© Лев Исаков, 2018

ISBN 978-5-4490-2691-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Моё родословие

Мы

Простые,

В деревне у нас

Всех было пополам:

Дорогины, Исаковы, /Ипановы тож/,

Из

Шелонских пятин

От Александровых мужиков

Топорами коловших Чудской Клин;

Кучумовы, Мамаевы из Орды —

Предок им Чингисхан;

Ну-ка

Заглотни

Русского ерша —

Да чтоб не вылетели глаза…

Предисловие

Эта книга возникла, как печатное представление части того курса Гражданской Истории, что я читал не очень внимательным студентам МИПК им. И. Фёдорова в 1998—2007 годах; и отложившаяся уже ранее в 3-х программных работах, 2-е из которых, представленные благодаря сердечному содействию Бориса Ивановича Сокола, были зачитаны и публиковались в материалах «Александрово – Невских Чтений» в богоспасаемом городе Пскове 2013—2014 годов – низкий ему поклон из моей Подмосковной берлоги, замурованной «остепенёнными» сторожами – в полном составе в России они не публиковались. И вот, завершив монографическую дилогию о генезисе «руси» от Ностратического Начала до крушения при правнуках Ярослава Мудрого, и находясь под прессом неизжитой инерции к писанию, я подумал что, добавив к этим работам ещё одну о Куликовской битве и связав её неким проходным текстом, как Даниилова линия Александрова рода возобладала в освоении и эксплуатации его наследия, выйдет необременительный читабельный связный опус; и быстренько сел отписаться в недельку до католического Рождества – сталось гоньбы на месяц. Уже вроде бы ясный материал Куликовской битвы начал разеваться недоумёнными вопрошаниями, обращёнными к тому, что было ранее и станет после неё: поэтому не удивляйтесь, что найдёте в её части вопросы, вроде бы уже освещённое в предыдущих разделах – но как следствие, приобретала существенный характер итоговая часть, порождавшая ответы на такие странные искажения в изложении самой битвы в летописных источниках – на неё перекладывали ответственность за то, что произошло в 1382 году… Трагедия Московской земли в августе 1382 года всплывала, как самобытное явление Русского Феодализма, его Родовое Преступление, равно – общими подельниками которого явились и нижегородский клятвопреступник княжич Василий Кирдяпа и московский герой «Всея Руси» Дмитрий Донской… А Тохтамыш и шире Орда, даже и вне своих желаний, явились только инструментом чужой коллективной воли, в каковой они, Хан и Орда, пребывали уже давно, с 1260-х годов – платные пожарные на «ордынском выходе». Итоговая часть приобрела исследовательскую значимость – в представленном виде краткая лишь настолько, насколько позволяет наличный материал делать обоснованные предположения. Они обретут мгновенную реальность и развитие, как будет установлено, когда же началось восстание 1382 года в Москве, в августе 1382 года, НО ДО НАБЕГА ТОХТАМЫША, что я приблизительно установил и определённо доказал; ИЛИ МНОГО РАНЕЕ, в июне – июле… Впрочем, разгром Московии в 1382 году, было ли это следствием сговора Завидущих «русских» на Ведущего «московского» князя, и малодушной капитуляции последнего перед «княжой стаей», или Объединением Всех против зарычавшего Здоровенного Опасного Малого – остаётся родимым пятном на всём великорусском феодализме…

Линия Игоря vs Линия Святослава

===================================

Становление единой Древнерусской государственности, Киевской Руси, привязанное по историческим реалиям наличного материала к родовой истории легендарных Рюриковичей, отражалось в современной ему всемирной историографии т.н. «исторических народов» как нарастающие вспышки фантомов, поражавших воображение внешне-сторонних наблюдателей, когда их всплески нарушали сложившееся бытийствование христианского и мусульманского миров, заставляя оборотиться к ворвавшемуся наяну, какими-то внутренними причинами вдруг вылетевшего из тени положенных ему околотков «внеисторического присутствия». Нарастая, сближаясь, они наконец сливались, кристаллизуясь во внешнем внимании в то, что мы называем Киевской Русью или Древнерусской Государственностью, что для неё самой являлось Русской Землёй, единственной из всех старославянских образований охватившей не какой-либо славянский племенной народец – целую их ветвь вкупе с иными; неустранимую из обозрений уже вследствие своей громадности и ставшую признаваемым субъектом исторического с середины 10 века.

Т.о. при отсутствии собственной историографии периода она объективно документирована через внешнее внимание стороннего документа; и также во внешнеполитическом и внешнеэкономическом образе то врага, то союзника, то купца-контрагента. Естественно, это демонстрирует лишь какие-то итоговые результаты внутренних процессов оформления гиперсоциума; не динамику в целом, а мгновенный статистический снимок процесса, достаточно независимый в отношении всей полноты картины, как по его инаковой внешности, так и по специфической избирательности к интересам стороннего субъекта, которые меняются под собственную ситуацию его положения, как и к меркам его ценностных ориентаций в мировоззренческом и идеологическом смысле, модифицируются к континууму его понятий т.е.искаженно – но других источников для описания социально-политических процессов становления древнерусского социума из народности в государственность с политической стороны просто нет.

Да, выходя за рамки археологической анонимности и до момента сложения устойчивой историографической традиции исследователь начинает «скакать по верхам», и легкость слога и теоретизирования от того необыкновенная, особенно для рознящих эпизоды пустот, становящихся подлинным полем боя конкурирующих текстов; вполне закономерно охватывающая своим запалом и начальные периоды складывающейся историографии, которые поражены аберрациями улавливаемых воспоминаний – тем более что в момент возникновения письменность преимущественно полагается профанно-практическим средством хозяйственного оборота, невозможным к использованию фиксации священных преданий и генеалогий; и письменные акты минойских дворцов дают значительно меньше для политической истории Крито-Минойской цивилизации, чем устная традиция о Проклятие Дома Атридов, а сохранившаяся чисто устная традиция священных генеалогий Полинезии даёт куда как более основательные опоры самым неординарным построениям Тура Хейердала. Т.е. перманентная полемичность дискурса в данной области истории не привнесённое спекулятивное, а внутридисциплинарное и академическое качество, обусловленное самим характером наличных на начало 3 тысячелетия источников, круг которых растёт очень медленно и непредсказуемым образом; и преимущественно в виде массового материала и/или совершенства методов интерпретации, расширяющих круг исторических свидетельств и глубину проникновения в информативное поле памятника. Здесь возникает очень любопытная коллизия, когда длительное время новый теоретический материал возникает не из нового факта, а на поле наличных теоретических же посылок т.е. как бы на фактологической пустоте, что в общем не свойственно истории, оформлявшейся в идеале как чисто описательная наука – литературное, философское, логическое домысливание с самого начала воспринималось только как средство заполнения лакун, и в восхождении с полагаемым освобождением от него. К естественному требованию соответствия всему наличному фактологическому материалу в этом случае добавляется ещё одно – охват всей полноты наличного существующего теоретического поля, верификация допустимости в соотношении со всеми его агентами, которые либо принимают новое допущение, либо входят в него, либо снимаются/модифицируются им. Новая симфония возникает только из камертонности целому. На этом очень скользком пути только полное осознание историком, что его область профессиональных интересов лежит исключительно в сфере бытийственности, а не в возможности или должествовании, и сохраняет его в дисциплинарной чистоте постижения «всего действительного», которое должно стать «разумным».

Но даже отсутствие других источников, кроме внешне-отражённых, не снимает требования ответа на вопрос о степени глубины соответствия отражённого в весьма кривом зеркале к оригиналу – ведь нередко именно в расхождениях мнений на степень соответствия от полного неприятия до дословного приятия и вскипают зачастую наиболее яростные дискуссии, и довольно часто без итоговых научных результатов. Как и насколько внешние свидетельства политики и товарооборота говорят о кристаллизующих центрах возникающей государственности сверх констатации факта её наличия – в конце концов есть этно-социальные общности, вполне отчётливо присутствующие в истории и политике, но обходившиеся без государственности: например курды, или исторические согдийцы?

В принципе утверждающееся с 17 века кредо теории государства и права исходит из того, что «настоящая государственность» возникает на скрепе экономического единства, стягивающего географическое пространство в государственную территорию, на которой возникает «государственный этнос», в идеале «буржуазная нация» с т. т. т. признаков. Последние явно привнесённое из слишком калейдоскопической картины европейских социумов и только маскирует к реальности теоретический стержень «экономического единства» главным признаком которого является «единый национальный рынок», именно он и создаёт Государство на все времена, в теоретическом обобщении идеала Вне людей (как, впрочем, и Вне народов). При этом все «малорыночные» образования как бы автоматически отбрасываются в ранг «недоразвитых», «переходных», «случайных», «тупиковых», «паразитических»… А вся «неэкономическая история» великих империй Средиземноморья и Передней Азии уподобляется в историософском смысле только постаменту к Крошке-Афинам, эфемерный срок существования которых в качестве государственности 1 ранга угнездился в 50-летний период Кимона – Перикла, но по логике «догмы экономизма» заслонивших и прежде бывшие Ассирию и Персию, и грядущие Македонию, Парфию и Рим; три из которых заявлены носителями «азиатского способа производства», как-то стыдливо уклоняясь от признания, что и Эллинизм и Рим в большей части его потребители – правда, ищут его уже 150 лет, от Энгельса до Семёнова, и никак не могут найти… Как и «честно экономически» признать, что коли Афины и Рим питались египетским хлебом, то сам способ как-то «экономически выше».

Это приобретает прямо-таки шизофренический характер, когда из двуполья или трёхполья выводят содержание феодализма, а 300-летнее противостояние Парфии и Рима усматривают в колебаниях цен на китайский шёлк для римского нобилитета. Марксизм, эта высшая утончённо интеллектуальная форма экономизма, собственно перерастающая его рамки, через диалектику раскрывающая богатство его содержания для социально-политического и культурологического, становится странно-непоследовательным в этом пункте превращения реалий экономического базиса в социальную одухотворённость. Многократно отстраняясь, восставая против поползновений своих эпигонов протащить закономерности желудочного тракта на человеческое бытиё: «если они марксисты, то я не марксист (Маркс)», «умный идеалист ближе к марксизму глупого материалиста (Ленин)», признавая суверенную значимость экономического, политического и идеологического например в рамках классовой борьбы, даже начиная прозревать их онтологическую инаковость в теории революционной ситуации, учении о восстании как науке и искусстве – они не совершают в теории закономерный переход к общему положению о суверенности и конкурентности этих факторов в рамках исторического, т.е. множественности путей становления самого исторического.

Так как исторический генезис конкретной государственности лежит всецело в рамках социально-политического, то в первом приближении к нему следует обозреть в общем плане саму область политического, полагая последнюю классически-возвышенным управлением/познанием социальных процессов – в отличие от современной рекламно-маркетинговой ПОЛИТОЛОГИИ, такого же суррогата политики, каким является современная ЭКОНОМИКА, практическое руководство по выжиманию прибыли (презираемая Аристотелем ХРЕМАТИСТИКА), в отношении эффективного хозяйствования. Естественник А. Эйнштейн признавал: «вероятно, наука политика значительно сложнее науки физики»; что со стороны философии подтверждает и Ф. Риккерт, указывая в своей классификации наук принципиальное отличие науки о политике истории как индивидуализирующей от всех прочих генерализирующих – но это лишь переложение на университетский жаргон высказывания О. Бисмарка: «мы немцы постоянно ошибаемся, полагая, что политика это наука, в то время как она искусство».

Но в рамках этого представления фактором политического становится очень многое, в частности, идеология, вполне признаваемая марксизмом: «идеи становятся материальной силой, как только они овладевают массами», как и вообще идеализмом; но и сверх того иные факторы, по смежностью с искусством прежде обходимые прямым сциентистским исследованием: этнопсихологическое, субъективно-интуитивное… Оставим пока их рассмотрение по причине достаточности основного вывода для наших целей.

Рассматривая в целом генезис Древнерусской государственности, можно определённо утверждать, что уже факт ОТСУТСТВИЯ ЭКОНОМИЧЕСКОГО ЕДИНСТВА охватываемых ею территорий на всём протяжении её политической истории, в последний раз зафиксированный В. Лениным в 1918 году, подтверждённый для периода до 1882 года И. Ковальченко в работах 1970-1980-х гг., как и установленный факт оформления 6 центров ценообразования в РФ в 1990—2000 гг. прямо свидетельствуют о ЗНАЧИТЕЛЬНО БОЛЬШЕМ ВЕСЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ, Т. Е. ОБЪЕКТИВНО-ДУХОВНЫХ И СУБЪЕКТИВНО-ИНТУИТИВНЫХ ФАКТОРОВ В ЕЁ ГЕНЕЗИСЕ, нежели общепринятые оценки; что уже отчасти признаётся, например в констатации факта оформления Старомосковского Абсолютизма ранее начала формирования национального рынка в 17 веке, т. е. НЕ НА ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ОСНОВЕ. Впрочем, это установлено и в отношении Испанской монархии 16 века.

Но если шагнуть на вершок дальше констатации совпадения видимых итогов, то аналогия повисает в пустоте. Испанский абсолютизм вырастал из религиозно-конфессиональной идеи христианского единства, обратившейся в социальную практику; завязавшую вокруг Кастилии и завоёванный Юг, и этноэкономических чужаков Каталонию, Астурию – полностью провалившийся в отношении Португалии и тем более Европы; если второе было вполне закономерно, то первое странно, нелогично, нехорошо – плохо для обеих сторон: Пиренеи как бы зависли на одной ноге, что многократно отдавалось в их истории… Но ни Две Руси, ни Российская Империя никогда не были охвачены той или иной общностью, заявляемой в разные периоды как основания государственной соборности – не нахватанным конгломератом; никогда не являли не только экономического, но и этнического и религиозного единства, и лишь в Большой России – СССР начало оформляться идеологическое притяжение к социальному идеалу на всеобщей основе.

Т.о. в достопамятной формуле «Православие, Самодержавие, Народность» два крылышка отсутствуют на всём пространстве истории отечественной государственности; и во внешнем обозрении она отличается от Империи Карла 5 только в одном смысле – по неизъяснимой причине возрождается после каждого крушения, станет ли это в 1612 или в 1920 году; и не осколком, подобным Австрии без Империи, Испании без Америк, а всё тем же Евразийским Великодержавием – тем, чем любуются Хан-Гирей-Гаспринский, кн. Н. Трубецкой, Г. Вернадский; бесится З. Бжезинский и Объединённая Европа; верещат полячишки, печеринщина, сахаровщина, солженицынщина; грызут щелястые тараканы: тверские Петрики, пермские Андреевы, сифилисбургские Салье… Имя им Легион.

Но сверх простой констатации различения только политической составляющей в отечественной государственности, к которой по отсутствии других видимостей и приходится обращаться, можно заметить, что сама субконтинентальная государственность, выразительно одинокая, как-то особо камертонна именно к политической области, возвышается или падает с Грозным Иоанном или Борькой Годуновым, Петром Великим или Мишкой Горбачёвым, мямлит и тянется с Александром 2 и Владимиром Путиным; странно прихотлива в отношении того, что оправдалось в практике других социумов – и оставляет Россию безучастной, как очевидный провал «министериальных нововведений» 1802—11 гг.,«Великих Реформ» 1861 года, или «Оттепели» 1956. Т.е. являет собой организм совершенно особый.

При этом можно заметить на примере восторжествовавшего Старомосковского и Имперского Евразийского Великодержавия, что внешнеполитический компонент является задающим всем остальным, он открывает процессы модернизации прочих, или удерживает их в статическом состоянии, является главным измерителем государственной состоятельности. Внешнеполитические провалы запускают машину дворцовых переворотов или уличных революций, их отсутствие их гасит – общество вполне мирится с непопулярной Анной Иоанновной, успешной в Польше и Турции; оставляет декабристов наедине с Николаем 1; и приговаривает Александра 2 и Николая 2 за Берлинский конгресс и Цусиму. Внешнеполитический успех облекает ореолом великости: Пётр 1,Екатерина 2, при этом в особом смысле – отечественный эпос усматривает в монархах носителей не военных, а ГОСУДАРСТВЕННЫХ НАЧАЛ, и это восходит к былинной традиции Киевской Руси, безусловное отделение Княжого Государственного от Богатырского Военного, и не только в идеологии – в эпизоде столкновения кн. Мстислава Удалова и вуя Олексы Ростовского в Липецкой битве, не пленившего, а прогнавшего враждебного князя «не в своё дело не входи», что совершенно отлично от Западных и Восточных традиций Ричарда Львиное Сердце и Гэсэр-хана.

Таким образом документированные внешнеполитические акты возникавшего, но в конечном счёте не реализовавшегося Восточнославянского Великодержавия Киевской Руси объективней и глубже свидетельствуют о причинах и источниках её генезиса, более отчётливо проясняют её характер, и подводят к пониманию причин её итоговой несостоятельности, совершенно несопоставимой с несостоятельностью нахватанных империй Карла Великого, Святополка Моравского, которые стали исходным пунктом к формированию расходящихся этносов и государств, более не повторяясь даже в попытках и традиции – Киевское Великодержавие Игоря-Ярослава возродилось в Московском, декларировавшем прямую преемственность от него, что конечно не следует ни преувеличивать, ни пренебрегать.

Но эта же политическая камертонность неслыханно поднимает значимость как индивидуально-политического прозрения, так и способность социума подхватить его, понести дальше срока жизни его творца, поднимаясь в социальной практике над всеми повседневными выгодами и делёжками.

Когда, в применении к чему, вокруг кого складывались те контуры политических устремлений, что обусловили как стремительный взлёт Древнерусской государственности, из черноморской тмутаракани вдруг разом влетевшей в центр международных размышлений от Скандинавии до Багдада в 10 веке – и так же ослепительно рассыпавшейся через 2 поколения после Святослава… И тем не менее зацепившая этноисторическое сознание непроходящей традицией, ложившейся былинным циклом о «киевских богатырях», возникшим ПОЗДНЕЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ КИЕВСКОЙ РУСИ на русском северо-востоке, указателем к будущему?

Отслеживая по внешнеполитическим источникам становление нового социума на северо-востоке от долины Дуная, кристаллизующегося в Среднем Поднепровье, вполне славянском в 8 в., можно отметить 2 выразительные вспышки активности из этого района: в середине 9 века 830—870 гг.; и с середины 10 века уже непрерывно после 940 года.