© Ронин Л.Г., 2021

© «Пробел-2000», 2021

«Вообще жизнь для полного развития требует событий»

А. Герцен

«Все есть текст^[1], все в мире… Нужно уметь читать»

А. Пушкин

«Они были простыми заурядными людьми. Кому нужно, чтобы они ожили на белом листе. …Памяти белого листа»

И. Бродский

«Еще не жила, вся жизнь впереди, сделаю аборт» «А мне детей Бог не дал. Вся жизнь позади, а еще и не жила…»

(разговор)

Миниатюры^[2] или Всячина всякая

Жизнь собачья

…домашняя или дворовая; возле взрослых и детей; кошек, попугаев, черепашек… Нравы и характеры лающих, лохматых, лопоухих… Истории их смешные или грустные – для нашей повести

…Где котята вякают в сумке, птица пискнет.

У мальчишек клетки с живым товаром, голубей прячут на груди.

Пока шарил мелочь и разглядывал – счастливый ли билетик – приехали. И тут, сразу… кошки.

«Сиамские» в розницу: двадцать пять.

Пустыми, словно, выцветшими, глазами дорогие кисы в упор тебя не видят, смотрят в вечность.

Простые оптом: рубь пара.

Тут еще, как бы, не рынок, даже не «птичка», скорее «рыбка», царство Нептуна, разнесенное в банки, баночки, большие и малые аквариумы.

Сосуды на земле, в руках, на шее через ремешок, как фотоаппарат. Черви спутаны в красноватый клубок и хозяин рыбьего корма поглаживает кишащую массу, запускает пальцы – нежно, будто в загривок любимого пса.

Собаки, оказалось, вообще за другим забором.

Гавкают, скулят, или понуро молчат, устало, от мельтешения наших ног.

Породу щенячьего товара определить затруднительно.

Но хозяин охотно объясняет: «Лайка»…

Может, от «лай-ять»?

Наконец, вот, чистопородные «дворяне» – черные кобельки дремлют в хозяйственной сумке.

Разбудили, достали – покрутился и лег на землю мелко дрожать, не желая демонстрировать свои стати. Другой принялся бегать вокруг ног хозяина, мотать тонкий поросячий хвостик, черные глазки весело блестят.

Поднял его, а к высоте не привык, тревога в глазах.

Но в следующее мгновение хвостик ожил, лизнул ладонь – познакомились.

От темной шерстки – «Темка», билетик вышел счастливый.

Черная собака несется, не видя округ.

Надеясь на «да», нюхает асфальт… «нет».

Крутится, вертит голову.

Обратно бежит.

Снова стоит.

Потеряла хозяина?

Тащится за прохожим.

И назад – за женщиной…

Увязалась с дорожными рабочими в оранжевых куртках.

«За кем-то идти, а то горе», – поскуливает тоскливо, отвечает сочувствующим взглядам и словам…

Пушистый шар подкатил, и девочка отдала пирожок – не взглянул на угощение, нос в сумку, где мясо.

Так и шел за ней к дому.

И стал Диком – волчонок, маленький и дикий.

У крыльца, в сугробе, черный пес, кто Угольком, кто Цыганом кличет.

Спина вихляет, хвост мотается, а зубы скалит фальшивая улыбка – здороваюсь прохладно, голосом, не подавая руки. И боком, не оступиться в сугроб на тропке, расходимся.

Пса словно душат – отпускают, снова душат, и он хрипит в этих паузах – лает…

Рыжие кудряшки Жю, светлые Ли.

На «ЖюЛи» подымают обе морды.

Встречных приветствуют звонко и небрежно, на бегу, как дети, взрослых и неинтересных персонажей.

Носятся за птицами, тянут за собою миниатюрную сеньору – искусственный мех короткой шубки, зеленое трико.

Колченогого песика звали «шериф», с большой буквы, другого имени не получил.

Не приписан какому двору.

Знал, где кормят, а подкармливали все, много ли малому надо.

Незнакомого не облаивал.

Заходил с тыла, трусил позади, вынюхивал.

Вставал на пути и с достоинством тявкал.

Будто доку́мент требовал предъявить.

Человек улыбался, что-то ласково произносил – «паспорт» был в порядке…

Если пьян, зол, без чувства юмора – подымался трезвон на всю деревню; вертелся, забегал с флангов, с тыла.

Чужак размахивал руками-ногами, от комара в собачьем роду. Малыш не отступал, пока хозяин ближнего двора не выходил.

Тогда подкатывал, приветствуя его хвостиком и словно докладывая о происшествии.

Деревня его обожала.

Но никому не позволял фамильярного сюсюканья, попытки гладить – увертывался, будто подчеркивал: шериф на службе…

Из-под земли, почти буквально, у ног, кутенок вырос.

Если не в капусте соседнего огорода жил.

По часовой стрелке за своим хвостом с белой кисточкой, против часовой…

К бабочке взлетает, то шаловливо жмет морду к земле.

И неописуемая радость в глазах под седыми бровями – будто очень соскучилось обо мне это милое существо с белым шарфиком на шее, манишкой на груди, в белых носочках и смешной бородой на детской мордочке… А под шерстью ладонь встретила ребра стиральной доски – миска с манной кашей очистилась мгновенно, живот раздулся.

Тотчас принялся тянуть зубами штанину, рыча, повизгивая – может то щенячья благодарность за угощение?

Но испуганно присмирел, когда высоко – глянуть, мальчик у нас, девочка?

Ткнулся в плечо, прижался успокоено, только что не заснул.

…И вновь стремительное уничтожение пищи, полеты за бабочкой, гребля носом травы, с чихами и фырками.

Уходя от воображаемой погони в сумасшедшие виражи и бешеные зигзаги, подкатить к ступеням крыльца, передними лапами обнять мое колено, чтобы сразу оттолкнуться и умчаться в дальний край двора.

Сухого сена в будку, теплое что-нибудь на крыльцо…

Вернулся с матрасиком – его не видно.

И в огороде нет.

За огородом.

У колодца.

В саду.

В деревне о собачонке не знают, не видели.

В самом деле – а был ли песик?

Лизнул колбасу.

Головой повертел: случается еда – нет желающих покуситься?

Спешно заглатывать?

Лучше не быстро.

Вспомнить запах.

Дух волнующий, не припомнить…

Теперь в снежные и зеленые дни, в холод и зной случалась тянущая боль в брюхе – пока не найдется что проглотить.

Прежде, за высоким забором, такой не знал.

Хотя в щели конуры дуло, но под сеном всегда можно спрятать нос, а из брюха грело.

И тогда снилось – чисто оставляет миску и довольно облизывается…

Миниатюры Побегать не пускала цепь.

Лаял на всех, кого не знает.

Но удирать-то не собирался…

Случайно скользнул через голову ошейник.

Ворота были настежь – трактор тарахтел по двору.

Побегаю и вернусь, думал.

Летел на край улицы, и дальше.

Густой травой нырял и выныривал.

Купался волей.

Вдруг уперся на бегу.

Поднял морду к близкому перелеску.

И сорвался туда спущенной стрелой, на голоса собратьев – там двигалась свадьба.

Невеста, скромная сученка, испуганно озирала женихов.

Те, что пришли раньше, свесив мокрые языки, тяжело трусили, изрядно отстав.

Но и усталость не могла лишить надежды на обещанное, казалось, именно ему, угощение в конце пути.

Пес забыл службу, конуру.

Миску не вспомнил.

И покатил со свадьбой невесть куда.

Давным-давно было.

Но живо припомнилось.

Доел колбасу и задремал.

Светло-коричневый карликовый пинчер, с острыми ушками – маленький Конек-Горбунок…

Вьется у ног хозяйки – высокой, тонкой девицы – словно бабочка, только что не липнет к элегантным брюкам.

Ее волосы тоже светло-коричневы и ноги – от шеи, у хозяйки, у собачки…

Не надо быть Ньютоном, догадаться, как притягивают мальчишек яблоки чужого сада – и нарядить туда Мухтара.

Пес придворно-вольный, на свободных харчах у деревенских калиток, работать ради хлеба насущного отвык.

И хозяйский сад сторожит спустя рукава.

Понуро волочит цепь. Лениво, может и через губу, полаивает на пацанов, идущих мимо.

От бессмысленности такой жизни часто поскуливает-подвывает: лапы и нос скучают по норам сусликов, шкура вспоминает теплые лужи песчаной дороги…

В ночи фосфоресцирующие стрелы собачьих глаз летят к окнам освещенного дома хозяйки.

Кладет морду на лапы – терпеливо ждать, отпустят на волю когда.

На поводке, собранном из мятых платков – уголки торчат листиками ритуального дерева – семенит беспородная собачонка.

В метро хозяйка уложила ее в колени – «отдохни, собач» – и та устало не шевелилась.

Летняя шляпка с причудливыми кренделями на тулье.

В светлом пакете мешанина пищи, такой несут к мусоропроводу.

На женское пальто – мужское…

Жилет еще, поверх.

И неотрывно смотрит куда-то далеко, но осмысленно и серьезно.

Пассажиры, входя, опускаются рядом.

Оглядевшись, пересаживаются.

Не острый дух бомжей возле – запах гари и пепелища.

Конечная станция – «…просьба освободить вагоны».

– Пойдем, собач.

Дама и собачка перешли к поезду в обратную сторону.