Пустырь

Повесть

Пожилой грузный человек не спеша шёл по бульварному кольцу столицы, погружённый в свои думы. Он был настолько высок и широк в «талии», что невольно привлекал к себе взгляды прохожих. Его самодельная резная палка, на которую он опирался правой рукой, вдавливала в грунт разноцветные листья бабьего лета. Две девчушки-хохотушки, проходя мимо него, бросили обёртку от шоколадки в урну, но порыв коварного ветерка заставил спланировать бумажку прямо к ногам солидного пешехода. Он резко стал, как вкопанный, посмотрел по сторонам и попытался наклонить своё туловище, чтобы поднять фантик. Вдруг по лицу его пробежала судорога – это когда-то простуженная поясница давала о себе знать.

– Вы что-то уронили? – учтиво спросил мальчуган с огромным ранцем за плечами.

– Да, бумажку, – пробасил старик. – Брось её, пожалуйста, в урну.

– Какой культурный, – улыбнулась проходящая девушка.

– Просто старая привычка дворника, – вздохнул богатырь.

– Дворника? – обернулась девушка. – Вы больше похожи на дирижёра.

Выйдя на пенсию пару лет назад, он пристрастился к прогулкам. Дворницкий ветеран обычно шёл, куда глаза глядят, но заканчивался маршрут, к его собственному удивлению, всегда в одной и той же точке. Так место совершённого преступления каким-то образом невольно притягивает к себе преступника, и он, желая посмотреть на него хоть одним глазком, попадается в руки сыщиков. Сегодня же пенсионер целенаправленно шёл в свой обычный конечный пункт, чтобы вычеркнуть все черновые отрывки маршрута и жить набело. И вот он дошёл до него, перевёл тяжёлый взгляд на какой-то объект и, не спуская с него глаз, обрушил свои семь пудов на скамейку, отчего та жалобно заскрипела. Постепенно мысли перенесли его в начало девяностых годов.

* * *

Двадцать семь лет назад он, 35-летний, такой же высокий и широкий, но поуже в талии, тоже шёл по московским переулкам, которые той ночью были особенно душны. Непокорные длинные волосы, перехваченные на макушке шнурком, чтобы не липли от пота к лицу, придавали ему вид борца сумо. Глаза человека были плотно закрыты, правая рука выброшена вперёд, а большая ладонь вращалась, словно локатор. Не смотря на плотно сомкнутые веки, он шёл уверенно и быстро. Метод ходьбы «вслепую» он вырабатывал два года, чтобы «неотменимая модальность зримого» не мешала его внутреннему сосредоточению.

«Сумоист» остановился, открыл глаза и внимательно посмотрел по сторонам. Затем достал из большой сумки, переброшенной через плечо, баллончик с краской и сделал на стене здания витиеватый знак, смысл которого не вскрыл бы самый дотошный криптоаналитик. Отметив что-то в блокноте, он снова сомкнул веки и двинулся дальше.

Когда богатырь вышел на Красную площадь, ладонь его увеличила скорость вращения, напоминая пропеллер, а тело стало метаться то влево, то вправо. Мужчина остановился и открыл глаза. Увидев впереди мавзолей Ленина, он извлёк из сумки связку чеснока и помахал ей, словно кадилом, в сторону монументального сооружения.

– Сгинь, нечистая! – пролетел его бас по пустынной площади.

Полная Луна к тому времени заметно побледнела, и на улице начинало светать. Человек, взяв от Кремля в сторону, снова вытащил баллончик и намеревался уже пометить очередное здание, но вдруг увидел на стене свой собственный криптологический знак. Он не смог сдержать радости и искренне загоготал, отчего с ближайших деревьев слетели вороны. Толстяк достал карту центра Москвы и, крякнув от удовольствия, заключил с помощью маркера несколько кварталов города в круг. На карте было несколько окружностей большего диаметра, которые по мере исследования сужались. Как по годовым кольцам на пне можно определить возраст дерева, так по его кругам на карте можно догадаться, что потратил он на это дело немало времени.

На улице совсем рассвело. Зачирикали воробьи. Послышалось шарканье дворницких мётел об асфальт. Почти все окна одного старинного жилого дома были открыты. Из одного окна слышался тихий ропот любовных игр, из другого грубый храп, из третьего окна шла благодать абсолютной тишины. За ним почивала, уставшая от недельной кутерьмы молодая начальница ЖЭКа Любовь Семёновна Пустырёва. Выражение её лица на шёлковой подушке было таким, будто она пьёт сон с жаждой истомившегося в пустыне путника. Вдруг из четвёртого окна ворвалась в мир матросская песня «Раскинулось море широко». Это глуховатый дед Панкрат, сосед Пустырёвой по коммуналке, начинал свой новый день, подаренный богом, поставив по своему обыкновению заезженную пластинку на трескучий проигрыватель.

Пустырёва резко открыла глаза, сна в которых будто и не бывало, и, издав сдержанный стон негодования, застучала кулаками в стенку. Никакой ответной реакции не последовало. Тогда женщина вышла в общий коридор и вывернула электропробки. Теперь музыка стихла. Любовь Семёновна бросилась на постель, с наслаждением потянулась и снова закрыла глаза.

Дед, видя, что пропало электричество, покачал головой и переставил пластинку на старинный патефон, который не замедлил продолжить любимую песню хозяина.

Пустырёва ворвалась в комнату Панкрата словно тигрица.

– Выходные! – прошипела она. – Выходные, старый хрыч! Дай мне покоя!

– Да, да, – соглашался дед, отрываясь от старых фотографий, – опять чегой-то току нет!

– И когда ты подохнешь! – выпалила она, покраснев от гнева, и хлопнула дверью с такой силой, что от косяка отлетел кусок штукатурки.

Пустырёва включила телевизор, тупо уставившись на экран.

«А сейчас новости культуры, – говорило из телевизора. – Вчера на родину вернулся известный художник-авангардист Блюм». На экране появился улыбающийся мужчина лет тридцати пяти во фраке и цилиндре. Один его ус был залихватски закручен вверх, другой вниз. Вопрос корреспондента застал его у трапа самолёта. Он обвёл глазами окрестности аэропорта, взглянул в небо, вдохнул полной грудью воздух отечества и молвил:

– Спрашиваете, надолго ли? Пожалуй, навсегда!

– А почему у вас разные усы?

– О, боже, об этом много раз писала западная пресса! – поморщился авангардист. – Ну, хорошо, для родины, так сказать… Ус, который смотрит вверх, – это ус Сальвадора Дали. Он направлен в космос и является как бы антенной, воспринимающий сигналы Вселенной. А этот ус Фридриха Ницше. Он, как корень, уходит вниз, в землю, в глубину. Таким образом, имея два разнонаправленных щупа, я являюсь как бы связующим элементом между землёй и космосом.

Пустырёва так и впилась глазами в этого персонажа. Когда программа стала телевещать следующую новость, она невольно бросила взгляд на картину, висящую над кроватью, и печально улыбнулась. Зазвонил телефон. Начальница ЖЭКа тяжело вздохнула, сняла трубку.

– Ну, кто ещё там в такую рань? – спросила она устало-хриплым альтом, закуривая сигарету.

– Пустырёва! – послышался в трубке голос, признаки половой принадлежности которого были начисто стёрты. – Почему у тебя вечно пустырь загажен?

– Да мы на той неделе пять бункеров оттуда вывезли! – удивилась Любовь Семёновна. – Три недели назад тоже вывозили!

– Немедленно убрать всё, что заново накидали! – визжала трубка.– Сегодня там будет мэр проезжать! Сию минуту!

Пустырёва набрала телефонный номер и нейтрально-требовательным голосом вежливого руководителя сказала:

– Собрать бригаду дворников и быстро на пустырь! Будь он не ладен! – всё-таки сорвалась начальница в раздражение.

Пустырь в центре Москвы не принадлежал историческим семи холмам, но также возвышался над горизонталью улиц и напоминал вылезающую из земли шляпку огромного боровика. Почему-то власти, несмотря на дороговизну этого участка, не спешили его застраивать. Для Пустырёвой пустырь был настоящей головной болью, ибо как его не убирай, он постоянно превращался в помойку. Проверяющие организации просто замучили её ЖЭК штрафами. Пустырь же, будто издеваясь, притягивал к себе всякую дрянь как магнитом. Но художниками он был любим, и часто можно было видеть на его хребте двух-трёх пленэристов с этюдниками.

Бригада дворников, прибывшая на пустырь, несмотря на оранжевую униформу, придающую работникам что-то общее, была по всем остальным категориям весьма разношёрстной. По растительности на голове были волосатые, лысые, бородатые и гладковыбритые, а так же такие, которые заключали в себе различные сочетания вышеприведённых признаков. Диапазон размеров тел тоже был велик: от почти карликов и худосочных субъектов до богатырей и откормленных толстяков. Отпечаток образованности на лицах ещё более углублял впечатление пестроты: от интеллигентных лиц, излучающих какую-то одухотворённость, до ничего не выражающих масок с выцветшими белесыми глазами.

Среди всех выделялся высокий и толстый человек, который ходил сегодня ночью по переулкам и делал свои странные вычисления. Сейчас он прохаживался среди работающих людей, и пристально следил за мусорным потоком. Найдя заинтересовавшую его вещицу, он бросал её в сумку на плече. Если же вещь была крупная, он велел класть её на тележку, которую он заранее припас.

– Стоп! Дай-ка сюда! – впился он глазами в старинную ручку на сломанном ящичке и, ловко отодрав её фомкой, бросил в сумку. – Остальное можете забирать. А это что? Не бросать, варвары! Это же рундук! Настоящий рундук! Сюда его!

Рундук поставили ему на тележку.

– Крохобор! – зло рассмеялся человек с квадратным подбородком. Такие лица особенно любила наглядная агитация и пропаганда в советское время. Собственно, это было одно трафаретное лицо, только с разными деталями. Пририсовали на голове каску – получился воин, дали в руки мастерок – строитель, поместили рядом микроскоп – учёный. Очень удобно. Но наш дворник несколько отличался от живописи идеологического фронта. Он был с глазами свежемороженого судака, как пить дать, с похмелья.

Богатырь услышал шпильку в свой адрес.

– Не крохобор, а Архивариус, – спокойно заметил он. – Меня так ещё с института зовут.

Появилась Пустырёва, которая уже издалека выкрикивала замечания:

– Под грабли! Под грабли всё чистить!

Она выхватила грабли из рук интеллигентной старушки и показала на личном примере, как надо грести.

– Понятно как? – язвительно улыбнулась начальница.– Нажимать надо. Хоть самую малость, Наталья Леонидовна!

Вдруг Архивариус остановился, как вкопанный, потом плотно сомкнул веки и поводил впереди себя рукой. Постояв так несколько секунд, он достал из неизменной сумки стетоскоп, воткнул в уши и лёг на землю.

– Неужели здесь? – прошептал он.

Пустырёва, увидев лежащего работника, забеспокоилась:

– Что с ним? Перепил что ли?

– Переработал! – с издёвкой сказал дворник с квадратной челюстью.

– Это кто там сачкует? – похлопала она громко в ладоши Архивариусу, как в детском саду детям.

Он вскочил с места с радостным лицом и с энтузиазмом включился в общую работу. Отодвинув двух мелких работников, тщетно пытавшихся перетащить батарею, Архивариус взвалил её на грудь и направился к бункеру. Пустырёва смотрела на него с любопытством и любовалась его мощью. Архивариус швырнул батарею в бункер, который издал громкий металлический скрежет и выпустил из себя столб пыли.

– Полегче! – засмеялась Любовь Семёновна. – Бункер сломаешь, медведь!

– Опять не так! – загоготал Архивариус и подошёл к начальнице. – Это потому, что общая гребёнка меня не берёт. – Он встряхнул своими спутанными длинными космами. – Кстати, сегодня вам должно повезти в любовных делах. – Архивариус поймал рукой из воздуха невидимый сгусток энергии и растёр его пальцами. – Да, так и есть. Венера вошла в ваш знак.

– Вы полагаете? – томно спросила она и стрельнула по нему глазами. – Если бы…

– Всё зависит от вас, – понизил голос работник, – не упустите свой шанс.

Пустырёва рассмеялась.

– Спасибо за информацию, – сказала она. – Может быть, я вам позвоню. Нет, лучше вы.

– О, непременно! Я приглашаю вас в парк культуры! Нет, лучше в Серебряный бор! Обожаю кататься на водном велосипеде, – расплылся в улыбке Архивариус, но вдруг заметил в бригаде какой-то непорядок и заорал.

– Не бросать, варвары!

Он снова побежал контролировать мусор.

Невдалеке от пустыря остановился джип. Из него вышел авангардист Блюм в кожаном блестящем комбинезоне и такой же кепке. Костюм его был стилизован под работягу, но во всём его облике бросался в глаза парадный лоск. Он прошёлся, поглядывая на пустырь, приставил к глазу фотоаппарат и нажал на кнопку прибора. Когда Пустырёва распорядилась работами, спустилась с пустыря на тротуар и поравнялась с владельцем джипа, она вдруг остановилась в растерянности.

– Блюм?

Молодой мужчина оглянулся.

– Люба?

Они смотрели друг на друга и улыбались.

Любовь Семёновна вспомнила случай семилетней давности. Она тогда училась в театральном училище и подрабатывала дворником. Студентка вместе с двумя однокурсницами убирали один участок за временную комнату, которую им предоставили. Затем её повысили до техника-смотрителя, а ещё через пару-тройку лет Пустырёва стала директором ЖЭКа. Внезапная карьера удержала её от журавлино-небесных поползновений артистического мира, и она осталась верна синице-ручному коммунальному хозяйству.

Так вот, одетая в телогрейку Люба из последних сил гребла лопатой снег. Вязаная шапочка на её голове сбилась почти на глаза. Блюм, одетый с иголочки, нехотя помогал ей убрать участок. Наконец, он в отчаянии бросил лопату, снял лёгкий ботиночек и вытряхнул из него снег.

– Люба! – закричал он возмущённо. – Когда мы будем жить вместе?! Сколько мне можно окучивать тебя?! У меня уже мозоли кровяные!

– Как я не люблю авангардистов, – с презрением бросила недотрога. – Все они белоручки!

– Ну, и оставайся со своими грёбаными передвижниками! Бурлачка волжская!

– Чтоб тебя засосало в чёрный квадрат! – разгневалась Люба. – Вот тебе беленького для очищения! – Она бросила в него целую лопату снега.

Блюм в ярости метнул в неё ботинок, который ещё не успел надеть. Студентка пригнулась, и ботинок залетел в открытое окно легкового автомобиля. Окно закрылось, и машина уехала вместе с обувью. Авангардист вытер от снега лицо, перекошенное негодованием.

– Прощу всё что угодно, только не насмешку над чёрным квадратом!

Блюм поскакал в одном ботинке к остановке и запрыгнул в троллейбус.

– Всё! Больше никогда! Нэвэ мор! – закричал он из дверей общественного транспорта и бросил в Пустырёву второй ботинок.

Она проводила взглядом уезжающий троллейбус, смахнув обледенелой рукавицей слезу, затем подняла не долетевший до неё ботинок и отряхнула от снега.

Сейчас они смотрели друг на друга, пока Блюм не вскинул фотоаппарат и не сфотографировал улыбающуюся женщину, которая почему-то сразу стала серьёзной. Он бросил взгляд на пальцы её правой руки: кольца не было.

– Разведена, – пояснила Любовь Семёновна, перехватив его взгляд. – Ну да, семь. Семь лет мы с тобой не виделись.

– Плюс пять месяцев и… восемь дней, – добавил Блюм улыбаясь. – Прошу! – Он открыл дверцу автомобиля.

Автомобиль покатил по безлюдным утренним улицам.

– Видела тебя по телевизору, – заговорила Любовь Семёновна, закуривая сигарету, предложенную Блюмом. – Как же тебя сюда занесло, да ещё в такой час?

– Выбираю место под один любопытный проект. И, по всей видимости, уже выбрал. А ты… наверное, уже старший дворник?

– Нет. Я директор, – слегка смутилась она.

– Директор! Это ж надо! Кто-кто? – вдруг заинтересовался он всерьёз.

– Директор ЖЭКа.

– Прекрасно! – вдруг возликовал Блюм. – Мне бы вот в этом самом районе арендовать помещение под мастерскую.

– Смотреть будем сейчас?

– Любочка! – комически заплакал он от такой быстроты решения проблемы. – Так не бывает! Это просто волшебство какое-то!

– Налево, – уже командовала Пустырёва, и в глазах её вспыхнул хищный огонёк.

Через пять минут Блюм деловито ходил по полуподвалу, пинал ногой в перегородки и прикидывал на глаз будущую планировку. Пустырёва стояла в дверном проёме, прислонившись к косяку, и оценивающе наблюдала за своим экс-женихом.

– То, что надо! – заключил он.

– Маляров прислать? – мурлыкнула она.

– Так ты и эту проблему можешь решить! – обрадовался Блюм. – Тогда уж заодно и слесарей с плотниками! Понимаешь, Любочка, мне всегда была как-то неприятна эта суета. Отвлекает, знаешь ли, от главного…

Он подошёл к ней вплотную, задумчиво повторяя «от главного, от главного…» Любовь Семёновна закрыла глаза и потянулась к Блюму.

– Чёрт! – вдруг вспомнил он что-то и выбежал на центр помещения с озабоченным лицом. – Ведь со мной будет здесь жить Марья Булатовна! Надо создать для неё все условия. Она, Любочка, чрезвычайно капризна!

Пустырёва переменилась в лице.

– Что ж, желаю удачи, – сказала она, пытаясь скрыть обиду. – Завтра пришлю рабочих. Обещала…

Начальница натужно улыбнулась и быстро вышла.

– Люба! – крикнул вслед Блюм. – Подожди меня, я сейчас! У меня к тебе ещё одно важное дело!

Он промерил помещение в длину и ширину большими прыжками и тоже поспешил к выходу.

Архивариус же, пыхтя, катил перед собой тележку, заваленную разным барахлом, отслужившим свой срок. Из подъезда, к которому он причаливал, выбежала Любовь Семёновна и, не заметив своего работника, скрылась за углом. Архивариус начал разгружать тележку. В это время из подъезда вышел Блюм и посмотрел по сторонам.

– Любезный, не наблюдал ли ты полёт экстравагантной дамы, которая минуту назад выпорхнула из этого подъезда? – небрежно обратился он к Архивариусу.

– А ты кто такой? – пробурчал толстяк с нотками угрозы в голосе.

Вдруг Блюм и Архивариус уставились друг на друга. На их лицах выразилось удивление.

– Какими судьбами? – воскликнул Архивариус.

– Вот это встреча! Это просто провидение какое-то! – взвизгнул авангардист. – Ведь я только вчера вспоминал о тебе!

Они обнялись, и Архивариус долго тряс старого приятеля за плечи.

– Чего так воняет от тебя? – улыбаясь, спросил Блюм, насилу освободившись от железной хватки силача.

– Работа такая, – смеялся Архивариус. – Зайдём-ка ко мне! Чайку попьём, побазарим.

– Так мы теперь соседи? Что ж, поговорить нам, скажем, будет о чём, – охотно согласился Блюм.

– Захватим заодно, – кивнул Архивариус на тележку с вещами.

Блюм взял две лёгкие рамки для картин.

– Рундук бери, – указал ему приятель. – Эту мелочь я потом одним махом захвачу.

Блюм взял рундук за ручку с одной стороны и с трудом оторвал его от тележки. Архивариус с другой стороны потащил рундук в подъезд, увлекая за собой семенящего ногами за тяжёлой ношей товарища.

Коридор коммуналки, в которой обитал Архивариус, весь был заставлен разнообразными вещами, найденными на помойке. Когда старые приятели с грохотом втащили рундук, одна из дверей приоткрылась, и в проёме показалась жующая голова дворника с квадратной челюстью, того самого, который работал на пустыре.