От составителя

 
Как просто можно жизнь покинуть эту,
Бездумно и спокойно догореть,
Но не дано российскому поэту
Такою светлой смертью умереть.
 

Анна Ахматова

Этими строками великая русская поэтесса надписала свою фотографию, подарив ее в конце 1930-х годов своим давним друзьям – поэтам Льву и Анастасии Горнунг. В книгу, которую держит в руках читатель, вошла лишь малая часть поэтического архива, оставшегося после смерти двух, малозаметных в жизни, представителей старой русской интеллигенции.

В конце 1980-х годов, после начала «перестройки», в полную силу зазвучали голоса давно умерших Волошина, Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, как бы полузабытых в силу советской опалы. Тогда же в кругах литературоведов и среди так называемой читающей публики было замечено имя Льва Горнунга, опубликовавшего воспоминания о своих встречах и дружбе со многими поэтами, составившими славу русской поэзии еще в первой трети XX века. Широко известными в те годы стали и вошедшие в десятки изданий фотопортреты Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Арсения Тарковского и его семьи, сделанные Львом Горнунгом в предвоенное время.

В 2002 году в Доме-музее Марины Цветаевой в день рождения Бориса Пастернака по инициативе его сына был проведен вечер «Борис Пастернак в воспоминаниях и фотографиях Льва Владимировича Горнунга». Выступили Е.Б. Пастернак, М.А. Тарковская и оба автора биографических очерков, включенных в настоящий сборник. Тогда, в связи с приближавшимся столетием со дня рождения Льва Владимировича Горнунга (1902–1993), родилась идея издать книгу о нем и его жене – писательнице Анастасии Васильевне Горнунг (1897–1956).

Как поэты они теперь почти неизвестны, и публикация даже небольшого числа их избранных стихов в данной книге дополнит «антологию» русской поэзии XX века. У Льва Владимировича в последние годы его жизни было опубликовано немало работ мемуарного и публицистического характера, но ни одного сборника стихов. У Анастасии Васильевны в 1920-х годах вышло около двадцати книжечек для детей, и только однажды, много позже ее смерти, на страницах «Нового мира» мелькнуло несколько стихотворений.

Все рукописи Анастасии Васильевны конфисковывались при ее неоднократных арестах и ссылках. Только после своего замужества и возвращения в Москву из последней ссылки в конце 1930-х годов она стала по памяти восстанавливать стихи своей молодости. В этом ей помогал муж – он собрал воедино все ее стихи, записывая их под диктовку.

Лев и Анастасия прожили сравнительно недолгую совместную жизнь. В трудные предвоенные, военные и первые послевоенные годы они без ропота переносили выпавшие на их долю тяжелые испытания.

В этом им помогали глубокая привязанность друг к другу и безграничная любовь к поэзии.

Лев Владимирович пережил жену на 37 лет. Это время было для него особенно тяжелым из-за полной потери зрения. Однако он мужественно сопротивлялся этой страшной невзгоде и даже от года к году, вплоть до самой кончины на 92-м году жизни, расширял (с помощью друзей и добровольных помощников) свою литературную деятельность.

Подборки избранных стихов обоих поэтов сопровождаются краткими очерками об их жизни и творчестве. В ряде случаев к стихотворениям даны примечания, представляющиеся нам необходимыми или полезными современному читателю. В приложениях даны сведения о публикациях поэтов.

Маргарита Воробьева

Лев Горнунг
Упавшие зерна

* * *

 
Когда придешь в твои покои,
То видишь все, как бы во сне:
Из кожи с золотом обои,
Барон Брамбеус на окне.
 
 
Ты здесь живешь отдельным миром,
Здесь наяву твой длинный сон,
Тебе наш век виденьем сирым
В небытие перенесен.
 
 
Твой мир прогрессом не затронут,
Ты грезишь старым, дорогим,
Твои мечты лишь в прежнем тонут,
Ты прошлый век зовешь своим.
 
 
И веет старыми веками
С твоих завешенных окон,
И отшуршавшими шелками
И темным золотом икон.
 
 
За рамкой пыльной, на картине
Пастушки за витьем венков.
Нет электричества в помине
И телефона злых звонков.
 
 
Поднос на столике, кофейник.
На ножках чашки золотых.
Какой-то любящий затейник
Цветы нарисовал на них.
 
 
И мнится: Чацкий, осторожно,
Ступая мягко по коврам,
Придет за Софьей, мучась ложно,
Кидая взоры по углам.
 
 
Или часы, в тени карниза,
Пробьют, молчанье нарушив.
Их заведет шалунья Лиза,
Свечу с рассветом потушив.
 
 
Какая горькая утрата.
О время «Горя от ума».
И борется с лучом заката
На темной коже полутьма.
 
 
И покидая эти были
Иных времен, иной молвы,
Услышишь вновь автомобили
На красных улицах Москвы.
 

1921

ПОДРАЖАНИЕ ГЕОРГИЮ ИВАНОВУ *

На неудачи в стиле не взирая

И подходящего не находя штриха,

Сады еще неведомого рая

Я ясно вижу в поисках стиха.

В них дышится и счастьем и прохладой,

И постоянством неги неземной.

В них счастье называется усладой

И осень заменяется весной.

В них золото сгоревшего заката

Прозрачнее расплавленной слюды,

В них радуги из чистого агата

И ослепительно сверкающие льды.

Из облаков встает волшебный замок —

Жилище неразгаданных миров.

В нем хор переливающихся рамок

Походит на павлинее перо.

Я слышу тающие звуки лиры

И пение божественных Харит.

Звенят в руках архангелов секиры

И колокол мелодией звучит.

Но это длится только миг единый,

Вот снова прежняя знакомая стена,

В окно виднеется кремлевская твердыня

И белокаменно-московская луна.

1921

ИЮЛЬ

На облака ложатся тени,

И ветер – словно легкий тюль,

И золото зеленой лени

С лазури шлет к земле июль.

Мгла летнего тепла пролилась

В расплавленные зеркала

И в них случайно отразилась —

Так ослепительно бела.

1922

НАСМЕРТЬ Н. Г.*

 
Был Иннокентий Анненский последним
Из царскосельских лебедей.
 

Н. Гумилев. «Колчан»

 
Поэт, твой облик мужественно-милый
Невиданный – мне виден из стихов.
Тебе Россия странную могилу
Дала за хмель медночеканных слов.
 
 
Ты Африку любил и пел Багдад,
Тебя пленяла пышная Бассора.
Всегда вперед и никогда назад,
Ты жизнь прошел Путем Конквистадора.
 
 
Но, может быть, из дольних кущ Эдема,
Над пышным Романтизма Цветником,
Средь звёздных жён полночного гарема
Ты запылаешь Огенным Столпом.
 
 
И из Чужого нам Небесного Шатра
Созвездием Колчан взойдет над облаками
И искрами далёкого Костра
Зажгутся звезды, вспыхнут Жемчугами.
 
 
Но и земной, а не из райских кущей,
Ты будешь долго в памяти людей,
Ты и сейчас остался самый лучший
Из акмеизма белых лебедей.
 

24 АВГУСТА 1922 ГОДА

 
Вот уж год, как нет его на свете,
Круглый, скоро прокатился он,
А в ушах наматывает сети
Закаленный и чеканный звон.
 
 
Я читаю медленно и грубо,
Временами тороплюсь скорей,
И «Болонью» тихо вторят губы —
Пятистопный золотой хорей.
 
 
И звучат томительно и кротко
Образы, волнующие кровь:
«Подошла неслышною походкой,
Посмотрела на меня любовь».
 
 
Все стихи его, без исключенья,
Я люблю, наверно навсегда,
И не лучше ангельское пенье
В райских упоительных садах.
 
 
Их читать ничто не помешает,
Не заставит никогда забыть,
Неужели их не всякий знает,
И не каждый сможет полюбить.
 

1922

* * *

 
Через год я прочел во французских газетах,
Я прочел и поник головой…
 

Н. Гумилев «Шатер»

 
«Середина странствия земного»
Оказалась странствия концом,
Смерть взяла тебя от нас иного —
С просветленным, радостным лицом.
 
 
Если даже «на земле не хуже» —
Смерть твоя была не так «проста»,
Над тобой никто почти «не тужит»
И не смеет «целовать в уста».
 
 
И молчит за райскою оградой
Огнекрылых трубачей отряд.
Их сердца сверкающей лампадой
В сумраке таинственном горят.
 
 
Пусть Георгий, храбрых покровитель,
За тебя поручится в раю,
Аполлон снесет к нему в обитель.
Лиру многострунную твою.
 
 
И тогда, быть может, по заслугам
Будешь ты за смерть вознагражден.
Я же вспомню в светлый час досуга
Мрачный день забытых похорон…
 

1922

* * *

 
Это сделал, в блузе светло-серой,
Невысокий старый человек.
 

Н. Гумилев. «Костёр»

 
Пробил час и старая Россия
Повернулась красным колесом. —
Не приход обещанный Мессии
Это был, и не намек о нем.
 
 
То народ-титан распутал сети,
Без труда, как ворох паутин,
И шутя сломал тиски столетий,
Все сметая на своем пути.
 
 
Был он мастер «ремесла святого» —
Офицер последнего царя —
С помощью отточенного слова
Обо всем стихами говоря.
 
 
Но погиб, посту не изменяя,
Сохраняя твердость до конца,
Ничего врагам не выдавая
Мускулами своего лица.
 
 
И рабочим старым отлитая
Пуля просвистела не с холмов,
Не к Двине, а, гулко замирая,
У холодных невских берегов.
 
 
Он упал на влажный пол сарая,
Окровавлен, бледен, недвижим,
И в глазах померкших – вестник рая —
Промелькнул крылатый серафим.
 
 
Не в побоище на поле бранном,
Не с победой при звучаньи труб,
А в столице северной туманной
Замерла улыбка мертвых губ.
 
 
Так он кончил с верой и надеждой
Свой недолгий, плодотворный век.
Это сделал в кожаной одежде
Зачерствелый, злобный человек.
 

1922

* * *

Густаву Шпету*

 
Должно быть обезумевший портной
Скроил меня потомству в назиданье,
Чтоб грубое моё существованье
С тех пор отягощало шар земной.
 
 
И вот – угрюмый, зоркий часовой,
Я над Землёй застыл, как изваянье,
Чтоб пенью птиц внимать и слушать ржанье
Коней, бегущих к влаге голубой.
 
 
Чтоб всё познать как маги и факиры,
И песен злых просить у нищей лиры,
И петь в закат, пылающий вдали.
 
 
А по ночам, старея год от года,
Как в детстве, слушать древний бред Земли,
Запоминать твой дивный лик, Природа!
 

1923

НАСЛЕДИЕ

 
Мы пасынки Европы с давних пор,
К её груди прижались, как щенята,
Наш жребий брошен и глядит в упор
Беззубый призрак будущей расплаты.
 
 
Но горькое чужое молоко
Нам с каждым годом и родней и слаще,
И всё же, в путь пускаясь далеко,
Мы юность жизни вспоминаем чаще.
 
 
Мы вспоминаем – и нередкий день
Являет запись о былых молитвах,
О зареве хазарских деревень,
О силе духа в рукопашных битвах.
 
 
А лихорадку варварских телег
Не вылечит Петрово начинанье —
Лишь утром выпадает первый снег
И детское сильней воспоминанье.
 

1924

О РАЗЛУКЕ*

 
Какая нам разлука предстоит,
Кто скажет нам, при слове расставанье
Что нам сулит петушье восклицанье,
Когда огонь в Акрополе горит
 

О. Мандельштам

 
Не все ли мы – нелепые завистники,
Забывшие о прелестях тоски.
Мечтаем о простом четырёхлистнике
И с розы обрываем лепестки.
 
 
Ужели мы не ведаем, что горе
Одно целит в зловещие года,
Что ярче пламень светится во взоре,
В котором мы не прочитаем: «Да».
 
 
А пьяный хмель ненужного изгнанья —
Заманчивый и радующий хмель,
И не весна ведёт очарованье,
А тёмный час и тёмная метель.
 
 
И лишь тогда встаёт воспоминанье,
Несущее назад былые дни,
Когда мы пьём вино и расставанье
И к новым встречам тянемся одни.
 

11 марта 1924 года

Н.Д.*

 
Мы жизнь свою творим скупой и темной,
Под ветхой кровлей делим страсть и сон,
Наш дом надолго памятью огромной
И снежными пластами занесён.
 
 
В сухих ветвях запутались вороны
И карканьем тревожат тишину,
Вокруг метель и ветра плач и стоны,
А песню не услышать ни одну.
 
 
Свою судьбу, ослепшую с годами,
Мы наизусть запомнили давно,
И припадать горячими губами
Нам к полной чаше счастья не дано.
 
 
И не уйти к соленым синим водам,
Туда, где день как ветер – жгуч и крут,
Где не для нас таким тягучим медом
С ночных небес созвездия текут.
 

1924

* * *

 
Падучих звёзд серебряные нити,
Мильоны вёрст бегущие в секунду,
Короткими и быстрыми стежками
Останутся в расширенном зрачке.
 
 
И звук зерна, из высохшей пшеницы
Упавшего на высохшую землю,
Рождает мысль о пройденном пространстве,
Не смеренном за краткостью его.
 
 
Так призраком испуганные кони,
Взлетев над бездной, в эту бездну канут,
До гибели познать не успевая
Мгновения, влекущего на дно.
 

1924

НАВОДНЕНИЕ*

 
Мы как в Венеции в своей Москве живём,
В окно любуемся и воду созерцаем,
И струи шумные за отпертым окном —
Глухую музыку – пустой душой черпаем.
 
 
И пусть незыблемый, как каменный ковчег,
Недосягаемый, в спокойствии и в силе,
Не Кремль красуется – досужий человек
Скликает голубей, чтоб музыки испили.
 
 
Здесь город борется, но мало силы в нём,
А волны цепкие подобны хищным стаям,
Здесь – мы в Венеции, а не в Москве живём,
В окно любуемся и воду созерцаем.
 

1926

КРЕМЛЕВСКАЯ НАБЕРЕЖНАЯ

Сергею Шервинскому*

 
Тогда ещё закат был розов, а луна
Оранжевым плодом таилась за домами,
И смутной вышиной владела тишина,
И вышина сливалась с нами.
 
 
Исполнен музыки и страждущей тоски,
Когда душа пуста и только чувства полны,
Я набережной шёл и слушал плеск реки,
Закатом тронутые волны.
 
 
И башни древние, и дальняя гроза,
И камень, в сумраке залёгший у дороги,
И встречных девушек прозрачные глаза,
И резвых муз босые ноги.
 

1926

* * *

Н. М. Подгоричани*

 
Мы знаем, нам дана тоска
Затем, что с нею плоть покорней,
И – тщетно бьются сквозь века
В подземной судороге корни.
 
 
Продевши руки сквозь кору,
Презрев своё благополучье,
Мы прорастаем на ветру —
Обугленные ветром сучья.
 
 
Мы песни дикие поём,
И прошумим, и прожелтеем,
И только с места не сойдём,
Соискушаемые змеем.
 
 
И в тёмный смысл добра и зла
Впиваясь острыми зубами,
Мы видим – влага потекла,
Но задержалась меж губами.
 
 
И чёрных яблок естество,
И чёрных листьев трепетанье —
Мы сохраняем для того,
Кто наше чует прорастанье.
 
 
Кто не забыл, что тайный сок
Всегда поит слепые корни,
Что им – и горький дух высок,
И низменная плоть покорней.
 

1928

* * *

 
Шумят деревья и подчас
К земле печально ветви клонят,
Как будто в этот смутный час
Своё спокойствие хоронят.
 
 
Вой, ветер! Радуйся и вой!
Пляши в дымящихся просторах —
Природы голос кочевой
На деревенских косогорах.
 
 
И чёрных пашнях опьянясь
Весёлым обмороком бега,
Приветствуй солнечную грязь,
Ещё набухшую от снега!
 
 
Как бы мечтая – пусть о нём —
Но зеленея сквозь мечтанья,
Висят на воздухе пустом
Берёз плакучих очертанья.
 
 
И в праздном отдыхе влачась,
И им сочувствуя, и маю,
Я в этот сумеречный час
Зелёным жалобам внимаю.
 

1928

БОГАЕВСКИЙ*

 
Природа чувственна, но, мужествуя, Смерть
К себе склонила лик Тавриды,
Довлеет вечности – и каменная твердь,
И гробовые пирамиды.
 
 
Тая свидетельство о сумрачной борьбе,
Залегшей в пропасти глухие,
Здесь камни говорят молчаньем о судьбе,
Испепеляющей стихии.
 
 
Здесь солнце гневное не пощадило гор,
И их пустые склоны – наги,
И ветер носится со дна сухих озёр
В стоячий холод мертвой влаги.
 
 
И нет косматых пальм – для них был строгим суд,
И их краса давно изъята,
Теперь кустарники корявые растут
В объятьях желтого заката.
 
 
А эти крепости и груды кирпичей,
Бред генуэзских капитанов…
Но звёзды падают в соленый мрак ночей
И в жерло вымерших вулканов.
 
 
Но киммерийским дням давно утерян счёт,
И вот года покрылись пылью,
И времени песок медлительный течёт
Над героическою былью.
 
 
И крепко я люблю – и этот скудный рай
И аскетическую сушу.
О, как воспитывать он может, мертвый край,
Живую человечью душу.
 

1928

* * *

 
Без собеседника, зато*
Лишь с одиночеством как с другом,
И так, что творчество влито
В пустую душу злым недугом,
 
 
И нa зло праздному уму —
Мы видим жизнь за смертным ложем
И мыслим только потому,
Что сердцем чувствовать не можем.
 

1928

Ю.Н. ВЕРХОВСКОМУ*

 
Из девяти – одной служа,
На севере, в ночи, в порошу,
Сквозь огнь войны и мятежа,
Неся свою святую ношу,
 
 
Еще с порога первых дней
Приняв скупой судьбы подарки
И плоть оставив, чтоб о ней
Заботились слепые парки,
 
 
И чуть разматывая нить,
Но жизнь украв у лихолетья —
Не сладко ль путнику вступить
На грань пятидесятилетия?
 
 
Приветлива, но не грустна
Без полдня, без весны, без юга,
Босая, ходит с ним одна
Простоволосая подруга.
 
 
И старый посох, верный друг,
Взращен в лесах Гиперборея,
Украсился цветами вдруг,
И тем душистей, чем старее.
 
 
Не с ними ль до конца идти,
До дна испить святой отравы,
Храня и в сумерках пути
Высокий дар негромкой славы.
 

1928

ЗАКАТ

М. И. Тарковской*

 
В голубой колодец дня
Изошло огнем светило.
Солнце, солнце, ты меня
Тяжким зноем напоило.
 
 
Спелым яблоком загар
Охватил сухую кожу,
Обмороком чёрных чар
Чадный день склонился к ложу.
 
 
Там, за лесом, в облака —
В пышно-розовые грозди
Ржавой памятью тоска
Заколачивает гвозди.
 
 
А пылающая твердь
Все прозрачней от сгоранья —
Разве это только смерть? —
Это праздник умиранья!
 

1928

* * *

Арсению Тарковскому*

 
Я задыхаюсь. Воздух раскалён.
Глухой огонь охватывает тело,
Гнетёт мой дух. Но углем тлеет он,
Кипит водой, и мукам нет предела.
 
 
И мысль кипит, и всё наедине
В самом себе мятётся чёрный разум,
И света ждёт, и бредит в тяжком сне,
И сквозь себя прозревшим смотрит глазом.
 

1929

РАСПЛАТА

 
В те дни, когда одним пожаром
Дышала огненная твердь,
Мы счастья ждали, но недаром
Взамен ему явилась смерть.
 
 
И каждый вечер, страж суровый,
Пути грядущего храня,
Бесплодным падал шар багровый
На пепел траурного дня.
 
 
И с каждым шагом только круче
Вился по камню путь кривой,
И бились вороны, и тучи
Неслись над самой головой.
 
 
Тогда, разбив одним ударом
Судьбу, как узел, пополам,
Покорствуя суровым ларам,
Явившимся из мрака нам,
 
 
Постигли мы, не вняв напеву,
Которому внимала плоть,
Что суждено святому гневу
Наш грешный пламень побороть.
 

1929

ДОРОГА

Софии Парнок*

 
Скрипело дерево в лесу,
Сломавшись на юру,
Про горькую свою красу
И трепетало на весу,
Бессвязно, как в жару.
 
 
И по глубоким колеям
Меж рытвин глинистых и ям
Вприпрыжку лошадь шла,
Телега будто мстила нам —
В колдобинах трясла.
 
 
И лёжа навзничь на доске
С дубовой веточкой в руке,
Нечёсан, неумыт,
Я слушал ветер вдалеке
И рядом – стук копыт.
 
 
И видел – к чёрным облакам,
Шумящие навстречу нам,
Из праха, из борьбы,
Как изгородь, по сторонам
Возросшие дубы.
 
 
И пусть привольней и ровней
Идти иным путём,
Там небо ярче и синей,
Но я сберёг для этих дней
Себя в себе самом.
 

1928

* * *

 
В жаркий полдень под забором,
Буйной свежести полна,
Ты для нежных трав укором
Распустилась, белена.
 
 
На лугах тебе не рады,
Цветникам ты не мила,
У кладбищенской ограды
Ты приют себе нашла.
 
 
И покорный тайным силам,
В час, когда лучи палят,
По твоим зелёным жилам
Сумасшедший бродит яд.
 
 
Но, таясь, как на свиданье,
Я иду тропой кривой
Разделить твоё изгнанье,
Нелюдимый жребий твой.
 
 
Ветер спит, зачахли травы,
Жгучий зной вдыхаю я.
Нет ли и в тебе отравы,
Тёмная судьба моя?
 

1929

* * *

Л. Е. Фейнбергу*

 
И мелкий бисер частых звёзд,
И сосен неоглядный рост,
И ранняя прохлада
Умолкнувшего сада.
 
 
Сквозь ветви на небе видна
Ещё неполная луна,
Но хоть окно и настежь,
Ты, память, всё мне застишь.
 
 
Сверчок стрекочет на печи,
Облюбовавший кирпичи,
– Уймись, бессонный, будет!
Твой голос всех разбудит.
 
 
Нам нужно нынче отдохнуть,
Мы выйдем ночью в звездный путь,
К своей судьбе далекой
Пойдём во тьме глубокой.
 
 
И будем бодрствовать, когда
Проблещет по небу звезда,
И вскрикнем: Всё пропало!
Ещё одной не стало!
 
 
Но разве есть для бездны счёт?!
И наша жизнь звездой мелькнет,