мне мужик. – Сам-то пойдешь ко мне?» Палыч оказался замдиректора училища, у которого работа эта была отнюдь не главным занятием. Бывший воин-афганец, он держал в городе сеть магазинов и был знаком едва ли не со всем миром. Пронюхать, втереться, договориться, поделить – вот была его стихия, хотя и простой работой Палыч не брезговал: по вечерам как угорелый носился на своем старом «мерсе» от ларька к ларьку, вместе с нами таскал ящики с товаром и не стеснялся заменить продавца. Жить я вернулся домой к бабушке, утром учился, вечером работал на рынке – крутился на складе, продавал, счетоводил. Бабушка через год умерла, и этот Палыч стал для меня, считай, отцом – строгим, но справедливым: одалживал денег, помогал советом, присматривал за мной, но и, конечно, за работу спрашивал строго. И я работал как вол – от души и на совесть. Девяностые годы сегодня все вспоминают как кошмарный сон, а в моей жизни это было, наверное, лучшее время: все было для меня тогда в новинку, и все шло как по маслу… Не знаю, чем я оказался лучше других? Мне было девятнадцать лет, когда Палыч позвал меня в свой кабинет, прикрыл дверь и сказал: «Я открываю завод. Пойдешь ко мне замом?»

Заводским корпусом служил старый дом Палыча на окраине города, в котором давно никто не жил (матери своей он купил квартиру и себе тоже). Всех работников на предприятии было двое – Палыч и я. Но это был очень крутой завод: притом что о его существовании никто не знал, он был в то время, наверное, самым прибыльным из всех городских заводов. Палыч привозил спирт и пустые бутылки, и мы вместе готовили водку, которую потом я начинал «крутить», то есть разливать ее по бутылкам, закручивать специальной машинкой пробки и наклеивать акцизные марки. У Палыча было много дел, поэтому скоро уже почти все на нашем заводе делал я сам: покупал спирт, этикетки и тару, развозил товар, даже догадывался, где Палыч берет марки. Денег мне доставалось, конечно, меньше, чем шефу, но все равно много. На первую зарплату я купил себе военный билет. Через год скопил на автомобиль. Я не бегал по кабакам, не сорил деньгами – откладывал их, сам не зная на что, то ли на квартиру в Минске, то ли на то, чтобы уехать за границу (хотя понятия не имел, чем там займусь). Честно говоря, я вообще не имел представления о своем будущем. Мне хотелось, конечно, быть хозяином своей судьбы, но в ту пору об этом не могло быть и речи: оторваться от Палыча означало для меня тотчас упасть на дно. Нервы мои от такой «руководящей» работы вскоре стали сдавать, я вздрагивал от каждого постороннего звука, от шума шагов за окном – с каждым годом работать так становилось для меня все тяжелее, а поговорить об этом с шефом я не решался. Я прямо физически уже ощущал, как невидимая петля сжимается у меня вокруг горла, и через четыре года просто задыхался – разрыв с шефом, наверное, был неминуем. Палыч сам заметил перемены во мне – в последние месяцы, как мне казалось, был неразговорчив и подозрителен. В какой-то момент я стал следить за каждым его шагом, готовясь к любому сюрпризу, но судьба распорядилась по-своему: Палыча посадили в тюрьму.

Задержали его в балаклавах, на трассе, хотя он никуда не собирался бежать – ехал по делам в Минск. Наутро пришли за мной – я только-только успел вылить весь спирт и перепрятать акцизные марки (сердце у меня ушло в пятки, когда на целые сутки у шефа замолчал сотовый телефон). Я сказал операм, собственно, правду – что арендую у него дом, но в горотделе милиции на меня имели, наверное, особые виды: то надевали, то снимали наручники («Ишак поганый, на восемь лет пойдешь по статье!»), то вот-вот собирались бить, то как будто забывали обо мне, мурыжили полдня… Наконец оформили задержание, и тут только до меня дошло, что о нашем водочном заводе никто ничего не знает, а раскручивают Палыча совсем по другой, заранее определенной ему статье. В один миг мой обезьяний инстинкт помог подобрать нужные слова, и я рассказал о своем шефе то, что от меня хотели, – причем рассказал не так, как поначалу внушали опера, пытаясь сделать из меня чуть ли не соучастника, но умело провел черту между делами шефа и своими наблюдениями за ним… На суде Палыч сидел в своей клетке бледный как привидение, похудевший, и меня как будто не замечал. Когда я закончил говорить, он в первый раз поднял на меня поблекшие глаза и сказал: «Спасибо, сынок!» Я ответил ему невинной улыбкой, мол, сделал для него все, что мог, но он уже отвернулся. «Жизнь – тяжелая штука, Палыч… Своя рубашка ближе к телу – ты ведь сам любил повторять это, особенно когда выпьешь своей паленой водки!» – хотелось крикнуть ему в затылок, но, конечно, я промолчал. Ему дали одиннадцать лет за распространение наркотиков и вымогательство в особо крупных размерах. Семьи у него не было, на воле оставалась только мать, простая женщина, любившая его так, как можно любить единственного сына.

Мне шел третий десяток, а что я умел? Смешивать воду, уксус и спирт. Да еще держать язык за зубами. Года не прошло, как все партнеры Палыча в водочном деле перешли ко мне, и одного этого было достаточно, чтобы зажить с ветерком. Я рассудил здраво: снаряд не падает в одно и то же место два раза подряд, вместе с Палычем меня не забрали – значит, долго теперь не заберут. Я купил квартиру и теперь уже просто сорил деньгами – бегал по клубам, катал девчонок, ездил на моря и лишь изредка, опрокинув стопку-другую, со смутной тревогой вспоминал о бедном Палыче. В те годы начинался строительный бум, и я решил попытать счастья в новом деле: стал сдавать в аренду опалубку для монолита, потом – строительные леса. Через год купил люльки, еще через год – автовышку. В конце концов, заключил договор с одной большой строительной конторой, возводившей в столице квартал за кварталом, два года работал в таком бешеном ритме, что пришлось даже забросить водку, – закрывал глаза на задержки с оплатой, залез в долги, но потом грянул кризис, и денег своих я так и не дождался. На водку мою спрос к тому времени тоже упал, вокруг была, по сути, совсем другая страна. И тогда же пришла весть о том, что на восьмом году отсидки не выдержало сердце Палыча.

Я и раньше замечал у него проблемы со здоровьем: он постоянно принимал какие-то лекарства, сидел на диетах, то и дело ложился под капельницу. И, может быть, в тайне я надеялся, что он умрет в тюрьме. А теперь вот появилась досада, – наверное, в глубине души я все же думал оправдаться перед ним. На похоронах мать Палыча сделала вид, что меня не знает, а одна старуха, ее подруга, острая на язык боевая тетка, когда я подошел к гробу, закричала: «Уби-и-ийца!» Мать Палыча зарыдала во весь голос, мне зашептали: «Уйди, уйди». Я ушел.

С тех пор моя жизнь не знала крутых виражей. Несколько лет я перебивался подработками, таксовал, приторговывал, наконец, открыл свой магазин. Воротилой не стал, но шаг за шагом нащупал свою колею, путем проб и ошибок взрыхлил почву, способную давать урожай без оглядки на засухи и бури. Мне хотелось свою семью – детского смеха, счастливого быта, совместных планов, путешествий, открытий, – словом, тех простых вещей, без которых человек не живет, а только тянет лямку от рассвета до заката, но – странное дело – каждый раз, едва я представлял себе любящий взгляд жены или улыбку моего ребенка, как гром небесный, в ушах раздавался знакомый голос: «Спасибо, сынок!» – и вставали выцветшие от полугодового сидения в изоляторе глаза Палыча. Мне уже за сорок. Много воды утекло с тех пор, но ясно одно: после того, что я сделал, я не смогу быть счастлив, не смогу с открытой душой улыбаться даже самому себе и ждать хорошей погоды – и некому отодвинуть засов, на который заперта моя жизнь.

2

Мне было семь лет, когда не стало мамы. Мы с отцом остались вдвоем, он сам готовил еду, покупал мне платья, заплетал косы – так больше и не женился. «Мама у тебя одна», – говорил он, прижимая меня к груди, и в эти минуты я любила его больше всех на свете. Каждый вечер у нас был праздник: бабушки, дедушки, тети и дяди, игры, книги, пластинки, велосипед, теннис, кино. Дом, полный друзей и родных, озера и сосны, горы и море – вот что запомнилось мне из детства. И школа моя совсем не была такой, какой сейчас рисуют школу. У нас были умные, чуткие учителя, прикольный директор, который ходил по коридорам с подчеркнуто строгим видом (в темных очках, голова чуть набок) – и вдруг как улыбнется уголками губ, точно артист. Мы жили в многоэтажке в районном центре, а на выходные ездили к бабушке в деревню. Дом ее стоял у озера: через дорогу был берег со спуском куда-то в камыши и узкими мостками там, где камыши расступались. Светлыми майскими вечерами я подолгу стояла на этих мостках и смотрела на зарево над озером. На улице ни души, лягушки кричат на всю вселенную, и кажется, что мама, здоровая и счастливая, рядом со мной, держит ладонь у меня на плече. Будущее, волшебное, кипучее, не затухающее ни на миг, как эта заря над озером, представлялось мне уже написанным, словно там, в будущем, нуждались во мне и ждали меня. Я не была похожа на своих сверстниц: с пятнадцати лет мне хотелось свою семью, хотелось детских голосов – игрушек, тетрадок, сказки в новогоднюю ночь. Мне казалось, я так хорошо знаю мир, что пора знакомить с ним кого-то еще – так водитель, едва получивший права, спешит прокатить всех подряд, не думая об опасностях, о которых не расскажут в автошколе.

Школу я окончила с золотой медалью, для поступления в вуз в то время нужно было сдавать один экзамен. Я могла сдать любой – гадала, куда идти. В первые месяцы учебы в университете я была вне себя от восторга – ходила на лекции, в магазины, в гости, часами бродила по Минску, изучая закоулки и подворотни, смешно вспомнить – каталась на трамвае от кольца до кольца и возвращалась в общежитие ближе к полуночи, задубевшая от ноябрьского холода и счастливая. Студенческое общежитие – особый мир: длинные коридоры и комнаты, комнаты, комнаты – как каюты в лайнере на тысячу пассажиров. Непрерывный гул от завода под окнами казался мне шумом моря. «Пассажиры» ходили друг к другу в гости, вместе готовили ужин, зубрили экзамены, отмечали праздники. Для некоторых из них я вскоре сделалась советчиком, поверенным в их сердечных делах. В темной комнате под шорох радиатора новые подруги открывали мне свои печальные тайны, а я подбадривала их, утешала, подкидывала идеи и зажигала свет в конце туннеля, хотя сама не пережила и десятой доли того, что успели испытать и прочувствовать они. Я даже не целовалась еще – не была дурнушкой, просто не носила коротких юбок и блестящих блузок, не ходила по дискотекам и клубам. А главное – нашим парням далеко было до моего отца. «От судьбы не уйдешь», – успокаивала я себя.