Предисловие автора:

Дорогой читатель,

Перед вами – художественное произведение, вдохновлённое реальными событиями, но не претендующее на документальную точность. История гибели «Синано-мару» в 1927 году действительно окутана тайнами – официальные отчёты противоречивы, показания выживших разнятся, а некоторые документы и вовсе исчезли из архивов.

Я взяла за основу факты, которые удалось восстановить:

Дата катастрофы: 15 марта 1927 года, Тихий океан.

Официальная версия: взрыв котла, хотя эксперты Mitsubishi отрицали такую возможность.

Странности: записи в судовом журнале о «странных звуках» из трюма, загадочная записка капитана.

Но дальше – начинается вымысел.

Я не ставила цель воссоздать точную хронологию событий. Вместо этого я попыталась оживить эпоху:

Япония 1920-х – страна на перепутье между традициями и модернизацией.

Люди – не просто «жертвы катастрофы», а персонажи со своими страхами, тайнами и надеждами.

Тайна – что на самом деле произошло на борту?

Если вы ищете документальное расследование – эта книга не для вас. Но если хотите прочувствовать атмосферу того рокового рейса, услышать шёпот стальных переборок и попытаться разгадать загадку, которую море хранит уже почти сто лет – добро пожаловать на борт «Синано-мару».

С уважением,

Мадина

P.S. Возможно, правда где-то посередине – между официальными отчётами и легендами, которые рассказывают моряки в портовых тавернах. А может быть, ее лучше вообще не знать…

Пролог

Тихий океан, 15 марта 1927 года

Капитан Масато Синагава впился окровавленными пальцами в штурвал "Синано-мару", чувствуя, как затейливый узор латунной рукояти вдавливается в кожу, оставляя на ней отпечатки, похожие на таинственные руны. Его ладони, привыкшие за тридцать лет службы к любым штормам, теперь дрожали – не от усталости, а от того, что происходило за последние сорок минут. Воздух в рубиново-красном свете аварийных ламп был густым, как бульон: пороховой дым смешивался с медным запахом крови и чем-то ещё – сладковатым, гнилостным, напоминающим вскрытую банку консервов, забытую на тропическом солнце.

У его ног, в позе, которую не описать ни в одном учебнике по анатомии, застыл второй механик Ямада. Его правая рука, покрытая странными волдырями, напоминавшими ожоги от кипящего масла, все ещё сжимала 32-миллиметровый гаечный ключ "King Dick" – тот самый, что он привёз из Англии в 1912 году. Капитан заметил, как судорога смерти скрутила пальцы механика так сильно, что костяшки побелели, будто морозным утром. Пулевое отверстие в правом виске выглядело неестественно чёрным – не просто тёмным, а поглощающим свет, как крошечная дыра в реальности.

Из глубины корабля донёсся звук, от которого даже у Синагавы, видевшего и цунами у Цусимы, и восстание в Шанхае, похолодела спина. Это не был ни скрежет металла о скалы, ни грохот лопающихся переборок. Скорее… представьте, если бы кто-то провёл смычком по натянутым кишкам, одновременно шлёпая мокрым мясом по листу жести. И под этим – ритмичное бульканье, будто огромные лёгкие наполнялись водой где-то в трюме №3, прямо под их ногами.

"Они… они двигаются…" – юнга Такеши, этот вечный сорванец, что всего неделю назад смеялся над боцманом, теперь прижался к переборке, и его голос сорвался на визг. Капитан заметил, как мальчишки глаза стали неестественно широкими, зрачки расширились до размеров монет, отражая дрожащий свет ламп. "Капитан, ради всех святых, они ДЫШАТ!"

Синагава медленно провёл языком по потрескавшимся губам. Вкус был знакомым – соль, порох, страх. Именно так пахли его ночные кошмары после того рейса на "Такамару" в 1918-м. Его взгляд упал на хронометр "Hamilton" – подарок американского капитана после спасения "SS Eastern Light". Стрелки показывали 02:17. До рассвета – целая вечность. До ближайшего берега – вечность вдвойне. А до того момента, когда "оно" доберётся до верхней палубы… возможно, всего минуты.

"Герметизировать трюм," – его голос звучал так спокойно, что даже он сам удивился. Будто говорил не он, а кто-то другой, используя его голосовые связки. "И… приготовить шлюпки. По списку приоритетов."

"Но женщины… дети…" – рулевой Оказаки обернулся, и Синагава увидел в его глазах тот же животный ужас, что видел у механика за секунду до того, как тот поднёс револьвер к виску. "Мы же не можем…"

В этот момент "Синано-мару" вздрогнул, будто гигантская рука схватила его за киль и дёрнула вниз. Где-то внизу, в чреве корабля, что-то застонало – звук, напоминающий одновременно плач ребёнка и скрип ржавых петель. Капитан почувствовал, как по его спине побежали мурашки.

Он знал – они совершили роковую ошибку. Нельзя было грузить эти двенадцать ящиков с маркировкой "Осака Индастриз" на борт. Нельзя было верить тем, кто шептал о "новом оружии" в кабинетах с дубовыми панелями, потягивая виски и разглядывая карты с красными крестами у 37-й параллели. Особенно после того, что случилось с "Такамару".

И теперь груз просыпался. И оно было голодным.

Часть первая
Япония, 1927: Страна, разорванная пополам

Глава 1:

Шёпот перемен

Токио, апрель 1927 года

Токио, март 1927 года Утренний туман цеплялся за развалины Асакусы, словно стыдясь того, что предстанет взору, когда рассеется. Четырнадцатилетний Такеши, прижимая к груди свёрток с вчерашним рисом (подарок хозяйки чайного дома, где он мыл полы), пробирался мимо новенького здания "Токио Джаз-клуба". Из распахнутых окон лилась "Rhapsody in Blue", смешиваясь с криками разносчиков:

– Свежий номер "Ёмиури"! Банк "Мицуи" прекращает выплаты!

Девушка в платье Chanel , привезённая за 200 иен – стоимость 50 мешков риса) ловила своё отражение в витрине, где манекены в смокингах соседствовали с традиционными хаори. Её пальцы в кружевных перчатках поправляли подвязку, когда золотая заколка соскользнула с модной стрижки "а-ля гарсон".

"Чудесно, не правда ли?" – прошептала она по-английски, обращаясь к своему спутнику, американскому дипломату. В её голосе звенела та же фальшь, что и в позолоченном браслете (позолота уже слезала на сгибе).

В трёх шагах слепой ветеран Ито, потерявший зрение под Порт-Артуром, перебирал струны сямисэна. Инструмент, переживший войну, теперь трещал по швам – как и сам старик.

Перед ним лежали: жестяная кружка (бывшая банка из-под американской тушёнки), три сэна (хватило бы разве что на чашку бурды, что продавали в порту как "чай"), пожелтевшая фотография его роты (1904 год).

"Хару но Уми" ("Весеннее море") дрожала в его пальцах – не хватало одной струны (продана в прошлом месяце за миску супа). Прохожие бросали взгляды:

Молодая модница фыркнула: "Какая архаика!" Банковский клерк замедлил шаг, но вспомнил, что сегодня нужно внести платёж за новый костюм

Лишь старуха в поношенном кимоно остановилась и прошептала:

"Ито-сан… Вы ведь играли это перед атакой?"

Девушка в Chanel тем временем смеялась над шуткой американца:

"Oh, these quaint Japanese musicians! So… authentic!"

А сямисэн продолжал играть. Последняя струна звенела, как сигнальная проволока на передовой, предупреждая о том, что все они – и модница, и ветеран, и даже самодовольный американец – уже стоят на краю нового бедствия. Но кто в 1927 году мог услышать этот зов?

Дождь смывал золотую пыль с витрин Matsuzakaya, где манекены в европейских костюмах соседствовали с кимоно из дешёвого вискозного шёлка – новое слово японской текстильной промышленности. В луже у ног девушки в платье Chanel плавала обёртка от американской жевательной резинки Wrigley’s, которую она только что бросила, сморщив нос:

«Слишком сладко».

– Чудовищно, не правда ли? – сказала она по-английски своему спутнику, американскому банкиру Джонсону, поправляя подвязку.

– Эти нищие везде. Тот засмеялся, доставая портсигар с гравировкой «Сделано в Детройте»:

– Зато теперь у вас есть настоящая цивилизация.

У сгоревшего храма Сэнсё-дзи

"Эй, мальчик!" – окликнул Такеши старый Рёта, сидевший на обломке колонны с едва различимым гербом сёгуната. В руках он держал чашу для чая, склеенную рисовым клеем – денег на золотой лак kintsugi не нашлось.

"Знаешь, почему нынешнюю Японию называют 'женщиной в европейском платье'?" – спросил он, поправляя свои разбитые очки, заклеенные бумагой.

Такеши покачал головой, чувствуя, как пахнет жареными каштанами и чем-то горьковатым – возможно, лекарством от туберкулеза, которым торговали в переулке.

"Потому что она красива издалека," – прошептал старик, – "но если подойти ближе – видно, как платье сидит не по размеру, а под ним – все те же старые шрамы."

Он протянул мальчику номер "Тюо Корон", где рядом с сообщением о росте импорта автомобилей (300% за год) ютилась крошечная заметка: "В префектуре Фукусима зафиксированы случаи продажи детей – 5 иен за здорового мальчика".

Мысли Такеши:

"5 иен… Столько стоит билет на новый американский фильм "Крылья" или порция мороженого в кафе "Лион". Он вспомнил, как на днях видел, как женщина в поношенном кимоно оставляла ребёнка у дверей приюта "Мицуи". На табличке обещали "европейское воспитание и трехразовое питание".

"Когда страна меняет кожу, сначала чешется, потом болит, а после – остаётся только шрам." (Из дневника школьного учителя, 1926 год)

Дождь усилился, смывая с тротуара остатки вчерашнего праздника по случаю открытия нового банка. Такеши спрятал газету за пазуху – рядом с фотографией отца, погибшего на строительстве Южно-Маньчжурской железной дороги.

"Рёта-сан," – мальчик вдруг спросил, глядя на ветерана, – "почему он играет именно "Хару но Уми"?"

Старик достал из-под циновки бутылочку дешёвого сакэ (1,5 иены, с добавлением рисового спирта): "В 1905 году эту мелодию играли перед атакой на Порт-Артур. Теперь она звучит как предупреждение."

Из его потрепанного хаори выпала вырезка о перелёте Линдберга через Атлантику. На полях было написано корявым почерком: "Когда орлы летят слишком высоко, они забывают, кто кормит их птенцов."

Сцена в чайном доме "Сэкисэн"

Хозяйка О-Цуру, бывшая гейша, теперь обслуживавшая новых хозяев жизни, чистила дорогую китайскую вазу.

– В 1905 году, – говорила она, вытирая пыль с фотографии императора Мэйдзи, – когда наши моряки разгромили русских, мы пили сакэ из таких же сосудов. Теперь… – она показала на американский консервный нож, валявшийся рядом с церемониальным чайником, – в них хранят тушёнку "Swift & Company".

Её руки, когда-то умевшие извлекать из кото звуки, достойные императорского двора, теперь дрожали, наливая дешёвый чай банкиру Кавасаки.

– О-Цуру-сан, – засмеялся он, хватая её за запястье, – скоро вы будете подавать "кока-колу" с сэндвичами!

– Возможно, – улыбнулась она, пряча глаза. – Но пока позвольте предложить вам "Сэнтя" – последний чай с плантаций Удзи. Как в старые добрые времена.

Когда банкир ушёл, она подняла чашку, которую он касался губами, и разглядывала её долгие секунды. Затем – резким движением разбила о каменный пол.

"Лучше потерять фарфор, чем забыть себя, – прошептала она, собирая осколки. – Но осколки всё равно режут."

Диалог у доков

Токио, доки Цукудзи. 16 марта 1927 года

Полуденное солнце, словно расплавленный мёд, стекало по стальным корпусам судов. Такеши присев на корточки, разглядывал необычный груз – гроб из вишнёвого дерева с бронзовой табличкой: *"Останки мистера Эдварда Джонсона. Сан-Франциско. 1878-1927"*. Лак блестел неестественно ярко для такого груза.

"Кобаяси-дзи-сан, – прошептал мальчик, – почему у них даже гробы как произведения искусства?"

Старый докер, поправляя свои разбитые очки, задумчиво ответил:

"Видишь ли, Такеши-кун, американцы верят, что даже смерть должна быть упакована как дорогой подарок. На Востоке мы кладем в гроб лишь скромную ветку сакуры, а они – целые состояния."

Его пальцы дрогнули, когда крышка неожиданно приоткрылась, обнажив белую манжету рубашки с инициалами "EJ". На запястье покойного часы "Rolex Oyster" – первые в мире водонепроницаемые, выпущенные всего год назад.

"Матерь Будды…", – вырвалось у Кобаяси. Его опытные глаза сразу отметили несоответствие: часы показывали 9:17, хотя солнце стояло высоко.

Ветер донёс запах гниющей рыбы и бензина. На воде качалась разукрашенная лодка – реклама нового кинотеатра «Ginza Palace» с афишей «Метрополис» Ланга. Лицо робота-Марии, наполовину стёртое волнами, теперь походило на маску Но.

– Эй, мальчик! – крикнул американский моряк с парохода «SS Silverstar», швырнув Такеши жевательную резинку. – Лови вкус цивилизации!

Резинка упала в лужу с нефтяной плёнкой. Кобаяси сгорбился:

– В 1905-м мы топили русские корабли. Теперь ловим их жвачку…

Из дневника учителя Судзуки (1926):

"Когда чужая культура приходит как товар, а не как гость, она оставляет после себя не взаимопонимание, а лишь пустые обертки от жевательной резинки и неудобные вопросы."

Внезапно из гроба раздался щелчок – механизм часов запустился сам. Стрелки закрутились в обратную сторону.

Токио, район Асакуса. 16 марта 1927 года. 5:23 утра.

Рассвет только начинал размывать ночные тени, окрашивая небо в бледно-серые тона, когда Такеши, кутаясь в поношенное хаори с выцветшим фамильным гербом, пробирался по пустынным улицам. Воздух был насыщен сложной гаммой запахов – жжёная древесина от недавно отстроенных домов, влажная земля после ночного дождя, и едва уловимый солоноватый аромат реки Сумида, смешавшийся с копотью от угольных печей. Эта своеобразная "парфюмерия Токио" стала привычной после Великого землетрясения 1923 года, когда город, словно феникс, начал восставать из пепла.

У основания разрушенного газового фонаря, чьё ржавое основание до сих пор хранило следы того страшного пожара, сидел слепой ветеран Ито. Его сямисэн – некогда прекрасный инструмент из красного сандалового дерева с перламутровыми инкрустациями в виде цветущих вишен – теперь лежал на коленях, как раненый журавль. Три струны уже давно исчезли, и лишь одна, самая толстая, сделанная из шёлка высшего качества (такие использовали придворные музыканты эпохи Эдо), ещё сохранилась, напоминая о былом величии.

"Ито-сан…", – осторожно окликнул мальчик, замечая, как утренний ветерок шевелит седые волосы старика. Его голос прозвучал особенно громко в предрассветной тишине, нарушаемой лишь редкими криками уличных торговцев, начинавших свой день.

Старик медленно поднял лицо, изборождённое глубокими морщинами и шрамами, оставленными осколками под Порт-Артуром. Его мутные глаза, лишённые зрения с того рокового дня 1905 года, когда русская шрапнель ослепила его навсегда, казалось, видели что-то за гранью этого мира.

"Холодно, мальчик?", – он хрипло рассмеялся, и его дыхание превратилось в маленькое облачко на холодном воздухе. "Когда тебе семьдесят, холод становится твоим вторым именем. А вот голод… Голод – это особый мастер пыток. Он не даёт забыть, что ты ещё жив."

Из ближайшей харчевни "Утренний карп", где готовили первый завтрак для докеров и рикш, донёсся насыщенный аромат мисо-супа с тофу и вяленой скумбрией. Хозяйка, женщина лет пятидесяти с руками, покрытыми ожогами от постоянного контакта с кипятком, появилась в дверях, держа в руках старую фаянсовую миску с дымящимся бульоном.

"Последний раз, старик", – сказала она, и в её голосе звучала не столько грубость, сколько усталая покорность судьбе. "Завтра – либо десять сэн, либо твой инструмент. У самой семья, понимаешь ли."

Ито медленно провёл дрожащими пальцами по единственной оставшейся струне. Звук получился дрожащим, но удивительно чистым – будто последний крик уходящей эпохи. Затем, с резким движением, словно отрубая себе палец, он снял эту струну – ту самую, что когда-то играла перед самим генералом Ноги во время осады Порт-Артура.

"Музыка умирает последней…", – прошептал он, протягивая драгоценную шёлковую нить. "Но она воскресает первой, когда все остальные голоса уже замолкли."

Такеши видел, как дрожали руки старика, когда он принимал миску. Ветеран не ел, судя по впалым щекам и выпирающим скулам, несколько дней. Его грязный кимоно с едва различимым гербом когда-то знатного самурайского рода висел на нём, как на вешалке.

В этот момент из-за угла донёсся шум нового автобуса "TGE" (Tokyo Gas Electric), который только начал курсировать по этому району. Его рёв заглушил последние ноты умирающей музыки, а выхлопные газы смешались с ароматом утреннего бульона, создавая странную метафору нового времени.

Улица Гиндза. 13:40.

Такеши пробирался по оживлённой улице, где запах жареных каштанов смешивался с едким дымом из фабричных труб. Над головой пестрели вывески: "Кафе «Лион» – настоящий французский кофе!", "Магазин «Мацуя» – швейные машинки «Зингер» в рассрочку!", а рядом – скромная табличка старого магазинчика кимоно, почти затерявшаяся среди ярких неоновых букв.

У витрины универмага "Мацузакая", где манекены в смокингах соседствовали с традиционными хаори, стояли двое студентов. Первый – в новеньком костюме от "Tailor Toyo", с галстуком, заколотым дорогой булавкой в виде якоря (подарок от дяди-судовладельца), нервно постукивал лакированными туфлями по тротуару. Второй – в поношенном, но безупречно чистом гакуране, с потрёпанным томом Ницше под мышкой, задумчиво смотрел на клубы дыма, поднимавшиеся над промышленным районом.

"Ты видел новые автомобили «Ford» у здания парламента?" – восторженно воскликнул первый, поправляя пенсне. "Вчера сам министр торговли выходил из такой машины! Это и есть прогресс! Скоро и у нас будут широкие авеню, как в Нью-Йорке!"

Второй студент медленно повернулся. Его пальцы сжимали книгу так крепко, что костяшки побелели. Он глубоко вдохнул воздух, пропитанный гарью, и горько усмехнулся:

"Они называют это прогрессом, но почему тогда пахнет горелым?" – Он указал на фабричные трубы вдалеке, чёрные клубы которых стелились по небу, как тучи. "Вчера в школе Судзуки трое детей потеряли сознание от смога. Учитель открыл окно – и через пять минут класс закашлял, будто в газовой атаке."

Первый студент заёрзал, его пальцы нервно забарабанили по крышке карманных часов "Omega":

"Это временные издержки! Через десять лет, когда все фабрики перейдут на новые стандарты…"