© Линор Горалик, 2021

© Издательство «Лайвбук», 2021

ПЕРВАЯ КНИГА ЦИКЛА

Холодная вода Венисаны

В первой книге серии девочка Агата вместе с другими детьми живет в колледжии, и за каждым их шагом назойливо, но заботливо следят мистресс. Но однажды, после падения в воду, жизнь Агаты круто меняется. Отныне ее считают опасной, зараженной, и она вынуждена скрываться. Прежний мир отталкивает Агату, а загадочная вода Венисаны, где живут утопленники, мечтающие вернуться на сушу, и крылатые габо, владеющие телепатией и ненавидящие людей, – манит. Девочка пытается понять, как же устроен этот страшный непостижимый город, и узнает про грядущую войну между обитателями Венисаны.

ВТОРАЯ КНИГА ЦИКЛА

Двойные мосты Венисаны

История о страшной войне, развернувшейся между людьми и живущими в воде ундами, и о девочке Агате, оказавшейся между двух миров. Почему Агата оказывается отвержена своими друзьями? Почему нельзя ходить по правой стороне двойных мостов Венисаны? Как так получается, что Агата узнает в предательнице Азурре самого близкого человека во всем мире? Загадок становится все больше…

Сцена 1,
посвященная памяти святопреставившегося новомученика и героя Норманна, майстера колледжии. Его собственное имя было «Ир», он принял судьбу своего святого, был Твердостью своей команды, хорошим майстером и честным человеком. Мы помним, как он любил чистить свой ночной фонарь до серебристого блеска

Мама отпирает тяжеленную шкатулку с лекарствами, в которую Агате строго-настрого запрещено лазить (можно только выдвигать ящичек сбоку, в котором лежат длинные ленты алого пластыря, коричневые кубики сандолории и маленькие розовые – сансвельярсии, которые надо втирать папе в верхнюю десну, если он начинает закусывать губу и неподвижно смотреть в стену, – но такое на памяти Агаты случалось всего один раз, и ее быстренько отослали в другую комнату). Агате видны лишь мамины смуглые пальцы, да волосяной обручальный браслет на запястье, да край старинной шкатулки из переплетенных резных костей габо – а еще сквозь щелочку в двери детской ей виден черный силуэт на фоне кухонного окна, хотя она знает, что на самом деле этот силуэт должен быть темно-зеленым: на женщине по имени Ласка, молча стоящей сейчас перед мамой и держащей одну руку другой, огромный темно-зеленый траурный плащ, окутывающий ее с головы до ног. Даже ее лицо Агате не удается разглядеть – так низко надвинут капюшон; зато Агата видит черные капли, падающие с руки на пол, и понимает, что все дело в плохом свете: на самом деле эти капли – красные.

– Давайте руку, – говорит мама каким-то незнакомым голосом, и женщина по имени Ласка протягивает ей руку с глубокой царапиной.

– Удивительно, что мальчишки не кидают камнями в вас, Азурра, – с усмешкой говорит Ласка, и Агате становится очень не по себе. – А ведь вы лица не прячете.

– Боятся, – равнодушно говорит мама.

– Страшной королевы дезертиров Азурры? – спрашивает Ласка, словно специально старается раздразнить маму.

– Не называйте меня больше Азуррой, – раздраженно говорит мама, – хватит. Привыкните, что я Арина. И нет, – добавляет она, помолчав, – они боятся не меня. Они боятся ундов.

Больше они ничего не говорят, мама и Ласка, мама бинтует Ласкину руку, а Агата вдруг представляет себе, что кто-нибудь из ее команды – например, Джойсон или Харманн (а Торсон? – о, раньше она непременно подумала бы про Торсона, но сейчас… сейчас Агате трудно представить себе, что Торсон способен на шалость, и от этой мысли настроение ее портится окончательно) – подстерегает ненавистную «королеву дезертиров» Азурру у порога их дома и швыряет в нее камень, а унды об этом узнают. Внезапно в памяти всплывает страшный запах, и он кажется тем страшнее, что когда-то, до войны, этот запах даже нравился Агате: так – одновременно сладко, солоно и гнилостно – пах рыбный соус, который можно было попробовать только в самом дальнем крыле Агатиного этажа, в маленькой закусочной мистресс и мистресс Чой, которую очень любил Агатин папа. Сначала Агата этот запах ненавидела, но потом папа научил ее окунать в соус маленькие комочки риса с завернутым в них моченым имбирем, и от странности, которая происходила во рту, Агата не могла остановиться, все ела и ела, пока папа со смехом не утащил ее домой. Тогда папа еще смеялся по-настоящему, а не натужно и лишь в присутствии Агаты, как сейчас. Тогда мама и папа смеялись и разговаривали целыми днями, а не только когда Агата оказывалась рядом. А потом этот запах – вернее, очень похожий запах – неделями стоял на площадью са'Марко и над сорока шестью маленькими кругами из прибрежных камней, принесенных жителями Венисаны, – в центре этих кругов лежали сорок шесть разбухших тел, казненных, утопленных тел, и среди них —

тела ка'мистресс Ирены и доктресс Эджени и,

и унды десять дней запрещали забрать их на третий этаж и похоронить. Когда ты победил в войне, можно разрешать и запрещать что угодно, думает Агата. Если бы в войне победила она, она бы запретила и разрешила столько всего, что два списка, разрешенного и запрещенного, которые она в уме составляет по ночам, становится трудно помнить. Агата бы запретила женщине по имени Ласка приходить к ним в дом, это уж точно, потому что после ее визитов у мамы слезы выступают на глазах, и Агата бы тем более запретила Ласке называть маму Азуррой, потому что маме это явно не нравится, и Агата бы навсегда запретила мерзких предателей – габо, хотя они с той самой ночи, когда затопило первый этаж («Аквальта Нэра», назвал ее в одной из своих песен, которые все по секрету передают друг другу, слепой Лорио, и теперь так и принято говорить – «Аквальта Нэра»), габо снова исчезли и больше не появляются, и… И еще Агата приказала бы всем забыть войну раз и навсегда. Забыть совсем, вообще, как не было. Всем до единого, каждому человеку в Венисане – и забыть по-настоящему, а не притворяться. Всем – и особенно маме с папой.

– Люди думают, что унды покровительствуют вам, Азурра, – говорит Ласка, прищурившись, и мама морщится. – Вопрос – правда ли это.

– Люди думают, что унды покровительствуют всем бывшим дезертирам, – отвечает мама очень спокойно, но Агата неожиданно понимает, что это спокойствие – ровно такое же, как когда Торсон случайно разбил стеклянного олененка ее бабушки Алины: цена этому спокойствию – грош. – Если так, унды – идиоты: не знаю, как другие дезертиры, но я воевала не за ундов – я воевала против войны.

– Говорили бы вы потише, Арина, – Ласка понижает голос и смотрит в пол, а потом вскидывает глаза.

– Я в своем доме. – Мама смотрит на Ласку в упор и улыбается: – Всем, кому не нравится, что́ я говорю в своем доме, следует его покинуть.

Агата с тоской прислоняет лоб к двери, и дверь тихонько скрипит. Испуганная Агата отпрыгивает вглубь детской, но ни мама, ни Ласка, занятые разговором, не поворачивают головы. Они молчат и смотрят друг на друга.

– Мне действительно пора, – говорит Ласка и резко разворачивается к двери, но тут мама хватает ее за руку и говорит тепло, так тепло, как даже с Агатой она не говорила уже давным-давно.

– Ласка, – спрашивает мама, – почему вы пришли? Вы давно перестали приходить, я не видела вас месяц – почему вы пришли сегодня?

– Попрощаться, – говорит Ласка. – Полагаю, мы больше не увидимся. Я зашла попрощаться.

В дверную щель Агате по-прежнему видны мамины пальцы – они все еще держат Ласку за руку, но держат не просто так, а как-то очень крепко, словно что-то нащупывают сквозь плотную ткань траурного плаща. Агата чуть расширяет щелочку – Ласке явно неприятно, она пытается незаметно высвободить руку, потом дергает чуть сильнее, потом с силой вырывается – и на пол, вспыхивая в свете лампы, падает крошечная золотая бусина на золотой нитке.

– Нет, – стонет мама. – Нет, Ласка, нет. Скажите мне, что вы не уходите к ним. Только не к ним. Вы хорошая женщина, Ласка. Что же вы делаете?

– А что мне осталось делать? – сухо спрашивает Ласка. – Что мне делать со своей жизнью?

Ласка молчит. Агата совершенно не понимает, о чем идет речь, ей сейчас просто страшно хочется не забыть, куда покатилась золотая бусинка, – Агата бы ее надела прямо на этой золотой нитке кое-кому на ухо. А Ласка говорит так же мягко, как мама:

– Мой сын утонул в Аквальта Нэра, Арина. Моя дочь утонула в Аквальта Нэра. Мой муж утонул в Аквальта Нэра. Я буду есть, танцевать и пить черный мед до полной потери памяти и надеюсь умереть быстро.

– Они чудовища, Ласка, – говорит мама. – Ради всех святых, только не это.

Не становитесь одной из них. Вы очень богатая женщина, а теперь, после войны, стольким нужна помощь. Вы еще можете вернуть свое богатство в прежний вид, превратить его обратно в деньги…

Этой фразы Агата не понимает совсем, и разговор становится ей неинтересен. Агата уже собирается залезть на подоконник и посмотреть, не едет ли мимо тележка с желато, но Ласка очень тихо произносит:

– Может быть, унды и идиоты, да ведь и мы с вами, кажется, не намного умнее: они помиловали всех дезертиров, верно? А вернулись из Венисальта только вы да я. Это почему, а?

– Потому что любовь к своему ребенку важнее Общего Дела, – так же тихо отвечает мама.

– Любовь умирает, – говорит Ласка глухим, чужим голосом.

– Моя дочь жива, Ласка, – очень мягко, очень терпеливо говорит мама.

– А ваш муж, Азурра? – ядовито интересуется Ласка. – А ваша любовь к мужу? Вы не забыли, что он тоже жив?.. – И быстро выходит за дверь.

Сердце Агаты едва не разрывается от боли. Она прижимается спиной к стене и медленно сползает на ковер. «Не плачь, – говорит она себе, – не плачь, не плачь, не смей плакать. Это просто боль, она сейчас пройдет. Так бывает, когда кто-нибудьговорит вслух то, в чем ты боялся себе признаться». На секунду перед Агатой встают Худые ворота, и снег набивается ей под отвороты перьевой шапки, и растерянные глаза капо альто смотрят на маму пугающим Агату взглядом, а потом мамин коротко остриженный затылок заслоняет все, все, и их поцелуй… Разве можно целовать одного человека, если все еще любишь другого? Невозможно, невозможно, конечно. А что она, Агата? «Любовь к своему ребенку важнее Общего Дела» – но мама-Арина любила Агату, так любила Агату, мама-Азурра была непонятной и новой, но и она, наверное… А теперь – кто вернулся из Венисальта? Эта мысль такая страшная и сложная, что Агата вдруг не выдерживает, и слезы разъедают ей глаза, катятся по щекам, попадают в рот. И тут очень спокойный мамин голос произносит за дверью:

– Хватит шебуршать. Поди погуляй, Агата.