Почему роман о пути к Богу в аннотации называют «роман о запретной любви»? И почему женские духовные поиски всё-таки превращаются в love story?
В аннотации значится: «роман о запретной любви». Фраза-завлекалка — незатейливый образчик книжной коммерции. На самом деле книга о духовных поисках. О пути к Богу в начале 90-х, времени первых христиан новой России, когда духовная литература еще была самиздатовской и вчерашние атеисты передавали ее из рук в руки. Когда девушка после первого поцелуя в подъезде размышляет, не прелюбодеяние ли это — и вместе с тем покупает водку и никак не может бросить курить.
Роман исповедальный, студентка Аня — живая, ее обращение в христианство — не следование моде и не прихоть. Это было спасением на краю бездны: девушка пережила арзамасский ужас, подобно Толстому, ужас бессмысленности собственной жизни.
«Она всё это выучит, и что? Мировая культура повернется к ней не спиной, а вполоборота, пусть даже в профиль, в профиль — и что? Ну вырвет она, зубами, задницей, это мировое гражданство, а дальше, а потом?! Аспирантура, положим, даже преподавание, сосредоточенные занятия наукой, и это — жизнь?»
«Отчаяние и какая-то непонятная, безадресная злоба поднимались и комкали душу, самое ужасное, что причин этому отчаянию и злобе не было никаких. Почему ей так грустно? Почему так гадко, тошно так? Она не знала, она не могла понять, снова и снова приходя все к тому же. Жизнь ее не имела ни малейшего смысла. Жизнь ее на фиг никому не была нужна».
Вот только искала Бога, а нашла мужчину. Это она и есть, «запретная любовь» — к духовнику, монаху. Помимо сюжетной составляющей — а история напряженная, страстная, мне было интересно, почему дорога непременно сворачивает в эту сторону.
С точки зрения логики текста — понятно, любовная линия облегчает автору задачу раскрыть героям рты и сделать сильные диалоги, где отец Антоний говорит море важных вещей о Боге, о церкви, о понимании христианства, которые имеют право на существование и сами по себе. С посторонними людьми такими вещами не делятся. Цветаевское: «чтобы люди друг друга понимали, надо, чтобы они шли или лежали рядом».
А вот с точки зрения женской психологии? Что, написать роман о духовных поисках юной девы без закручивания романа с батюшкой — задача на сопротивление? Или это в принципе невозможно? Или писатель думает, что тогда никто читать не будет?
Блок об Ахматовой: «Она пишет стихи как бы перед мужчиной. А надо, как перед Богом». Так вот, у Ани увлечение филологией, которой она занимается, следует за влюбленностью в преподавателя — необычного, неотмирного, смерть которого и вгоняет ее в «арзамасский ужас». А воцерковление потом точно так же неотделимо от влюбленности в священника — тоже неотмирного и недоступного.
И ведь не в том печаль, что женщина не способна заниматься делом, не намешав туда пяти пудов любви! И не в самой любви, конечно. Ну влюбилась бы Анечка в ровесника Глеба, который и привел ее в церковь и сам был в нее влюблен — нет, игра всегда идет на повышение: в принципе нужно то, до чего не дотянуться. Вот что интересно в Ане — откуда в ней эта устремленность, что она означает или что маскирует.
Вспомним мадам Бовари: «А между тем разве мужчина не должен знать всё, быть всегда на высоте, не должен вызывать в женщине силу страсти, раскрывать перед ней всю сложность жизни, посвящать ее во все тайны бытия?» Такой мужчина нужен, и никакой другой.
Аню отделяют от Эммы более 130 лет, а ей всё так же не нужны равноправные отношения — ей нужен проводник в некий недоступный мир. И она смотрит на мужчину как на высшее существо и наделяет его этой ролью, независимо от его собственных желаний и возможностей. Фактически требует стать для нее личным богом-опекуном. Ей в голову не приходит, что она может и должна идти своим уникальным и трудным путем самостоятельно, своими ногами, думать своей головой (к чему ее, кстати, и призывал о. Антоний).
Бесконечно удручает это укорененное в женском сознании стремление «виснуть» на партнере, делать из него себе «старшего», сваливать на него ответственность и чуть ли не духовно паразитировать… а потом, ясное дело, во всем обвинять. Понятно, что этот паттерн укоренялся веками, но сколько же тогда нужно времени на «выдавливание из себя раба», на изменение ожиданий, что получить нечто главное в жизни, включая Бога и истину, можно только через мужчину — подход, который и 130 лет назад, в патриархальном обществе, не срабатывал и приводил к трагедии.
В этой истории нет виноватых, все старались быть правильными, срывались, ошибались, пытались исправиться. Но победили вековой стереотип, что главное в жизни женщины — это мужчина, «liuboff», и литературная романтическая традиция: героиня всё сверяется с «Онегиным» — похоже или нет. Аня поставила всю свою жизнь, будущее и настоящее, всю себя на одного человека. И проиграла.
О том, что всё это в героине не «показалось», говорит и ее слабый, какой-то фоновый интерес к учебе, работе, даже первым профессиональным успехам. 20-летняя девушка публикует в авторитетном толстом литературном журнале (а их тогда читали!) статью о поэзии Бродского, затем становится чуть ли не штатным обозревателем — и этот головокружительный успех совсем не кружит ей голову, почти не отражается на ее жизни? Не вызывает практически никаких мыслей — по сравнению с бесконечными беседами с «воображаемым другом»? С преподаванием и даже волонтерской помощью больным бабушкам — то же самое. Тема диплома не особо увлекает, учеба в аспирантуре тоже не захватывает.
Как-то всё комкается, блёкнет, выдыхается, становится необязательным, неинтересным, неглавным — а «главного» так и нет, потому что оно невозможно. Именно поэтому героиню так жаль в конце — не из-за того, что ее несбыточная мечта так по-сказочному и не сбылась, а потому что она всё скользила и скользила тенью мимо собственной жизни.